Однажды жарким вечером, когда пурпурные стяги ладьи Ра скрылись, сжигая все на своем пути, за горизонтом, Хатшепсут приказала умастить себя ароматными маслами и одеть в платье из тончайшего льна. Потом она послала за ним. Ради этого вечера женщина отложила свой шлем. После коронации она снова отрастила волосы, хотя и не такие длинные, как раньше, ведь ей как фараону нельзя было появляться с непокрытой головой. Локоны спускались вдоль ее щек, обрамляя лицо, которое подведенные черной краской глаза и красный рот делали поразительно женственным. Она надела простой белый с серебром головной убор с лентами, спускавшимися ей на плечи. Приказала принести фруктов, вина и лучшие алебастровые лампы, такие тонкие, что сквозь них был виден узор на крыльях бабочки, которая порхала по комнате. Она отпустила Нофрет и рабынь, чтобы он застал ее одну и без украшений, как в самый первый раз, и стала ждать, встав возле вентиляционной трубы, чтобы ее овевал дующий с севера ветерок.
Стражник доложил о Сенмуте, и она кивком приказала впустить его. Когда серебряные двери бесшумно закрылись и он поклонился и зашагал к ней, искорка удивления мелькнула в его глазах и так же быстро погасла. На нем не было ничего, кроме простой белой набедренной повязки. Голова была непокрыта, ноги босы – они с Та-кха'ет как раз собирались пойти купаться. На его груди блеснули масло и пот, когда он снова поклонился ей. Ни одна из тех мыслей, что метались у него в мозгу, не отразилась в лице, но он сразу заметил изменения в ее облике: прозрачные, струящиеся складки плаща, чудные сияющие волосы, прекрасные глаза, прикрытые в ленивой, соблазнительной истоме. Сколько раз ему хотелось дотронуться до нее, сидя совсем рядом в аудиенц-зале, чувствуя ее тепло и вдыхая аромат ее духов на пирах, видя, как напрягаются ее руки и ноги, когда она бросает копье на охоте. И раз за разом он прогонял эти богохульные мысли, как учил его Хапусенеб, так что с годами лицо его приобрело скрытное и даже немного жестокое выражение, взгляд стал пронзительным, манеры – заносчивыми и нерасполагающими для всякого, кто не знал могущественного Эрпаха близко.
Хатшепсут увидела, как приподнялись его брови, когда она улыбнулась и протянула ему руку.
– Давно уже мы не обедали вдвоем и не говорили ни о чем, кроме дел, – заметила она, пока он целовал ее ладонь. – Проходи, Сенмут, садись. Расскажи, как поживает Та-кха'ет?
Он позволил ей подвести себя к низкому столику и одним изящным движением опустился на подушки. Пока она устраивалась рядом, он поискал глазами рабыню, которая должна была прислуживать.
– Та-кха'ет поживает хорошо, – ответил он. – Когда ваше величество не испытывает нужды во мне, мы живем очень тихо, и, по-моему, ее это немного раздражает. Она большая любительница развлечений.
Хатшепсут сама начала ухаживать за ним, наливать вино, предлагать фиги в меду и вымоченную в вине дыню.
– Вот как? Тогда тебе следует нанять для нее музыкантов или обеспечить ей другие удовольствия.
– Я так и сделал, но у нее непостоянный нрав. Она говорит, что ни один музыкант не может развлечь ее так, как я!
Они улыбнулись друг другу, и странная официальность этой встречи начала понемногу испаряться.
– И она права, разумеется! – сказала Хатшепсут, поднимая свой бокал и глядя на него поверх его края. – Я ведь говорила тебе раньше – надо было жениться на ней и сделать из нее княгиню. Вот чего она хочет.
– Да, знаю, – ответил он.
– Так почему же не женишься? Я дам за ней хорошее приданое. Я же знаю, какие вы, князья, бедные!
– Мне кажется, – беспечно заметил он, – что у нас уже был похожий разговор. Разве память царя так ослабела, что он забыл?
– Возможно, – просто сказала она, – ведь с того раза прошли годы, великий князь, а мужчины изменчивы в своих привязанностях.
– Некоторые – да, – так же беспечно ответил он, – но только не я.
– Может быть, тебе не трудно будет еще раз повторить мне, почему Та-кха'ет до сих пор остается рабыней?
Он поставил свой золотой кубок и некоторое время сидел, неотрывно глядя на нее. Комната наполнилась тишиной ожидания. Она чуть слышно вздохнула, пошевелилась на подушках, ленточки ее головного убора то и дело взлетали и опускались от горячих дуновений ветерка.
Наконец он посмотрел ей в лицо.
– Нет, мне не трудно. Но, ваше величество, теперь вы царь. И по-моему, теперь ваша очередь говорить первой, а не моя, ибо, хотя я больше не боюсь насмешек, я все же опасаюсь, что мои слова могут не коснуться слуха, притупившегося теми годами, о которых вы говорили.
– Ах, Сенмут, – тихо сказала она ему, – зачем мы жонглируем словами, точно пытаемся отдалить что-то другое? Разве ты не знаешь, что всю жизнь для меня существовал лишь один мужчина, которому была отдана моя любовь и которого буду любить до самой смерти?
