Только тогда он медленно поднялся по ступеням и зашагал по аллее опустевшего сада. Солнце горячо припекало, но без обычного для лета тяжкого удушливого зноя. Сенмут пришел к пруду, скрестив ноги, сел на траву и сидел, уставившись в коричневую воду, в глубине которой плавали рыбы, а над поверхностью носились стрекозы, и ни о чем не думал. Но как он ни старался, слышать собственное учащенное дыхание и биение здорового сердца не перестал. Великая любовь к жизни всколыхнулась в нем, и ему не хватало сил подавить ее. Он застонал и прикрыл лицо рукой. Младший управляющий тронул его за плечо:
– Господин, скольких гостей ждать сегодня к обеду? Вздрогнув, Сенмут поднял голову. Рассмеялся.
– Не надо никого ждать, мой друг. Сегодня пира не будет, так что можешь уйти к себе как только захочешь. Только отпусти слуг до заката и позаботься, чтобы около моей комнаты не осталось ни одного раба. Думаю, до утра мне никто не понадобится.
Тот поклонился, озадаченный, и оставил хозяина одного. Взгляд Сенмута вернулся к рыбам, голубым, зеленым, фиолетовым, деловито снующим в пруду, только теперь на душе у него стало легко, так легко и свободно, что он просидел у воды до тех пор, пока тени стоящих позади него деревьев не вытянулись и не коснулись его спины, и только тогда встал и быстро скрылся среди колонн очаровательной галереи, построенной им самим.
Они пришли, как только горны на стенах храма протрубили полночь. Он ждал их, сидя у своего ложа и читая при ровном желтоватом свете ночника. Он слышал, как они торопливо и тихо пробежали через приемную и свернули оттуда в коридор. Там они замерли на мгновение и потом пошли медленнее. Улыбаясь их нерешительности, он отложил папирус и встал. Вне всякого сомнения, они ждали, что во дворце будет полно стражи, огней и поджидающих их солдат. Кто-то тихонько толкнул дверь. Один голос торопливым шепотом что-то спросил, другой отрывисто скомандовал. Сенмут неподвижно стоял, изо всех сил стараясь не дать раскаленным пальцам смертельного ужаса впиться в него. Высокая, выложенная золотом кедровая дверь приоткрылась. Сенмут по-прежнему не двигался. Качнулась на сквозняке струйка благовонного дыма у алтаря за его спиной, сухо зашуршал и упал с ложа папирус, но глаза Сенмута были прикованы к черному провалу в стене, становившемуся все шире и шире. Все его чувства требовали: «Беги! Спасайся! Останься в живых!» В проеме появилась смуглая рука в кольцах, ощупывая край двери. На долю секунды Сенмут закрыл глаза и сглотнул, набедренная повязка пропиталась потом, пот струйками стекал по спине. С грохотом, который эхом отдался в коридорах, дверь распахнулась и ударилась о стену. На него кинулись двое, занесенные кинжалы в их руках желто и холодно блеснули в мягком, привычном свете. Он успел заметить озверевшие от ярости лица под голубыми шлемами, бешеные глаза, оскаленные зубы. В тот невероятно долгий миг, когда они до отвращения медленно скользили к нему, а время, казалось, превратилось в вечность, он взглянул на стену и увидел ее лицо в оправе двойного венца, задумчивое и навеки неизменное, взгляд золотых глаз, властный и снисходительный, устремленный на него. Он улыбнулся ей. И тут они достигли его, он упал, крича в предсмертной муке, звук собственного страха разорвал ему уши, через рот хлынула кровь. Синий потолок с серебряными звездами задрожал и растворился в широкой и глубокой черноте, которая распахнула свою ледяную пасть и ринулась вниз, чтобы поглотить его.
Хапусенеба они настигли, когда он прогуливался один в залитой лунным светом тишине сада. Несколько минут спустя он умер на мокрой траве, раненный в грудь и живот.
