Выбирай здесь сайт Wodolei.ru
Нередко она брала с собой Сенмута, и Тутмос, которому нравился гордый юноша, неизменно радовался его приходу.
Хатшепсут чуть ли не в истерике отказалась занять прежние покои Неферу, когда стала царицей. Жить в комнатах матери она тоже не хотела. Новый дворец, который она строила для себя, соединяли со старым многочисленные залы и широкие проходы. Покои Неферу Хатшепсут приказала отделать заново, чтобы Сенмут был поближе к ней.
Из деревни приехал Сенмен, робкий, смущающийся своего грубого платья и провинциального акцента. Сенмут отдал ему свои прежние покои, где тот сидел, забившись, как пустынный лис в нору, и только дивился, каким могущественным и прекрасным, точно бог, сделался его брат. Так продолжалось, покуда он не привык к дворцу.
Хатшепсут взяла за правило посещать на заре посмертный храм Неферу, где стояла в одиночестве с приношениями в руках и слушала, как рассветный ветер вздыхает среди колонн. Только теперь она поняла болезненное и трогательное стремление сестры освободиться от постылого существования и впервые по-настоящему жалела о жизни, прервавшейся так рано. Неферу смотрела на нее с портрета с неизменной нежностью и всепрощением во взоре, но Хатшепсут не находила покоя, снова и снова твердя молитвы мертвой. Иногда она просыпалась со словами молитвы на устах.
Она видела, как толстеет и становится все более сонным ее отец, несмотря на былой огонь, который время от времени загорался в его глазах, вселяя трепет во всех и каждого. Целыми днями он только и делал, что дремал или играл в шашки с пен-Нехебом, у которого обычно выигрывал, и по-настоящему просыпался, только чтобы поесть и попить, а потом снова засыпал. Наблюдала она и за младшим Тутмосом. С годами тот стал упитанным и спокойным, а силы его, казалось, прибывали, точно он пил жизнь из слабеющего отца. Нет, Тутмос не был тем котом, который может в одночасье превратиться в леопарда. Внешне он оставался все тем же ленивым, приветливым мальчиком, который бурно реагировал на каждую шутку сестры, но теперь присутствовал повсюду – в храме, на пирах, ездил по городу, сидя за спиной колесничего. Хатшепсут не знала почему, но все это сильно ее тревожило, в особенности когда она перехватывала его взгляд или видела пустые глаза и медленно наползающую улыбку. Поэтому она удвоила усердие, стремясь узнать, понять и запомнить все, что происходило в ее царстве.
ЧАСТЬ III
Глава 13
Через пять лет после коронации Хатшепсут, весной, Тутмос уснул и не проснулся. Пир Мика был в разгаре, и Амон покинул свой храм, чтобы стать в Луксоре пожирателем латука, богом излишеств плоти. В Фивах день и ночь бродила закваска пьянства и разврата, дворцы стояли пустыми, покуда их обитатели истощали себя на юге.
Инени нашел старого царя лежащим на подушках, глаза Тутмоса были закрыты, рот открыт, выпирающие передние зубы оскалены в предсмертной гримасе. С минуту Инени стоял, глядя на останки человека, с которым так долго была связана вся его жизнь. Потом быстро отвернулся, послал людей за царским лекарем и жрецами, а сам направился в покои Хатшепсут. Она была занята – одевалась для ночного ритуала, у дверей ее ждали носилки для поездки в Луксор. Ему удалось войти лишь после того, как он, сорвавшись, накричал на стражника у дверей и тот, пораженный, отступил и дал ему войти без объявления.
Царица вышла к нему, звеня браслетами, ее большие глаза горели.
– Инени, ты что, спятил? Я тороплюсь, не видишь? Ты что, хочешь, чтобы я тебя под замок посадила?
Морщины усталости проступили на ее лице, длинная мускулистая шея напряглась. Пир близился к концу, танцы ночи напролет измотали ее. Она схватила украшенный коброй венец и крепко сжала нервными пальцами; к ней подошла рабыня с гребнем в руках.
Инени поклонился, чувствуя, что не в силах говорить. Царица застучала ногой по полу:
– Ну, говори же! Что там стряслось? Ты болен?
Наконец он открыл рот, внутренне содрогаясь от слов, которые должны были сорваться с его губ. Наверное, его новость была отчасти написана у него на лице.
