Падаль! Я не позволю унижать себя! А кто сделал меня падалью? Я родился свободным, свободным, как и вы. Почему меня загнали в одну клетку с дикими зверями и обрекли на вечную каторгу, которая хуже смерти? Отвечайте мне, Морис Фрер! Отвечайте!
– Не я издаю законы, – сказал Фрер, – почему ты меня обвиняешь?
– Потому что вы тот, кем я был прежде. Вы свободны! Вы можете делать все, что хотите: любить, работать, думать. Я же могу только ненавидеть! – И он умолк, словно потрясенный собственными словами, потом, тихо рассмеявшись, спросил: – Мистер Фрер, вам понравились признания арестанта? Однако теперь это не имеет значения. Теперь мы с вами равны, я не сдохну ни часом раньше вас, хотя вы и свободный человек!
Фреру показалось, что перед ним еще один безумец.
– Зачем умирать? Умереть всегда успеем, – сказал он, стараясь утихомирить своего собеседника.
– Вы рассуждаете как свободный человек. Но мы, каторжане, имеем одно преимущество перед вами, джентльменами. Вы боитесь смерти, а мы молим о ней. Смерть для нас – желанный исход! Сначала меня хотели повесить. Жалею, что раздумали. Боже мой, как я жалею об этом!
В его словах раскрылась такая бездна отчаяния, что Фрер был потрясен.
– Хорошо, пойди ляг, поспи, – сказал он. – Ты слишком взбудоражен, поговорим завтра утром.
– Эй, погодите! – резко окликнул его Руфус, и этот грубый окрик не вязался с горечью только что сказанных слов. – Кто здесь еще с вами?
– Жена и дочь коменданта.
– И никого больше?
– Никого.
– Несчастные! – воскликнул арестант. – Мне жаль их. – Затем, свернувшись, как пес перед огнем, он мгновенно заснул.
Морис Фрер глядел на тощую фигуру этого непрошеного гостя, растерянно соображая, что же делать дальше. С подобным характером тюремный опыт еще не сталкивал его, и он не знал, как поступить с этим отчаявшимся, озлобленным беглецом, который то угрожал ему, то плакал, а сейчас спал, подобно простому каторжнику, так что не верилось, что всего лишь минуту назад он взывал к небесам с такой красноречивой мольбой! Сначала Морис хотел броситься на спящего и связать его, но, внимательно оглядев его худое, но мускулистое тело, он отказался от этого опрометчивого, продиктованного страхом намерения. Тот же страх побудил его схватить складной нож, которым уже было совершено убийство. Запас провианта был скуден, а жизнь женщины и ребенка стоила, разумеется, дороже жизни безвестного бродяги. Но надо отдать должное Фреру – он тут же отбросил эту мысль.
«Подождем до утра, а там посмотрим, как он будет вести себя», – решил лейтенант. И, подойдя к зеленому ограждению, за которым, прижавшись друг к другу, притаились мать и дочь, он шепнул им, что будет всю ночь их охранять и что беглец крепко спит.
Когда наступило утро, он понял, что опасаться им нечего. Каторжник лежал в той же позе, и глаза его были закрыты. Его свирепая вспышка накануне ночью была, очевидно, вызвана сильным возбуждением от неожиданной встречи с людьми, а теперь он вряд ли был способен совершить какой-либо акт насилия. Фрер подошел к нему и потряс его за плечо.
– Прочь! Живым не дамся! – крикнул несчастный, спросонья замахнувшись кулаком.
– Не бойся, – сказал Фрер, – никто тебя не тронет. Проснись!
Руфус Доуз осмотрелся бессмысленным взглядом, затем вспомнил все, что произошло, и с трудом встал на ноги.
– Мне показалось, будто меня зацапали, – сказал он. – Теперь вижу, что ошибся. Давайте завтракать, мистер Фрер. Я голоден.
– Придется подождать, – сказал Фрер, – кроме тебя, здесь есть еще люди.
Шатаясь от слабости, Руфус Доуз потер глаза рваным обшлагом.
– Люди или не люди, меня не касается. Я хочу есть.
Фрер застыл на месте. Теперь или никогда! Надо сразу определить их будущие отношения. Еще ночью, держа нож под рукой, Фрер принял решение: каторжник будет получать с ними равную долю, и не больше. Если он этому воспротивится, им придется помериться силами.
– Послушай, ты! – сказал он. – У нас самих пищи в обрез, не знаю, сможем ли мы продержаться до прихода помощи, если она вообще придет. Я отвечаю за эту женщину и ребенка. И ради них я требую справедливости. Мы разделим с тобой все – и последний кусок, и последнюю каплю, но, клянусь, больше других ты не получишь.
Затуманенным взором, точно пьяный, Доуз посмотрел на свои исхудалые руки.
– У меня нет сил, – проговорил он. – Вы можете делать со мной все, что хотите. – И в полном изнеможении он снова опустился на землю. – Пить, – жалобно простонал он, и рука его бессильно упала.
Фрер принес ему кружку воды. Руфус осушил ее до самого дна, улыбнулся и снова заснул. Миссис Викерс и Сильвия вышли из своего укрытия, и жена капитана сразу узнала пришельца.
– Это самый отчаянный из наших каторжников, – воскликнула она, вспомнив слова мужа. – Что же нам теперь делать?
– Он совершенно безопасен, – заметил лейтенант, не без любопытства поглядывая на отъявленного злодея. – Не сегодня-завтра он умрет.
Сильвия посмотрела на Фрера своим ясным детским взором.
– Дать ему умереть, – сказала она, – это все равно что убить его.
