Четыре дня и четыре ночи погребальный кортеж стоял лагерем близ маленького храма и свежей рваной дыры в стене утеса. Бело-голубые шатры хлопали на ветру и тянули за вбитые в землю колышки, точно неуклюжие привязанные птицы; собравшиеся в кучку жрецы часами бормотали молитвы, держа в ладонях курильницы, над которыми вставали расплывчатые колонны серого дыма, покачивались и исчезали в незамутненном воздухе пустыни.
Хатшепсут сидела со скрещенными ногами и уткнувшимся в ладони подбородком в тени материнского шатра и задумчиво смотрела в пространство либо разглядывала красные бока утесов, надеясь заметить какое-нибудь животное. В это время года там обычно показывались олени или каменные козлы, журавли, ласточки, иногда мелькал гладкой гибкой тенью горный лев, но в те дни угрюмые скалы хранили молчание, в полдень начиная дрожать от зноя. Девочка крадучись уходила к реке, чтобы охладиться. Дважды ее настигал один из соколов и медленно, осторожно кружил над ней, а она опускалась на колени в знак уважения к Ховатиту, могущественному повелителю неба.
Пока он неторопливыми крыльями рассекал воздух, описывая в небе широкие круги, она думала о сестре. Неферу тоже положили у озера, откуда она видела, как небо из голубого становится красным и птицы на закате собираются в стаи. Значит, он прилетал к ней тоже и, не сводя с нее черных немигающих глаз, ждал? Хатшепсут его не боялась, по крайней мере сейчас, в ослепительном сиянии весеннего дня. Пронзительно вскрикнув, сокол полетел в сторону дворца, а девочка, пораженная и смущенная, встала на ноги, отряхнула колени и зашлепала по топкому берегу дальше. Не верилось, что кто-то может страдать, стариться или умирать под этот оглушительный весенний ор, и девочка с тяжелым сердцем вернулась к шатрам, между которыми бесшумно двигались притихшие люди. Наверное, отец прав. Наверное, Неферу просто была слабой.
Гроб все так же стоял, прислоненный к скале, жрецы все так же пели. Девочка вошла в свой шатер и легла, по ее горячим щекам потекли слезы. Она чувствовала себя совершенно одинокой.
Но вот на закате четвертого дня люди собрались у входа в гробницу, и жрецы вместе со служителями некрополя внесли Неферу в скалу. Тутмос, Ахмес и Хатшепсут вошли следом босые, с охапками цветов в руках и невольно задрожали, когда холодная тьма приняла их в свои объятия. Узкий проход сначала шел прямо, потом резко нырнул и запетлял. Носильщики кряхтели и обливались потом, свет факелов дрожал, песок скрипел под днищем саркофага, который медленно, точно нехотя, продвигался вперед, и от всего этого Хатшепсут стало так страшно, что кровь резкими толчками забилась у нее в горле.
Она шла последней, не считая слуги, и ее собственная тень скакала и извивалась вокруг нее на шероховатых стенах пещеры. Всю дорогу она не отводила взгляда от плавно покачивающихся бедер матери и даже не заметила, когда они наконец вошли в холодную погребальную камеру. Ахмес сняла со своего платья приставший лепесток и уронила его на пол, потом обернулась и сочувственно улыбнулась Хатшепсут, но та в смятении водила глазами по сторонам. Неферу как раз опускали внутрь ее каменного ложа, по обе стороны которого стояли жрецы, дожидаясь, когда его можно будет закрыть и запечатать. Вокруг были разложены сокровища покойной царевны, уже ставшие чужими, уже утратившие яркость красок жизни, такие строгие и странно недоступные, точно каждое из них обрело собственную волю, завистливую и враждебную. Все ждали, Хатшепсут не смела шелохнуться, боясь, что заденет за что-нибудь и тут же… что? Скрипнув, откинется крышка саркофага? Иссохшие руки мумии вырвутся из хрупкого плена удерживающих их повязок?
Наконец носильщики отступили, и Менена затянул последнюю молитву, его голос, обычно такой звучный и сильный, потускнел, слова глухо падали в торжественную, исполненную ожидания тишину. У Ахмес защипало глаза, но она так и не осмелилась заплакать. Тутмос застыл без движения, точно могила своими чарами превратила его в такой же камень, как тот, из которого были высечены ее гигантские раскрашенные стражи; однако его мозг лихорадочно работал, строя догадки и предположения, за маской ничего не выражающего лица прятался охотник, выслеживающий добычу. Верховный жрец умолк, повернулся к ним, поклонился и вышел. Тутмос сделал шаг вперед и положил цветы на могилу дочери. Ахмес сделала то же самое, и оба тотчас покинули камеру.
Хатшепсут осталась одна. Настала ее очередь. Она приблизилась к Неферу, чувствуя, как изменилась тишина кругом, как она напряглась, точно балансируя на грани какого-то ужасного безмолвного взрыва, и девочке стало страшно.
– Ты ведь не по правде умерла? А, Неферу? – шепнула она.