Нехези убили, когда тот возвращался к себе из дворца, – сначала превосходящие числом убийцы повалили двух его телохранителей, а потом закололи ударом ножа в шею его самого, хотя он отчаянно отбивался, пытаясь вырваться и вернуться во дворец. Неверными ногами он сделал еще три шага и упал, уткнувшись лицом в холодные каменные плиты. До восхода солнца осталось четыре часа.
Хатшепсут еще не ложилась, когда к ней ворвался Паере. Нофрет прилегла на коврике под дверью и урывками дремала, а Хатшепсут, сложив на груди руки и склонив голову, все мерила шагами покои, не в силах остановиться и пойти спать. Низкорослый слуга, спотыкаясь, ворвался в ее личную приемную, за ним по пятам гнался один из телохранителей его величества. Заметив слугу, она кинулась ему навстречу, вне себя от ужаса. Он дрожал, плакал и нечленораздельно лепетал. Обе его руки, щека и набедренная повязка спереди были измазаны кровью. Он пытался что-то сказать, но в неистовом отчаянии только и мог, что размахивать перед собой каким-то свитком. Задыхаясь, она односложно скомандовала солдату, тот схватил стоявший в углу кувшин с водой и вылил его содержимое на голову Паере. Того забила крупная дрожь, он несколько раз открыл и закрыл рот, не в силах унять слезы. Вдруг он упал в ее кресло и начал всхлипывать, все еще прижимая пергамент к груди окровавленными руками.
– Они убили его. Убили! – выкрикнул он отрывисто. Хатшепсут шагнула к нему, чувствуя, как немеют ноги, и выхватила свиток. Он был весь липкий от крови. На нем была ее собственная печать, сломанная давным-давно. Пока женщина, затаив дыхание, медленно разворачивала папирус, распахнулась другая дверь и в покои вбежал Дуваенене.
– Ваше величество, Хапусенеб, Нехези! Оба мертвы! Так скоро! Что мне теперь..?
Но она не слышала его, с выражением безмерного горя и ужаса на лице глядя на Паере. Пергамент был написан рукой самого Сенмута, это был самый первый план ее храма, нарисованный им когда-то. Поверх четких, изысканных линий стояли ее собственные слова: «Проверено и одобрено мной лично для архитектора Сенмута. Жизнь, процветание и счастье!»
Наутро, после кошмарной бессонной ночи, проведенной в попытках утешить Паере и вразумить Дуваенене, хотя ей самой больше всего хотелось влезть на крышу храма и броситься оттуда вниз головой, Хатшепсут приказала Нофрет принести ей белое с серебром платье и возложить на голову двойной венец. Следы, оставленные на ее лице этой безумной ночью, стереть, конечно, было невозможно, но верная служанка сделала все, что могла, густо нарумянив побледневшие щеки и обильно подведя черной краской опухшие глаза. Хатшепсут взяла с собой Дуваенене и зашагала в аудиенц-зал. Там она решительно подошла к трону, поднялась по ступеням и села на гладкое и холодное точно лед золото, ее гордое лицо было полно гнева и печали.
Тела Хапусенеба и Нехези сразу после убийства отнесли в дом мертвых, но где лежит Сенмут, не знал никто. По ее приказу его комнату опечатали до начала расследования, но часы шли, а слуги один за другим приносили ей только плохие вести, так что она начата уже отчаиваться, что когда-нибудь найдет его. Зная Тутмоса, она подумала, что просто отнять жизнь ему могло показаться недостаточно. Может статься, он приказал разорвать, распилить труп на части и закопать в землю так глубоко, чтобы боги никогда не нашли бы его и не приняли в рай. Она отлично понимала безумную ревность и ненависть Тутмоса к Сенмуту – ее правой руке; и все же эта бессмысленная, демоническая злоба казалась ей непостижимой. В глубине ее души рос страх. Хапусенеб. Нехези. Сенмут… Некому больше было говорить и действовать от ее имени. Она осталась одна.