– Отец! Ему плохо? Инени покачал головой.
– Бог умер, ваше величество. Он отошел в чертог судилища во сне. Я послал за лекарем и жрецами. Может быть, вы сообщите его сыну?
Она застыла, не сводя с него глаз, потом резко отвернулась и положила корону на ложе.
Он наполнил вином кубок и поднес ей, но она отказалась. Он стоял беспомощно, не зная, что делать.
Наконец нагие плечи выпрямились, голова поднялась.
– Ты поступил жестоко, благородный Инени, принеся мне эту весть, – тихо сказала она. – А теперь прикажи послать за моим глашатаем и, когда он придет, отправь его в Луксор. Бог должен вернуться, а пир – прекратиться. О отец мой! – вдруг закричала она, вскинув руки. – Зачем ты оставил меня так рано? Мы так мало успели сделать вместе, ты и я!
Инени вышел и, покидая ее покои, приказал управляющему найти Сенмута, каким-то чутьем зная, что никто, кроме него, не сможет утешить ее сейчас. Быстрым шагом он пошел искать ее глашатая, и впервые в жизни испугался пустых, темных дворцовых коридоров, где не было ничьих голосов, только эхо звонко отдавалось от стен. В промежутке между двумя днями Египет погрузился в трясину неизвестности. Инени подумал о молодом Тутмосе, который наверняка сейчас барахтается в объятиях какой-нибудь жрицы на полу храма в Луксоре. И почувствовал, как у него перехватило горло.
Сенмут бежал, как не бегал никогда в жизни. Известие настигло его в тот момент, когда он, Бения и Менх, все трое сильно навеселе, выходили из пивной на окраине Луксора. Он планировал посмотреть танцы в саду храма, а оттуда пойти домой, к Та-кха'ет, но, как только потный перепуганный глашатай шепнул ему на ухо несколько слов, выронил свою кружку под ноги Бенин и кинулся бежать. Две мили его ноги работали как заведенные, руки колотили по воздуху, в голове все плыло от пивных паров. Сквозь хмельной туман он видел гуляк и паломников, которые, весело смеясь и освещая себе путь фонарями, шагали по другой стороне аллеи. Они остановились и долго смотрели вслед юноше, который промчался как безумный, только юбка развевалась. Вечер выдался нежаркий, тихий и приятный; безмолвные воды Нила, вдоль берега которого шла дорога, были темны и приветливы. Но Сенмут продолжал бежать, проклиная свою колесницу, что стояла в конюшнях позади дворца, ладью, что качалась на якоре у городского причала, носильщиков, которые покинули его во время кутежа. Тяжелый пояс с печатью колотил его по ногам. Он сорвал его и, не останавливаясь, намотал на руку. Влетев в сад царицы через ее личный вход, он сбавил шаг и перешел на запинающуюся рысцу, пока не остановился перед золоченой дверью. Постоял с минуту, подождал, пока выровняется дыхание и уймется дрожь в руках и ногах, и только потом кивнул стражнику и вошел внутрь.
Она стояла посреди комнаты, бесцельно заломив руки. Увидев, что пришел Сенмут, она вскрикнула и бросилась в его объятия. Едва она упала ему на грудь, его руки сами собой сомкнулись вокруг нее. Он отрывисто приказал рабыне выйти; а когда дверь за ней закрылась, подвел Хатшепсут к ложу, усадил и сам опустился рядом, поглаживая черную копну ее волос, покуда слезы молодой женщины падали ему на грудь.
– Горе, ваше величество, какое горе, – тихо нашептывал он, прижавшись губами к ее волосам. Она плакала, слезы сменились рыданиями, которые сотрясали все ее тело, заставляя вздрагивать и его. Никогда еще он не чувствовал себя таким беспомощным. В конце концов он просто умолк, не разжимая объятий, прислушиваясь к шепоту и топоту множества ног в коридоре. Наконец он легонько оттолкнул ее от себя, встал, подошел к ее туалетному столику и вернулся с полотенцем. Обмакнул его в вино и стал вытирать ей лицо. Глаза со вспухшими веками были окружены черным, и слезы, стекая прямо по краске, размазали ее по щекам и даже по шее. Он тщательно отмыл лицо Хатшепсут, и она затихла, глядя на него пустыми глазами. Закончив, он снова заключил ее в объятия и поднес к ее губам чашу с вином. Она покорно пила, то и дело всхлипывая. Потом застонала, закрыла глаза и опустила голову ему на плечо.
