Наконец она вышла из спальни, кликнула Нофрет и пошла с ней в покои Мериет. Во дворце царила совершенно другая атмосфера. Проходя быстрым шагом по коридорам и колоннадам своего дворца, Хатшепсут на каждом углу встречала солдат, рабов и вельмож, которые кланялись ей с тем же почтением, что и раньше, но теперь в их глазах она читала любопытство и страх. Их шепот преследовал ее повсюду. Люди группками собирались перед закрытыми дверями министров, быстро и возбужденно переговаривались. Она скорее чувствовала, чем видела беспокойное смущение мелких чиновников, которые метались туда-сюда, не зная, к кому теперь идти со своими вопросами, озадаченно стояли, держа в руках кипы папирусов, или бесцельно бродили из комнаты в комнату. Ее путь лежал мимо кабинета Сенмута. Она заглянула в него, проходя мимо. Дверь раскрылась настежь, стол был пуст. Рядом стояло большое кресло, точно Сенмут должен был вот-вот войти с охапкой документов в руках и кликнуть писца. Хатшепсут отвернулась и стремительно зашагала дальше.
Когда Хатшепсут вошла в комнату дочери, та стояла на тростниковой циновке, подняв обе руки. Рабыня оборачивала вокруг ее тела кусок мокрого льна, с него капало. Вода лужицами стояла на полу, ее брызги попали на Хатшепсут, едва та вошла, и приветствие замерло на ее устах.
– Мериет, что здесь происходит?
Мериет-Хатшепсут смерила мать угрюмым и настороженным взглядом.
– Примерка для нового платья. Если намотать вокруг себя лен, пока он еще мокрый, он сядет как раз по фигуре, когда высохнет. Будет очень красиво. Так сейчас носят.
– Так носят… А ты знаешь, что происходит во дворце? Обо мне ты знаешь?
Рабыня большой бронзовой булавкой сколола лен под мышкой царевны. Мериет осторожно сошла с циновки, протянув рабыне сначала одну ногу, потом вторую, чтобы та надела на нее сандалии.
– Конечно, знаю, мама, и мне очень жаль, но ты сама во всем виновата. Если бы ты покорилась Тутмосу много лет назад, ничего этого не было бы. Тебе некого винить, кроме себя самой.
Хатшепсут встретила жесткий, замкнутый взгляд дочери. У нее не было слов. Повернувшись на пятках, она зашагала к двери. Мериет окликнула ее, чтобы узнать, зачем она приходила, но та продолжала идти не оглядываясь. И только дойдя до развилки коридоров, она остановилась и резко обернулась. Мериет стояла в дверях своих покоев и смотрела ей вслед. Хатшепсут крикнула ей:
– Вы с Тутмосом друг друга стоите! Вот и радуйтесь друг другу!
Не дожидаясь ответа Мериет, она, не разбирая дороги, кинулась в сад, а слезы застилали ей глаза, заставляя спотыкаться о траву.
Тутмос издал указ, предписывавший провести положенные семьдесят дней траура по Хапусенебу и Нехези. День за днем их тела пребывали в руках погребальных жрецов, которые обматывали негнущиеся конечности бинтами, готовя людей к последнему путешествию. Но о Сенмуте Тутмос отказывался говорить.
– Он не заслуживает ни траура, – презрительно сказал он ей однажды, – ни погребения. Он был предателем.
Пришлось ей горевать в одиночестве, распростершись в своих покоях перед статуей Амона и произнося слова молитвы без благовонных курений и поддержки жрецов и послушников. Боль не давала Хатшепсут ни минуты передышки, пока ей не стало казаться, что вся она превратилась в сплошную нестерпимо ноющую рану. Участвовать в похоронах женщина отказалась, выразив тем свое презрение, но долго стояла на крыше и смотрела, как выстраивается процессия, как сверкают в лучах раннего солнца синие траурные платья наложниц из гарема и искрятся золотом дроги у воды, унося на себе все, что осталось от ее жизни. Когда матросы шестами выталкивали барки на середину реки, она шептала слова молитвы, но не плакала. У нее не было больше слез. Все, что осталось ей, – это огромная, бесконечная усталость и непереносимое одиночество, наполнявшее громадные залы ее дворца отголосками прошлого.
Два дня спустя Тутмос с Мериет отправились в храм, и на его голову был торжественно возложен венец. Мериет получила маленькую серебряную корону с коброй, злорадствуя и победоносно улыбаясь. В ту ночь пир продолжался до рассвета, волны веселья докатывались и до Хатшепсут, которая лежала на своем ложе; верная Нофрет расположилась на коврике у двери. Хатшепсут не спала. В храме ее тоже не было. Тутмос грозил, умолял, в конце концов сорвался на крик, но она лишь молча смотрела на него и упрямо трясла головой.
– Но хоть с делами правления ты мне поможешь или нет? – взмолился он напоследок.
Она пожала плечами и отвернулась.
– Помогу, если хочешь, – сказала она безразлично. – От Мериет тебе все равно не будет никакого проку, а я хотя бы займусь чем-нибудь.