За ее спиной раб, державший последний факел, беспокойно переступил с ноги на ногу. Она швырнула цветы, розово-зеленым дождем упавшие на пол, и побежала за фараоном, громко выкрикивая его имя в навалившейся тьме.
Глава 6
Во дворец они вернулись с облегчением, поспешно пересекли реку и разбежались по своим покоям, изголодавшиеся по теплу, пище и развлечениям. Тутмос, Ахмес и Хатшепсут обедали вместе в покоях Ахмес, сидя на разбросанных по полу подушках в окружении многочисленных светильников и с аппетитом ели, а рабы, неслышно скользя по прохладным плитам пола, приносили вино, жареную гусятину и горячую сладкую воду. Теперь, когда траур кончился, даже сам Тутмос заметно повеселел. Утром он разошлет во все стороны своих шпионов, и охота начнется, но сегодня он улыбается и шутит с женой и дочкой как обычный счастливый семьянин.
Для Хатшепсут время мрачных тайн миновало. Неферу больше не было. Наступала пора смотреть в будущее, ходить в школу, встречаться с друзьями, разговаривать с Небанумом, навещать зверинец. Когда они поели, мать послала за музыкантшей, которая так очаровательно играла на диковинной новой лютне, та пришла и показала девочке, как сыграть простую мелодию. Хатшепсут была в восторге.
– У меня тоже будет такая! – заявила она. – А ты будешь каждый вечер приходить ко мне в детскую учить меня!
Я хочу знать чудные дикие напевы твоей страны. Это прилично?
Она повернулась к Тутмосу, и тот снисходительно кивнул.
– Делай что хочешь, – ответил он. – Если будешь прилежно учиться и слушаться Нозме, в свободное время можешь интересоваться чем угодно. А теперь иди, – сказал он музыкантше, которая поклонилась, зарделась и вышла, держа лютню под мышкой.
– Удивительный народ, – заметил Тутмос супруге. – Несмотря на все налоги, которыми облагают их мои номархи, они находят время для своей изумительной музыки. Во всех Фивах вряд ли найдется хоть одна таверна, где не играли бы сегодня северяне, и даже слепой Ипуки берет уроки игры на лютне. Ну что ж, Хатшепсут, – он встал из-за своего* стола, и она поднялась тоже, – завтра снова в школу. Спокойной ночи.
Она поклонилась, гримасничая:
– Опять смотреть на этого лентяя Тутмоса! – простонала она. – Я бы с большим удовольствием поехала с тобой охотиться на болота этой весной, чем сидеть взаперти с этим скучным брюзгой.
Выражение удовлетворения скользнуло по лицу Тутмоса.
– Правда? А может, ты предпочла бы натягивать вожжи колесницы, а не сжимать тростниковое перо?
Ее глаза вспыхнули восторгом.
– Да! О да! Как это было, бы здорово!
– А как насчет вожжей власти, мой цветочек? – продолжал он. Ахмес подавила вскрик и села прямо.
– Не хочешь получить в свои руки целую страну и написать на ней свое имя, птенец Гора?
По его губам блуждала едва заметная улыбка, тяжелые веки были полуопущены, и девочка в изумлении уставилась на него.
– Есть многое, что мне пока непонятно, отец, но это я, кажется, начинаю понимать. Женщина не может править. Женщина… – она перевела глаза на мать, которая старательно избегала ее взгляда, – никогда не станет фараоном.
– Почему же?
– А вот этого-то я и не понимаю! – расхохоталась она. Потом бочком подобралась к отцу и начала гладить его руку. – Можно я буду учиться управлять лошадьми? И бросать метательную палку?
– Не вижу причины, почему бы тебе и не попробовать. Начнем с палки: чтобы править лошадьми, нужны крепкие запястья.
Приплясывая, Хатшепсут подбежала к двери, за которой ее ждала Нозме.
– То-то Тутмос рассердится! Как он будет зол! Спасибо тебе, могучий Гор. Я тебя не разочарую.
Они прислушивались к ее взволнованной болтовне, изредка перемежаемой замечаниями Нозме, пока звуки не стихли вдали. Тогда Ахмес повернулась к своему царственному супругу:
– Великий фараон, до сих пор мне было позволено благодаря моему положению высказывать свое мнение. Могу ли я сделать это сейчас?
Помутневшие от вина глаза Тутмоса глядели на нее с любовью. Он кивнул:
– Говори. Ты знаешь, как высоко я ценю каждое твое слово.
Его короткие толстые пальцы подхватили с блюда орех и забросили его в рот.
Ахмес поднялась с пола и уселась на стул.
– Я не знаю, что ты думаешь о проблеме престолонаследия. Правда, я и раньше не знала, но, пока была жива Неферу, все было легко и просто. Тутмос унаследовал бы престол, а она стала бы его соправительницей, и они правили бы по обычаю наших праотцов, как наказывает Маат. Но теперь все вдруг так запуталось. У Египта есть царский сын, но нет дочери подходящего возраста, чтобы узаконить его притязания на престол, ведь Хатшепсут еще слишком молода для замужества. А пока мы ждем, ты, мой дорогой супруг, стареешь.