– Я не могу к ним выйти, – сказала Хатшепсут.
– Ты должна, – ответил он. – Многое нужно сделать, а царица может позволить себе горевать лишь в собственной спальне.
– Нет! – воскликнула она. – Он же мой отец, слышишь! О могучий, где же ты теперь? – В волнении она впилась ногтями в его руку. – Померк свет Египта!
– Свет Египта – это ты, – сказал он решительно и резко. – Ты царица. Так не сгибайся под бременем горя, покажи своим подданным, из какого теста ты сделана.
Она затрясла головой и снова заплакала.
– Не могу, – твердила она. Это был крик души, вопль любой понесшей утрату женщины. Она зашарила по столу. – Вот. Мои печати и картуши. Возьми их, Сенмут. Я покину эту комнату, только когда настанет время проводить отца в его долину, в могилу. Делами в покое для аудиенций будешь заниматься ты.
Сенмут слушал, и его тревога нарастала. Это было совсем на нее не похоже. Он подумал о молодом Тутмосе, который наверняка уже ждет за дверью. Грубо оттолкнув ее, он встал и заставил ее посмотреть ему в лицо.
– Слушай, что я скажу, – почти закричал он, – и слушай внимательно. Ты не какая-нибудь крестьянка безмозглая, чтобы сидеть и выть в углу своей хибары. Думаешь, отец для того пестовал тебя, чтобы в один миг слабости ты разрушила все, созданное им? Хочешь, чтобы твои враги говорили: «Видите! Царица Египта сломалась, как хрупкая тростинка, какой мы ее и считали!»?
Он схватил ее руки и настойчиво встряхнул их.
– Держись! Из благодарности к отцу, подарившему тебе мир, не сдавайся! Неси свое бремя достойно. Снаружи ждут верховный жрец и правители провинций. И Тутмос, твой брат. Хочешь, чтобы они увидели твою слабость?
Она вырвала свои пальцы из его хватки и вскочила на ноги.
– Как ты смеешь так говорить со мной! Да я тебя в цепи закую! Выпорю собственными руками!
Знакомое ледяное пламя рвалось из ее гневных глаз; но он смотрел на нее в упор, не мигая.
Она первой отвела глаза и метнулась через всю комнату к зеркалу.
– Ты прав, – сказала она. – Я прощаю тебе твои слова. Сколько еще я буду плакать у тебя на груди? Открой дверь и позови мою рабыню. Когда я буду готова, то выйду к тем, кто за дверью.
– Он был могучим богом и великим фараоном, – тихо сказал Сенмут. – Память о нем будет жить в Египте, покуда Ра возит его в своей солнечной лодке.
– Да, – ответила она, слабо улыбнувшись. – И я не предам любви, которую мы питали друг к другу. Он был моим отцом, покровителем и другом, и я поступлю так, как он хотел бы. Египет мой.
Сенмут открыл дверь, позвал Нофрет, и девушка скользнула внутрь. За ее спиной сгрудились чиновники, но он закрыл дверь у них перед носом. Потом пошел, сел на ложе Хатшепсут и сидел там, пока не удостоверился, что она окончательно пришла в себя. Только когда она неподражаемым жестом надела корону, он оставил ее.
И не она, а он побрел, шатаясь от усталости, по коридорам дворца, теперь полным молчаливых, испуганных людей, к спасительной гавани собственной постели. Та-кха'ет уже спала на коврике у двери, кошка клубком свернулась у нее на пояснице, и он не стал их будить. Он разделся, наскоро помылся, но прежде чем поддаться усталости, грозившей вот-вот погрузить его в сон, написал и запечатал послание Хапусенебу, который отправился на церемонии в Буто. «Возвращайся, – гласило оно. – В тебе нуждаются».