Ей и в самом деле хотелось заполнить чем-нибудь свои дни, но через два месяца Тутмос сказал, что справится сам, и она с тем же ледяным безразличием удалилась в свои покои.
Ей было больно, когда пришлось уступить Тутмосу командование над царскими храбрецами. Он наконец потребовал у нее серебряные браслеты, знак этой должности, прислав за ними ее собственного заместителя. Мелочность, с которой он растравлял и без того болезненную рану поражения, разозлила Хатшепсут настолько, что ей даже стало немного легче, и она отдала браслеты пришедшему за ними неулыбчивому солдату, который явно чувствовал себя не в своей тарелке. Она обняла его, поблагодарила за службу и отослала прочь.
Тутмос назначил верховным жрецом Амона Менхеперрасонба, своего архитектора. Встречая его у дверей святилища бога, где он ждал ее, когда она приходила поклониться, Хатшепсут каждый раз вздрагивала – такой непривычной казалась на нем леопардовая шкура. День за днем ей приходилось готовить себя к встрече с ним, и все же часто, задумавшись, она поднимала глаза, ожидая встретить улыбку Хапусенеба, присутствие Менхеперрасонба всякий раз неприятно поражало ее.
Но это была лишь одна из множества перемен. Однажды она кликнула Дуваенене, чтобы послать его с сообщением к новому управляющему, но вместо него в комнату с поклоном вошел Яму-Неджех.
– Я посылала за главным глашатаем, а не за тобой, – резко сказала она. – Где Дуваенене?
Яму-Неджех не улыбнулся.
– Благородный Дуваенене был вызван на Юг, в свои поместья, – сказал он, тщательно сохраняя на лице выражение спокойствия. – В его отсутствие фараон назначил главным глашатаем меня.
Хатшепсут с грустью поглядела на высокого юношу с прямыми черными бровями и квадратными плечами. У нее не было слов. Бесполезно бороться, кричать, требовать немедленного возврата Дуваенене. Она знала, что никогда больше его не увидит. Женщина отослала Яму-Неджеха прочь, а с сообщением вместо него отправилась Нофрет.
Неделя шла за неделей, каждый день приносил новые мучительные доказательства того, что неограниченной власти Хатшепсут пришел конец, и тогда она направила свою безудержную энергию в русло физических упражнений. Каждый день женщина выезжала на охоту и убивала с беспощадностью, не свойственной ей прежде. Убивала, не задумываясь, любую дичь, которая встречалась ей в пустыне за стенами дворца, и к концу дня возвращалась с целыми телегами битого зверя и птицы – добычи, которую она бросала у ворот, даже не взглянув на нее напоследок. Часами она не расставалась с луком и стрелами: натягивала и отпускала тетиву, натягивала и снова отпускала, и одна добыча падала за другой, изъязвленная рваными дырами от стрел. И хотя по утрам она едва вставала с постели – так деревенели за ночь мышцы и ныло плечо, но боль и ярость все не покидали ее, как она смутно надеялась.
Менх ездил с ней, он держал ее колчан, вместе с собаками бегал за подстреленной дичью. Казалось, этот человек совсем не переменился. Он так же безостановочно болтал, смеялся и развлекал ее своими проделками, как делал это всю жизнь. Похоже, он даже не замечал присутствия приставленных Тутмосом солдат, которые топали за ними повсюду, куда бы они ни направились. Но, глядя ему в глаза, Хатшепсут видела, что глубоко внутри у него такая же рана, как и у нее, и, так же как она, он не в силах унять поток боли, из нее исходящий. В его болтовне она ни разу не слышала упоминаний ни о прошлом, ни о будущем, как будто он пытался отгородиться не только от нее, но и от всех прожитых лет. Единственной его защитой был блестяще отточенный ум придворного и собственное чувство юмора, но и эта защита рано или поздно падет, и тогда беспощадный свет реальности затопит его мир.
Тутмос заметил их ежедневные вылазки, как замечал всё. Он взвешивал, прикидывал, а потом сделал свой ход, в мгновение ока беспощадно разрушив их безумный союз.
Менх ждал ее под деревьями у казарм, одетый не для охоты, а для путешествия. У его ног лежал сверток с вещами, через руку был переброшен дорожный плащ. Когда она подошла ближе, он поклонился; выпрямляясь, он не смог скрыть искаженного мукой лица. За одну ночь морщинки смеха вокруг его глаз превратились в жестокое напоминание о близящейся старости. Она взглянула на солдат у него за спиной и тут же снова – ему в глаза.
Он не стал ждать, когда она поприветствует его первой.
– Нижайше прошу прощения, божественная, но я не смогу пойти с вами на охоту сегодня – и завтра тоже. Меня ждет дальний путь.
– Тебя? – переспросила она, потрясенная.
Что-то дрогнуло в его лице – гнев, горе и какое-то новое, неизвестное доселе чувство, чуждое и пугающее, боролись в нем.