Она замешкалась, нервно сплетая пальцы, а он с хрустом разгрыз орех, уставившись в пустоту. Не дождавшись ответа, она срывающимся голосом поспешно заговорила вновь:
– Поделись со мной своими мыслями, о благороднейший! Я страдаю! Мне известно, что ты думаешь о Тутмосе. Я знаю, как ты разочарован тем, что твой единственный сын таков, а Ваджмос и Аменмос давно выросли и живут со своими семьями далеко от Фив. Кого из них ты хочешь вызвать? Ведь не можешь же ты мечтать возложить двойной венец на голову Хатшепсут! Жрецы ни за что тебе этого не позволят!
Тут она с мольбой простерла к нему руки, и только тогда он поднял на нее глаза.
– Не меняй ничего, золотой Гор! Не мешайся в дела Маат! Война и убийство – вот цена за это!
Ее голос взлетел и тут же оборвался, в комнате наступила тишина. Тутмос отпил вина, подержал его во рту, наслаждаясь букетом, сунул пальцы в чашу с водой. Заулыбался. Подошел к ее ложу, тяжело опустился на него и, повелительно взмахнув рукой, указал ей место рядом. Трепеща, она приблизилась, он взял ее за шею, притянул к себе и поцеловал в губы.
– Так, может, нам смастерить еще одну царевну? Или царевича? Или лучше мне призвать своих сыновей из пустыни и превратить их во врагов, разделив их навеки крюком и плетью? А может, послать Тутмоса с малышкой Хат в храм, пусть их там скорее поженят?
Его пальцы совсем не ласково сжали ее плечо, лицо ожесточилось, но гневался он не на нее. Он окинул взглядом углы покоя, в которых собиралась тьма.
– Они надеялись, что превратят меня в старого дурака и будут помыкать мной, как трусливым нубийским евнухом. Ну ладно. – Его хватка ослабела, он лег и притянул ее к себе, так что они оказались бок о бок на позолоченной кровати. – Маат – это я, моя нежная Ахмес, и только я. И покуда я жив, Египет и я едины. Я принял решение. Вообще-то я принял его несколько недель тому назад, пока Неферу еще лежала в доме мертвых. Я не стану смотреть, как Тутмос, этот безмозглый, мягкотелый, избалованный мамочкин сынок усядется на мой трон и ввергнет страну в хаос. И не позволю, чтобы на мою малышку Хат взвалили такую надоедливую, докучливую обузу, как он. Ее оковы будут из золота. Она – Маат. Она, а не я и не глупый Тутмос истинное дитя Амона. Я объявлю ее царевичем короны и сделаю это завтра же.
Он приподнялся на руках и перекатился на живот. Она вздрогнула под его тяжестью.
– Жрецам известно, к чему приведут их возражения. Народ Египта любит и почитает меня. Он исполнит мою волю, – сказал он, приближая свое лицо к ее лицу.
«Да, – пронеслось у нее в голове, пока он искал ее губы, – да, пока ты жив, могучий, но что будет, когда тебя не станет?»
Заявление, которое Тутмос сделал на следующий день, потрясло страну сильнее, чем любое событие за двести лет оккупации, войны и лишений. Царские глашатаи понеслись на юг и на север, разбрасывая новости, точно заживо горящих людей, по столицам провинций и другим городам, поджигая на своем пути Мемфис, Буто, Гелиополь, обитатели которых выскакивали на улицы, как в день богов. Зато крестьяне в полях и на фермах слушали, пожимали плечами и снова возвращались к прерванному севу. Милосердный бог знает, что делает, а остальное их не интересует. На юге, в Нубии, и на западе, в пустыне, жители Куша и кочевники шасу выслушивали новость настороженно, жадно ловя ноздрями дующий из Египта ветер перемен и стараясь угадать, что он предвещает: начало предсмертной агонии или ужесточение власти. Но во дворце молодой Тутмос выслушал отца с ледяным спокойствием, ничто в его красивом лице не выдало возмущения, которое уже начало превращаться в ненависть. Его мать, толстуха Мутнеферт, сорвала с себя одежды и каталась в пыли дворцового сада, оплакивая свои растоптанные надежды и неопределенное будущее.
Только Хатшепсут приняла новость бесстрастно. Без всякого выражения, не сводя широко раскрытых темных глаз с отцовского лица, выслушала она его слова. Холодно кивнула:
– Значит, теперь я царевич короны Хатшепсут?
– Да.
– И я буду фараоном?
– Да.
– У тебя хватит могущества, чтобы сделать так? Он улыбнулся:
– Еще раз – да.
– А как же жрецы?
От этого вопроса он вздрогнул. Бросил взгляд на ее грязную юбку, растрепанный детский локон, с которого свисала лента, развязавшуюся крохотную сандалию и почувствовал, как его затопляет волна нежности, смешанной с трепетом. Иной раз она казалась ему непостижимой – не ребенок, а существо, общающееся напрямую с богом и окруженное его аурой. Он чувствовал в ней волю, силу, ищущую воплощения, применения, цели.
Он ответил ей так, как если бы она была одним из его советников:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70