Все семьдесят дней траура выдержка ни разу не изменила Хатшепсут. Холодно, без улыбки занималась она государственными делами, но острое горе, которое женщина прятала под маской спокойствия, грызло ее неотступно, пока ей не стало казаться, что она просто не сможет пережить следующий день. Жрецы, спустившись по ступеням ниломера, измерили уровень воды в реке и доложили, что наводнение в этом году небывалое. Они посоветовали ей поднять налоги, но она рассеянно выслушала их и распорядилась, чтобы сборщики налогов, наоборот, ограничили в этом году все поборы в память Тутмоса. Она приняла наместника Нубии и Эфиопии, Инебни Справедливого, который поведал, что золотые прииски в его краях работают на полную мощь, а значит, не могут дать золота больше, чем дают сейчас, но она отослала его к Сенмуту и велела тому разобраться. Ей казалось, что ее былой интерес к сбору средств на постройку памятников угас навсегда, ибо что толку в прекрасных строениях, если она никогда не услышит отцовского одобрительного хмыканья? Пришел караван, привез бирюзу из Синая, горный хрусталь и красный халцедон из Восточных Пустынь. Если раньше она сидела бы на троне и не отрываясь следила за пересчетом сокровищ, то теперь горе сделало ее безразличной ко всему, так что Инени, исполняя обязанности казначея, продиктовал писцу Анену вес и ценность каждого предмета, а потом проследил за тем, чтобы Амон получил свою долю. Только с Сенмутом могла она говорить о своей тоске, лишь для его ушей были предназначены все ее жалобы, и все же никаких более близких контактов она не поощряла. Она ушла в себя, в свои божественные мысли, и хотя ему страстно хотелось снова прижать ее к сердцу, она больше походила на звезду, холодно светящую в ночи, чем на женщину из плоти и крови.
В день похорон они с Тутмосом бок о бок прошли через некрополь и вышли в пустынные холмы. В последнем приступе отчаяния Хатшепсут упала на гроб отца, рассыпая цветы, которые сама возложила на него перед этим. Когда хоронили мать, все было мирно, спокойно. Всю дорогу назад во дворец она держала руку отца. Но теперь, в полумраке могилы, в окружении хорошо знакомых вещей, каждая из которых была напоминанием о счастливых днях, она не выдержала. Даже Тутмос был невольно тронут. Неловко склонившись над ней, он помог ей подняться на ноги, и она не оттолкнула его, а оперлась на его пухлую руку. Но едва они вышли на свет, она забрала свою руку и, не сказав ни слова, пошла по извивающейся тропинке вниз, к плакальщикам, предоставив ему следовать за ней, точно тень.
Во дворце ей тоже не стало легче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Хатшепсут чуть ли не в истерике отказалась занять прежние покои Неферу, когда стала царицей. Жить в комнатах матери она тоже не хотела. Новый дворец, который она строила для себя, соединяли со старым многочисленные залы и широкие проходы. Покои Неферу Хатшепсут приказала отделать заново, чтобы Сенмут был поближе к ней.
Из деревни приехал Сенмен, робкий, смущающийся своего грубого платья и провинциального акцента. Сенмут отдал ему свои прежние покои, где тот сидел, забившись, как пустынный лис в нору, и только дивился, каким могущественным и прекрасным, точно бог, сделался его брат. Так продолжалось, покуда он не привык к дворцу.
Хатшепсут взяла за правило посещать на заре посмертный храм Неферу, где стояла в одиночестве с приношениями в руках и слушала, как рассветный ветер вздыхает среди колонн. Только теперь она поняла болезненное и трогательное стремление сестры освободиться от постылого существования и впервые по-настоящему жалела о жизни, прервавшейся так рано. Неферу смотрела на нее с портрета с неизменной нежностью и всепрощением во взоре, но Хатшепсут не находила покоя, снова и снова твердя молитвы мертвой. Иногда она просыпалась со словами молитвы на устах.
Она видела, как толстеет и становится все более сонным ее отец, несмотря на былой огонь, который время от времени загорался в его глазах, вселяя трепет во всех и каждого. Целыми днями он только и делал, что дремал или играл в шашки с пен-Нехебом, у которого обычно выигрывал, и по-настоящему просыпался, только чтобы поесть и попить, а потом снова засыпал. Наблюдала она и за младшим Тутмосом. С годами тот стал упитанным и спокойным, а силы его, казалось, прибывали, точно он пил жизнь из слабеющего отца. Нет, Тутмос не был тем котом, который может в одночасье превратиться в леопарда. Внешне он оставался все тем же ленивым, приветливым мальчиком, который бурно реагировал на каждую шутку сестры, но теперь присутствовал повсюду – в храме, на пирах, ездил по городу, сидя за спиной колесничего. Хатшепсут не знала почему, но все это сильно ее тревожило, в особенности когда она перехватывала его взгляд или видела пустые глаза и медленно наползающую улыбку. Поэтому она удвоила усердие, стремясь узнать, понять и запомнить все, что происходило в ее царстве.