И она порывисто схватила его за руки, подняла их к своему лицу и уткнулась в его ладони, целуя их.
Он склонился над ней.
– Теперь моя очередь слушать, – сказал он. – Говори же, Хатшепсу, говори!
Она застонала, уронила его руки себе на колени и, точно слепая, потянулась к его лицу.
– Я люблю тебя, Сенмут, люблю. Я жажду принадлежать тебе. Мое тело рвется к тебе; моя душа тоскует без тебя. Вот я унизилась перед тобой, готовая принять твою любовь, твой гнев или твое безразличие. Я готова. Обними же меня!
Ее пальцы затрепетали на его веках, щеках, и она заплакала.
Он рванулся вперед и стиснул ее в объятиях, яростно прижимая ее тело к своему, шепча слова любви, которые прорвались сквозь барьер его так долго сохраняемой почтительности.
– Хатшепсу! Возлюбленная моя, сестра моя.
Он взял ее подбородок в свои ладони, и она прижалась к нему, словно утопающая. Когда они поцеловались, губы обоих дрожали от болезненной нежности, и он почувствовал, как ее слезы катятся меж его пальцев.
– Ты уверена? – спросил он ее нежно. – Это ведь не так уж и мало для фараона.
Она торопливо закивала.
– Я уже давно уверена, – тихо ответила она, целуя его шею, подбородок, глаза. – Давай любить друг друга, покуда можем, мой дорогой брат, ибо нет ничего печальнее, чем видеть, как любовь съеживается и умирает от недостатка солнечного света.
И она медленно опустилась на колени, а его руки касались ее, как это бывало в его снах, исследуя каждый уголок ее прекрасного сильного тела, следуя всем его безупречным изгибам. Он привлек Хатшепсут к себе и рассмеялся так громко, что его смех спугнул дремлющие по углам тени и эхом зазвучал под крышей, и она засмеялась вместе с ним. Они поднялись и прильнули друг к другу, его руки сплелись вокруг ее талии, ее – обвили его шею, и они поцеловались снова, их голодные рты жадно впились друг в друга, готовые впитать всю радость, которой они так долго были лишены.
Он опустил ее на подушки, лаская податливую бархатистую плоть и чувствуя себя до боли счастливым, забыв о ее божественности, ее царственности, обо всем, кроме того, что перед ним его истинная жена, подруга его дней, читающая его мысли, та, которая ждет его и хочет быть вечно с ним одним. Он вошел в нее медленно, сдерживая себя, не сводя глаз с ее лица, наблюдая, как ее прекрасные черты расслабляются в экстазе. Потом они лежали рядом, горячий ветер обвевал их мокрые тела, ее голова на его плече, как на подушке, его руки сомкнулись вокруг нее. Они, улыбаясь, думали о грядущих днях и ночах, наполненных новым светом.
– Понять не могу, чего я так долго ждала, – сказала она. Сенмут рассмеялся, усталый и довольный.
– Время было неподходящее, ваше величество, – ответил он. Она постучала его по груди острым ногтем.
– Прошу тебя, Сенмут, любимый, когда мы одни, не называй меня ни величеством, ни даже Хатшепсу. Зови меня Хатшепсут, в твоих объятиях я не первый среди могущественных и почитаемых благородных людей царства, а всего лишь первая среди благородных женщин.
Он усмехнулся.
– Единственная из женщин, – сказал он. – Ты всегда была единственной.
– А как же Та-кха'ет?
Он повернул голову, но так и не смог разглядеть, что за выражение лица прятала она за спутанными волосами.
– Та-кха'ет как мягкая желтая луна урожая, к которой я прихожу спокойно, – сказал он. – А ты как огненное испепеляющее солнце летнего полдня. Разве я могу вернуться в объятия Та-кха'ет с такими ожогами?
– Но ведь ты не отошлешь ее от себя?
Счастливая, Хатшепсут хотела, чтобы и Та-кха'ет тоже была довольна.
– Нет, это было бы жестоко. Но я не женюсь на ней, никогда. Это тоже было бы жестоко.
Ей хотелось спать, теплая лень сковала ее члены.
– Значит, ты никогда не женишься, – пробормотала она. – Я согласна делить тебя с рабыней, но горе той женщине, которую ты назовешь своей женой!
– Ты моя жена, любимая, – сказал он, крепче сжимая ей в своих объятиях. – Никто и никогда не разлучит нас, только! смерть.
На заре Хапусенеб и другие жрецы пришли, как они делали каждое утро, пропеть хвалебный гимн перед серебряной дверью. Но двое внутри не слышали их: они спали.