– Фараону понадобился возничий, чтобы завершить формирование нового эскадрона. Он строит новую крепость в Нубии, и мне надлежит отправиться туда.
Только тут он улыбнулся, но улыбка вышла горькой.
– Это дальний путь, очень дальний.
– Насколько это далеко?
Она с трудом подбирала слова. Как Тутмосу, при всей его подозрительности и склонности к мрачным раздумьям, пришло в голову, будто Менх способен на какой-то заговор, когда у него, как и у Юсер-Амона, на лбу все мысли написаны?
– Настолько, что я не верю, что когда-нибудь вернусь. Эта крепость в пустыне, вокруг лежат земли кушитов. Но годы длиннее расстояния. Одним словом, ваше величество, – закончил он без обиняков, – я отправляюсь в ссылку.
Мозг отказывался повиноваться ей, мысли метались так, что никак не схватить. «Только не ты, Менх! Мой последний друг, живое напоминание о прошлом. Если ты уйдешь, кто расскажет мне о нашем детстве, когда ничего другого уже не останется? Тутмос это знает. До чего же он неумолимо основателен и, как всегда, полон злобы. Разве мало ему, что он отнял мой трон?»
– А что же Инени? – вырвалось у нее. – Его-то Тутмос должен послушать.
Менх пожал плечами:
– Отец ходил к фараону. Тутмос оказал ему все почести и уважение, но это ни к чему не привело. Отец стар, руки его трясутся. Масло убеждения пересохло на его длинном языке. Ему было сказано, что если его сын предпочитает сотрудничать с предателем, то должен понести за это наказание.
Она сощурилась.
– А если я сама пойду к нему?
– Что толку? Простите меня, ваше величество, но ваш приход только подогреет его ненависть.
– И он заставит страдать тебя. Я его знаю! Но разве есть страдание больше этого, милый друг моей юности?
Он не спеша огляделся по сторонам, словно смакуя день, прищурился на солнце. Листва шелестела над их головами, резкие голоса птиц звучали точно музыка без мотива.
– Я всю свою жизнь провел в раю, – сказал он. Засмеялся. – Теперь настала пора испробовать другой мир. Да, это будет горячий поход, и без надежды к тому же. И все же, ваше величество, я надеюсь.
Он говорил легко, стараясь подбодрить ее, но обмануть не мог.
Внутри нее не выдержала и лопнула какая-то пружина.
– О Амон! – закричала она. – Разве я не была послушной? Разве я не была твоей верной дочерью? Так за что же еще и это?
Ее голос эхом отозвался с другого конца плаца, и в нем Хатшепсут различила совсем другие слова, не те, что сказала.
«А разве я не дал тебе то, чего ты больше всего хотела? Неужели ты думала, что цена будет скромной?»
Она прикусила губу.
– Храни надежду, мой друг, да только смотри, как бы она не стала твоей погибелью. Что до меня, то я давно уже простилась со всеми надеждами и радостями.
Он сделал к ней шаг.
– Прощай, Хатшепсу, фараон, живущий вечно. Мы много сделали вместе. Сколько еще было бы возможно, не вмешайся судьба.
Он говорил с ней не как слуга с повелителем, а как друг с другом.
Сколько она ни всматривалась в его глаза, в них не осталось и следа юноши, который танцевал на пирах, весело крутил хлыстом над головами гордых лошадей, смеялся над ней на поле боя, когда она злилась, с ног до головы измазанная грязью и кровью. Молча она простилась с весельем и легкомысленным дурачеством, которые согревали их долгие годы. Человек, который отвечал ей теперь пристальным взглядом, был не Менх. Это был глубоко серьезный незнакомец, навсегда простившийся с ветреностью, на смену которой пришло спокойствие, нездоровое и ненатуральное. Она чувствовала, что боги поразят его раньше, чем кушиты возьмутся за луки.
Она едва заметно наклонилась вперед и поцеловала его в губы.
– Не будем говорить о судьбе, – сказала она хрипло. – Вспоминай меня, Менх, длинными ночами в пустыне, а я буду помнить о тебе.
Он наклонился, поднял свой узелок и закинул его на голое плечо, а солдаты сомкнулись вокруг него и приготовились к маршу.
– Так тому и быть, – сказал он. – Может, вы еще найдете, другого возничего, ваше величество, но до моей ловкости ему будет далеко, в этом я могу поклясться!
Улыбка вышла страшной пародией на его былую легкомысленную ухмылку. Она не ответила, но стояла недвижно и смотрела ему вслед до тех пор, пока он и его стража не исчезли в густой роще у воды.
Больше она никогда не охотилась.
Беспощадные реформы Тутмоса продолжались. Тахути пощадили благодаря его знаниям, но понизили в чине, назначив помощником казначея. Пост казначея занял бешеный Минмос, громогласный и безрассудный Май сделался носителем царского опахала у правой руки царя. Носителей опахал, которые служили Хатшепсут, прогнали, и ей очень не хватало мужчин, выступавших за ней с опахалами в руках и обвевавших ее увенчанную короной голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70