Хатшепсут терпеливо ждала его прихода, откинувшись на спинку трона, положив руки на резные подлокотники в виде львов, поставив ноги на скамеечку с изображениями ее поверженных врагов. Рядом, с ее знаменем в руках, стоял Дуваенене, а во дворце начинался новый день.
И вот он явился: широкими шагами прошел по коридору, громко и по-хозяйски стуча сандалиями по полу. И она ничего не могла сделать, только сидеть и ждать, не видя ничего, кроме его рук, обагренных кровью самых дорогих ей людей. Глаза его смотрели дерзко и вызывающе, во взгляде не было ни капли вины, а только пробуждающееся ощущение полновластия. Как она ненавидела его в этот миг – и как боялась.
И тут она увидела Яму-Нефру, Джехути и Сен-Нефера, которые шли за ним. Не веря своим глазам, она поднялась с места, чувствуя, что не вынесет этой новой боли. Борясь с собой, она задержала дыхание, а трое поравнялись с троном и наконец остановились и поклонились ей. Тутмос поднял голову, их взгляды встретились, и они долго смотрели друг на друга. Где-то пропел рог. За окном пролетел ястреб. Снаружи, в саду, с песнями ходили слуги. А они мерили друг друга взглядом в мертвой зловещей тишине, пока Хатшепсут снова не опустилась на трон.
– Ты убил их.
– Разумеется, я их убил! А ты на что надеялась? Думала, месяцы и годы будут идти своим чередом, а я все буду ждать?
– Нет.
– У меня не было выбора. И ты это знаешь!
– Выбор всегда есть. Это ответ труса.
– Это единственно возможный ответ!
Он кричал на нее, и его голос эхом отдавался под серебряным потолком.
Хатшепсут бесстрастно посмотрела на него и обратила свой взгляд на троих мужчин, стоявших за его спиной.
– Подойдите, Яму-Нефру, Джехути, Сен-Нефер. Она неторопливо и тщательно выговорила их имена. Они вышли из-за спины Тутмоса и склонились у подножия трона. Их лица не выражали ничего, кроме обычной придворной вежливости, и это безразличие ранило ее больнее всего.
– Вы тоже приложили руку к этим гнусным убийствам? Напуганный Яму-Нефру выбросил вперед руку:
– Нет, ваше величество, вашим именем клянусь! Мы только утром узнали, что Сенмута и остальных не стало!
Она заглянула ему в глаза и удовлетворенно кивнула.
– Благодарите богов, что это так. Я казнила бы вас собственными руками, будь это иначе, и никакой Тутмос вам не помог бы. У вас есть еще что сказать?
Ей все не верилось, что они могли перейти на другую сторону, не сказав ни слова.
Они переглянулись, и Яму-Нефру снова заговорил, а бронзовые браслеты на его руках позванивали при каждом жесте:
– Мы любили тебя, Цветок Египта, и служили тебе собственной кровью. Мы сражались с тобой бок о бок и честно правили страной, не скрывая своих дел ни от тебя, ни от бога. Но теперь настало время наследнику заявить свои права, и, согласно закону, мы не можем поступить иначе. Не страх движет нами.
– Это мне известно.
– Нами движет убеждение, что Тутмос – настоящий Ястреб-в-Гнезде, истинный наследник двойного венца.
– По какому закону?
– По тому закону, который гласит, что фараон должен быть мужчиной.
Она провела ладонью по глазам, горевшим от усталости, и сделала им знак отойти в сторону.
– Хорошо, хорошо! Мне понятен ход ваших мыслей и ваша странная, избирательная честность. Я тоже вас любила. А теперь можете идти. Или вы предпочитаете остаться и посмотреть, как фараон потеряет свою корону?
Тутмос кивнул, они повернулись и вышли.