ЧАСТЬ III
Глава 13
Через пять лет после коронации Хатшепсут, весной, Тутмос уснул и не проснулся. Пир Мика был в разгаре, и Амон покинул свой храм, чтобы стать в Луксоре пожирателем латука, богом излишеств плоти. В Фивах день и ночь бродила закваска пьянства и разврата, дворцы стояли пустыми, покуда их обитатели истощали себя на юге.
Инени нашел старого царя лежащим на подушках, глаза Тутмоса были закрыты, рот открыт, выпирающие передние зубы оскалены в предсмертной гримасе. С минуту Инени стоял, глядя на останки человека, с которым так долго была связана вся его жизнь. Потом быстро отвернулся, послал людей за царским лекарем и жрецами, а сам направился в покои Хатшепсут. Она была занята – одевалась для ночного ритуала, у дверей ее ждали носилки для поездки в Луксор. Ему удалось войти лишь после того, как он, сорвавшись, накричал на стражника у дверей и тот, пораженный, отступил и дал ему войти без объявления.
Царица вышла к нему, звеня браслетами, ее большие глаза горели.
– Инени, ты что, спятил? Я тороплюсь, не видишь? Ты что, хочешь, чтобы я тебя под замок посадила?
Морщины усталости проступили на ее лице, длинная мускулистая шея напряглась. Пир близился к концу, танцы ночи напролет измотали ее. Она схватила украшенный коброй венец и крепко сжала нервными пальцами; к ней подошла рабыня с гребнем в руках.
Инени поклонился, чувствуя, что не в силах говорить. Царица застучала ногой по полу:
– Ну, говори же! Что там стряслось? Ты болен?
Наконец он открыл рот, внутренне содрогаясь от слов, которые должны были сорваться с его губ. Наверное, его новость была отчасти написана у него на лице.
– Отец! Ему плохо? Инени покачал головой.
– Бог умер, ваше величество. Он отошел в чертог судилища во сне. Я послал за лекарем и жрецами. Может быть, вы сообщите его сыну?
Она застыла, не сводя с него глаз, потом резко отвернулась и положила корону на ложе.
Он наполнил вином кубок и поднес ей, но она отказалась. Он стоял беспомощно, не зная, что делать.
Наконец нагие плечи выпрямились, голова поднялась.
– Ты поступил жестоко, благородный Инени, принеся мне эту весть, – тихо сказала она. – А теперь прикажи послать за моим глашатаем и, когда он придет, отправь его в Луксор. Бог должен вернуться, а пир – прекратиться. О отец мой! – вдруг закричала она, вскинув руки. – Зачем ты оставил меня так рано? Мы так мало успели сделать вместе, ты и я!
Инени вышел и, покидая ее покои, приказал управляющему найти Сенмута, каким-то чутьем зная, что никто, кроме него, не сможет утешить ее сейчас. Быстрым шагом он пошел искать ее глашатая, и впервые в жизни испугался пустых, темных дворцовых коридоров, где не было ничьих голосов, только эхо звонко отдавалось от стен. В промежутке между двумя днями Египет погрузился в трясину неизвестности. Инени подумал о молодом Тутмосе, который наверняка сейчас барахтается в объятиях какой-нибудь жрицы на полу храма в Луксоре. И почувствовал, как у него перехватило горло.