Хотя никто не сказал ни слова, вскоре все во дворце знали, что могущественный Эрпаха стал возлюбленным царя. Та-кха'ет смирилась с новым положением вещей немедленно, без жалоб. Но теперь она реже видела своего повелителя, и это причиняло ей боль. По-своему она любила Сенмута, а его тело всегда доставляло ей наслаждение. Он был все так же добр к ней, проводил с ней время после полудня, когда они болтали о всяких пустяках, но ничто не могло изменить того факта, что он больше не посылал за ней по ночам, и ей было немного одиноко. Если бы она могла родить ему ребенка, то чувствовала бы себя увереннее; но она была бесплодна, а это укор любому мужчине. Он говорил ей, что это не имеет значения, что он всегда будет уважать ее и считать своим другом, но она не могла понять, как мужчина может прожить без сыновей. И все же долго грустить было не в ее натуре, и скоро она нашла себе множество других занятий: вела дом, отдавала распоряжения слугам, нанимала и увольняла ему работников. Правда, она понимала, что по-прежнему не будет уже никогда, и ей было жаль.
Днем, когда у них было полно обязанностей и забот, ни Сенмут, ни Хатшепсут не обращались друг к другу иначе, чем так, как того требовал протокол аудиенц-зала или кабинета. Говорили они только о делах и политике. Никто не мог бы показать пальцем и сказать: «Вот, вот в чем разница». И все же разница была, и никто не чувствовал ее сильнее, чем Хапусенеб. Задолго до того, как эта новость стала известна каждому поваренку на кухнях, безошибочное чутье подсказало ему, что отношения царя с ее главным управляющим изменились. Он ждал этого и все же не мог не охладеть к Сенмуту, и тот сразу ощутил это. Однажды утром он подошел к Хапу-сенебу в храме. Верховный жрец как раз завершил омовение и отправлялся завтракать, когда Сенмут вышел из-за колонны и преградил ему путь. Хапусенеб поклонился, его глаза ничего не выражали. Он сделал движение, чтобы пойти дальше, но Сенмут протянул мускулистую руку, и тот был вынужден задержаться. Его служки ждали рядом; он сделал им знак идти и повернулся к Сенмуту. Сенмут не стал играть словами.
– Чем я обидел тебя, Хапусенеб, что ты скрываешь от меня свое лицо? Такая невежливость не в твоем духе. А я-то думал, что, раз мы так долго работаем бок о бок, таким глупостям между нами уже не место.
Хапусенеб заглянул в злые черные глаза под темными прямыми бровями и коротко поклонился.
– Твои слова верны, Сенмут, но я не стану просить прощения, – спокойно сказал он. – Я и впрямь невежлив, и, должен признаться, меня самого это удивляет, поскольку я всегда гордился собственным беспристрастием и тем, что я выше обычных глупых предрассудков и служу только Египту и богу.
– Так оно и было, и я уважал тебя за мудрость. Но теперь я обнаружил, что теряю друга, которого завоевал медленно, с таким трудом; и я не готов к тому, чтобы наши с тобой пути, Хапусенеб, разошлись по неведомой мне причине. Ты должен хотя бы объяснить, в чем дело.
– Я ничего тебе не должен! – Впервые в жизни Сенмут увидел, как обычно спокойный взгляд серых глаз изменился и стал жестким. – Неужели я должен обнажить перед тобой свое сердце, чтобы доказать, что я ничего тебе не должен? Оставь меня в покое!
– При чем тут твое сердце? – рявкнул в ответ Сенмут. Хапусенеб криво улыбнулся.
– Если ты и вправду не знаешь, то я приношу свои извинения и признаю, что я был несправедлив к тебе, Сенмут. Но больше я ничего не могу сказать. Ты и я по-прежнему остаемся друзьями и союзниками, но ты должен дать мне время восстановить уважение к самому себе.
Он снова криво улыбнулся и зашагал прочь, его мантия развевалась, когда он прошел между колоннами и вышел в дверь.
Сенмут, злой и озадаченный, смотрел ему вслед. В ту ночь, когда они с Хатшепсут лежали рядом, он рассказал ей об этом происшествии.
Она долго молчала.
– У Хапусенеба есть одна тайна, – сказала она наконец, – но говорить об этом нельзя, это только между ним и мной. Хотя я и люблю тебя, Сенмут, но его доверие предавать не буду.
– Его секрет никогда не вставал между нами раньше, и меня это тревожит. Как я могу продолжать работать с ним бок о бок? Он взял меня под крыло, когда я был еще подмастерьем Инени, и доверял мне еще прежде, чем убедился в глубине моей преданности тебе. Почему же вдруг такая перемена?
– Он очень проницателен, мой Хапусенеб, и его помощь в том, что касается оценки человеческих характеров, для меня незаменима. Но не забывай, Сенмут, что мы с ним выросли вместе, делясь всем, и я знаю его гораздо дольше, чем тебя. Больше я ничего не скажу.
Тут Сенмут заподозрил правду и воскликнул:
– Но ведь я же не знал! Я даже не догадывался! Почему же он со мной не поделился?
– Потому что он гордый человек. Не бойся, все будет как и было. Он честен и справедлив и вовсе не хочет, чтобы ты стал его врагом, но он мучается. Ему нужно время, чтобы снова взять верх над самим собой, как это всегда бывало в прошлом. Я тоже люблю его, Сенмут, как моего самого старого и близкого друга, и когда ему больно, то больно и мне.
Больше они не разговаривали, а тихо лежали всю ночь, вглядываясь в темноту, как и Хапусенеб в ту же ночь, и каждый думал о своем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70