Когда их шаги перестали быть слышны, Тутмос сказал:
– Они хотят избежать кровопролития. Вот и все. О чем еще они думают, даже я не знаю.
– Тебя-то кровопролитие не остановит! Он сделал шаг, и Дуваенене напрягся:
– Я пришел не затем, чтобы ворошить старое. Вчерашний день окончен, а сегодняшний принадлежит мне. Спускайся с трона. Спускайся, Хатшепсу, а не то я позову своих солдат и велю им сбросить тебя!
Ей хотелось завизжать ему в лицо: «Ну так давай зови!» Но это было бы бессмысленное сопротивление, пустой, ничего не значащий жест. Дернув плечом, она спустилась по ступеням, в глазах ее горел холодный огонь ненависти.
– Пожалуйста! Он твой!
– Снимай корону.
Выдержка на миг изменила ей, и она побледнела.
Заглянув в ее большие темные глаза, Тутмос прочел в них мольбу и страшное сознание собственного поражения, которые вдруг больно кольнули его самого, наполнив жалостью. Смерть, тоску и агонию разлуки – вот что увидел он в ее глазах. Он готов был протянуть руки, чтобы заключить ее в свои объятия, как вдруг упрямство вспыхнуло в нем с новой силой и жалость тут же улетучилась.
– Снимай!
– Придется тебе подойти и самому ее взять. Убери нож, Дуваенене. Хватит уже убийств.
Главный глашатай понуро спрятал нож в ножны и отвернулся. Тутмос шагнул к ней и одним быстрым движением снял тяжелый венец с ее головы. Освобожденные от его тяжести волосы упали ей на плечи. Теперь она снова была Хатшепсут – женщиной, царицей. Она захохотала, и он отвернулся, взбешенный знакомой издевкой, которая снова звучала в ее смехе.
– Да у нас новый фараон! А как насчет того, чтобы узаконить власть? Мериет ждет не дождется, когда же ты отведешь ее в храм и сделаешь царицей.
– Мне не нужна Мериет, – сказал он хрипло. – Мне нужна ты.
Она онемела.
– Я? Я нужна тебе в качестве царицы?
– Разумеется. Мериет как соправительница никуда не годится, а ты могла бы править вместе со мной. Вдвоем мы были бы неуязвимы, ты и я.
– И ты осмеливаешься стоять передо мной и предлагать выйти за тебя замуж, когда на твоих руках еще не остыла кровь самых дорогих мне людей?
Это было слишком, и она, не выдержав, опустилась на ступени трона.
– Полагаю, когда меня не будет, ты сможешь взять в жены Мериет и спокойно править Египтом. Как ты хитер, Тутмос, хитер и беспринципен!
– Нет! – бросил он грубо. – Это не так! Мне нет нужды в тебе, ведь у меня есть Мериет, но я хочу тебя.
– Для чего? – ответила она. – Для чего, именем бога тебя молю? Мне скоро сорок, а ты еще не достиг расцвета сил. Хороша парочка, Тутмос!
– Что мне тогда с тобой делать? – в отчаянии воскликнул он. – Не могу же я оставить тебя на свободе, чтобы ты бродила где тебе вздумается и сеяла смуту!
– А это, фараон, живущий вечно, – ответила она, слабо улыбаясь, – уже твоя проблема.
Она кивнула Дуваенене и вышла из аудиенц-зала, направляясь в свои опустевшие и притихшие покои, а Тутмос остался стоять, сердито нахмурившись, с короной в руках.
Несмотря на отчаянную усталость, Хатшепсут обнаружила, что не может заснуть. Каждый раз, когда она ложилась и ее тело замирало в неподвижности, в мозгу снова и снова мелькали одни и те же ужасные видения: Сенмут в луже собственной крови, мертвый Хапусенеб под луной, Нехези на мокрых камнях парковой аллеи с ножом в горле и глазами, уставившимися в пустоту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70