Сенмут бежал, как не бегал никогда в жизни. Известие настигло его в тот момент, когда он, Бения и Менх, все трое сильно навеселе, выходили из пивной на окраине Луксора. Он планировал посмотреть танцы в саду храма, а оттуда пойти домой, к Та-кха'ет, но, как только потный перепуганный глашатай шепнул ему на ухо несколько слов, выронил свою кружку под ноги Бенин и кинулся бежать. Две мили его ноги работали как заведенные, руки колотили по воздуху, в голове все плыло от пивных паров. Сквозь хмельной туман он видел гуляк и паломников, которые, весело смеясь и освещая себе путь фонарями, шагали по другой стороне аллеи. Они остановились и долго смотрели вслед юноше, который промчался как безумный, только юбка развевалась. Вечер выдался нежаркий, тихий и приятный; безмолвные воды Нила, вдоль берега которого шла дорога, были темны и приветливы. Но Сенмут продолжал бежать, проклиная свою колесницу, что стояла в конюшнях позади дворца, ладью, что качалась на якоре у городского причала, носильщиков, которые покинули его во время кутежа. Тяжелый пояс с печатью колотил его по ногам. Он сорвал его и, не останавливаясь, намотал на руку. Влетев в сад царицы через ее личный вход, он сбавил шаг и перешел на запинающуюся рысцу, пока не остановился перед золоченой дверью. Постоял с минуту, подождал, пока выровняется дыхание и уймется дрожь в руках и ногах, и только потом кивнул стражнику и вошел внутрь.
Она стояла посреди комнаты, бесцельно заломив руки. Увидев, что пришел Сенмут, она вскрикнула и бросилась в его объятия. Едва она упала ему на грудь, его руки сами собой сомкнулись вокруг нее. Он отрывисто приказал рабыне выйти; а когда дверь за ней закрылась, подвел Хатшепсут к ложу, усадил и сам опустился рядом, поглаживая черную копну ее волос, покуда слезы молодой женщины падали ему на грудь.
– Горе, ваше величество, какое горе, – тихо нашептывал он, прижавшись губами к ее волосам. Она плакала, слезы сменились рыданиями, которые сотрясали все ее тело, заставляя вздрагивать и его. Никогда еще он не чувствовал себя таким беспомощным. В конце концов он просто умолк, не разжимая объятий, прислушиваясь к шепоту и топоту множества ног в коридоре. Наконец он легонько оттолкнул ее от себя, встал, подошел к ее туалетному столику и вернулся с полотенцем. Обмакнул его в вино и стал вытирать ей лицо. Глаза со вспухшими веками были окружены черным, и слезы, стекая прямо по краске, размазали ее по щекам и даже по шее. Он тщательно отмыл лицо Хатшепсут, и она затихла, глядя на него пустыми глазами. Закончив, он снова заключил ее в объятия и поднес к ее губам чашу с вином. Она покорно пила, то и дело всхлипывая. Потом застонала, закрыла глаза и опустила голову ему на плечо.
– Я не могу к ним выйти, – сказала Хатшепсут.
– Ты должна, – ответил он. – Многое нужно сделать, а царица может позволить себе горевать лишь в собственной спальне.
– Нет! – воскликнула она. – Он же мой отец, слышишь! О могучий, где же ты теперь? – В волнении она впилась ногтями в его руку. – Померк свет Египта!
– Свет Египта – это ты, – сказал он решительно и резко. – Ты царица. Так не сгибайся под бременем горя, покажи своим подданным, из какого теста ты сделана.
Она затрясла головой и снова заплакала.
– Не могу, – твердила она. Это был крик души, вопль любой понесшей утрату женщины. Она зашарила по столу. – Вот. Мои печати и картуши. Возьми их, Сенмут. Я покину эту комнату, только когда настанет время проводить отца в его долину, в могилу. Делами в покое для аудиенций будешь заниматься ты.
Сенмут слушал, и его тревога нарастала. Это было совсем на нее не похоже. Он подумал о молодом Тутмосе, который наверняка уже ждет за дверью. Грубо оттолкнув ее, он встал и заставил ее посмотреть ему в лицо.
– Слушай, что я скажу, – почти закричал он, – и слушай внимательно. Ты не какая-нибудь крестьянка безмозглая, чтобы сидеть и выть в углу своей хибары. Думаешь, отец для того пестовал тебя, чтобы в один миг слабости ты разрушила все, созданное им? Хочешь, чтобы твои враги говорили: «Видите! Царица Египта сломалась, как хрупкая тростинка, какой мы ее и считали!»?
Он схватил ее руки и настойчиво встряхнул их.
– Держись! Из благодарности к отцу, подарившему тебе мир, не сдавайся! Неси свое бремя достойно. Снаружи ждут верховный жрец и правители провинций. И Тутмос, твой брат. Хочешь, чтобы они увидели твою слабость?
Она вырвала свои пальцы из его хватки и вскочила на ноги.
– Как ты смеешь так говорить со мной! Да я тебя в цепи закую! Выпорю собственными руками!
Знакомое ледяное пламя рвалось из ее гневных глаз; но он смотрел на нее в упор, не мигая.
Она первой отвела глаза и метнулась через всю комнату к зеркалу.
– Ты прав, – сказала она. – Я прощаю тебе твои слова. Сколько еще я буду плакать у тебя на груди? Открой дверь и позови мою рабыню. Когда я буду готова, то выйду к тем, кто за дверью.
– Он был могучим богом и великим фараоном, – тихо сказал Сенмут. – Память о нем будет жить в Египте, покуда Ра возит его в своей солнечной лодке.
– Да, – ответила она, слабо улыбнувшись. – И я не предам любви, которую мы питали друг к другу. Он был моим отцом, покровителем и другом, и я поступлю так, как он хотел бы. Египет мой.
Сенмут открыл дверь, позвал Нофрет, и девушка скользнула внутрь. За ее спиной сгрудились чиновники, но он закрыл дверь у них перед носом. Потом пошел, сел на ложе Хатшепсут и сидел там, пока не удостоверился, что она окончательно пришла в себя. Только когда она неподражаемым жестом надела корону, он оставил ее.
И не она, а он побрел, шатаясь от усталости, по коридорам дворца, теперь полным молчаливых, испуганных людей, к спасительной гавани собственной постели. Та-кха'ет уже спала на коврике у двери, кошка клубком свернулась у нее на пояснице, и он не стал их будить. Он разделся, наскоро помылся, но прежде чем поддаться усталости, грозившей вот-вот погрузить его в сон, написал и запечатал послание Хапусенебу, который отправился на церемонии в Буто. «Возвращайся, – гласило оно. – В тебе нуждаются».
Все семьдесят дней траура выдержка ни разу не изменила Хатшепсут. Холодно, без улыбки занималась она государственными делами, но острое горе, которое женщина прятала под маской спокойствия, грызло ее неотступно, пока ей не стало казаться, что она просто не сможет пережить следующий день. Жрецы, спустившись по ступеням ниломера, измерили уровень воды в реке и доложили, что наводнение в этом году небывалое. Они посоветовали ей поднять налоги, но она рассеянно выслушала их и распорядилась, чтобы сборщики налогов, наоборот, ограничили в этом году все поборы в память Тутмоса. Она приняла наместника Нубии и Эфиопии, Инебни Справедливого, который поведал, что золотые прииски в его краях работают на полную мощь, а значит, не могут дать золота больше, чем дают сейчас, но она отослала его к Сенмуту и велела тому разобраться. Ей казалось, что ее былой интерес к сбору средств на постройку памятников угас навсегда, ибо что толку в прекрасных строениях, если она никогда не услышит отцовского одобрительного хмыканья? Пришел караван, привез бирюзу из Синая, горный хрусталь и красный халцедон из Восточных Пустынь. Если раньше она сидела бы на троне и не отрываясь следила за пересчетом сокровищ, то теперь горе сделало ее безразличной ко всему, так что Инени, исполняя обязанности казначея, продиктовал писцу Анену вес и ценность каждого предмета, а потом проследил за тем, чтобы Амон получил свою долю. Только с Сенмутом могла она говорить о своей тоске, лишь для его ушей были предназначены все ее жалобы, и все же никаких более близких контактов она не поощряла. Она ушла в себя, в свои божественные мысли, и хотя ему страстно хотелось снова прижать ее к сердцу, она больше походила на звезду, холодно светящую в ночи, чем на женщину из плоти и крови.
В день похорон они с Тутмосом бок о бок прошли через некрополь и вышли в пустынные холмы. В последнем приступе отчаяния Хатшепсут упала на гроб отца, рассыпая цветы, которые сама возложила на него перед этим. Когда хоронили мать, все было мирно, спокойно. Всю дорогу назад во дворец она держала руку отца. Но теперь, в полумраке могилы, в окружении хорошо знакомых вещей, каждая из которых была напоминанием о счастливых днях, она не выдержала. Даже Тутмос был невольно тронут. Неловко склонившись над ней, он помог ей подняться на ноги, и она не оттолкнула его, а оперлась на его пухлую руку. Но едва они вышли на свет, она забрала свою руку и, не сказав ни слова, пошла по извивающейся тропинке вниз, к плакальщикам, предоставив ему следовать за ней, точно тень.
Во дворце ей тоже не стало легче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70