– Да, конечно, – поспешил согласиться Фрер. – Никто не желает ему смерти. Но как же нам быть? Он в таком состоянии…
– Я буду его выхаживать! – воскликнула она. Впервые после бунта на корабле Фрер рассмеялся своим грубым смехом:
– Вы будете его выхаживать? Черт возьми, это неплохая шутка!
Слабая и впечатлительная девочка, почувствовав в его тоне насмешку, горько расплакалась.
– Вы злой человек! Зачем вы так говорите! Он болен, бедняжка… Он умрет… умрет, как мистер Бейтс! Мама, мама, уйдем отсюда!
Фрер крепко выругался и ушел. Он отправился в лесочек у скалы и сел на землю. Его одолевали странные, непонятные мысли, которые раньше не приходили ему в голову. Неприязнь девочки мучила его, и все же он испытывал удовольствие, дразня се. Он понимал, что прошлой ночью вел себя недостойно, пытаясь испугать ее, и вполне заслужил ее упреки. Но если этот дикарь попытается оскорбить ее, он пожертвует жизнью для ее защиты. Его безотчетно злила эта ее жалость к непрошеному гостю. И разве справедливо было так истолковывать его слова? Он, конечно, напрасно позволил себе выругаться, а уходить от них так вызывающе было тем более ни к чему. Но сознание, что он поступил плохо, еще больше ожесточало Фрера. Его врожденное упрямство не позволяло признаться в своей неправоте даже самому себе. Он подошел к могиле Бейтса, на которой по-прежнему стоял крест. Вот еще одно свидетельство дурного отношения к нему, Фреру. «Она всегда предпочитала Бейтса. Теперь, после его смерти, она хочет перенести всю свою детскую привязанность на арестанта, – подумал Фрер. „Ну, что ж! – сказал он самому себе, с удовольствием вспоминая свои многочисленные победы в любовных делах. – Если бы ты, маленькая злючка, была женщиной, я бы тебя заставил полюбить меня!“ И он рассмеялся над столь нелепой идеей. Он, кажется, становится мечтателем!
Когда он вернулся, Доуз лежал, растянувшись на груде веток, возле него сидела Сильвия.
– Ему лучше, – сказала миссис Викерс, не желая вспоминать об утренней сцене. – Садитесь, мистер Фрер, и поешьте.
– Тебе лучше? – отрывисто спросил Фрер больного. К его удивлению, каторжник ответил очень вежливо:
– Вот соберусь с силами денька через два, сэр, и тогда смогу вам помочь.
– Помочь мне? В чем?
– Надо построить жилище для женщин. Тогда мы навеки останемся здесь и никогда не вернемся в бараки.
– Он немножко бредил сегодня, – пояснила миссис Викерс. – Бедняга, он, кажется, вполне приличный человек.
Арестант запел по-немецки какую-то песенку, отбивая такт рукой. Фрер посмотрел на него с любопытством.
– Хотел бы я знать, что за жизнь была у него. Бьюсь об заклад, что весьма необычная.
– Я спрошу у него, когда он поправится, – отвечала Сильвия, ласково улыбнувшись Фреру. – И если вы будете вести себя хорошо, я вам расскажу.
Фрер принял это доказательство дружеского расположения.
– Иногда я бываю очень груб, правда? Не обращайте на это внимание, это просто привычка.
– Да, вы часто дерзите, – согласилась Сильвия – А сейчас давайте пожмем друг другу руки и будем дружить. Глупо ссориться, ведь нас всего четверо, верно?
Так Руфус Доуз был принят в их маленький круг.
Неделю спустя после той ночи, когда он увидел дым от костра, разведенного Фрером, арестант совсем окреп и стал незаменимым человеком. Недоверие, с каким его встретили, совершенно исчезло. Он уже не был отверженным, которого сторонились и в чьем присутствии перешептывались. Он перестал дерзить, угрожать и жаловаться на судьбу. И хотя порой им овладевали приступы глубокой меланхолии, характер у него был гораздо ровнее, чем у капризного, угрюмого и деспотичного Фрера. Руфус Доуз уже более не походил на того ожесточенного, измученного каторжника, который бросился в темные воды залива, чтобы избавиться от ненавистной жизни, который то проклинал отчаянно все на свете, то горько плакал в одиночестве среди лесных дебрей. Теперь он стал незаменимым членом маленького сообщества и к нему постепенно возвращались чувство независимости и уверенность. Перемена эта произошла благодаря Сильвии: оправившись от слабости, которая была следствием лишений, перенесенных им во время скитаний, Руфус Доуз впервые за шесть лет испытал на себе целительное действие человеческой доброты. Жизнь его обрела смысл, он стал кому-то нужен, и если бы он умер, нашлись бы те, кто горевал бы о нем. Нам трудно себе представить, как много это значило для него. К своему удивлению, он понял, что теперь его не презирали, а уважали: самый опыт каторжной жизни давал ему преимущество над остальными. Он был умудрен во всем, что касалось арестантского быта. Он знал, как поддержать жизнь при самом скудном рационе пищи. Он умел валить деревья без помощи топора, печь хлеб без печки, строить надежное жилище без известки и кирпичей. Из опекаемого он превратился в советчика, а из советчика – в командира. В той полудикой жизни, какую вели эти четыре человека, его тюремные навыки оказались бесценными. Сила здесь была правом, а приоритет происхождения Мориса Фрера уступил место приоритету опыта, которым обладал Руфус Доуз.
Время шло, иссякал скудный запас провианта, и влияние Доуза все возрастало. Если вставал вопрос о свойствах незнакомого растения, решающее слово было за Руфусом Доузом. Если надо было наловить рыбы, Руфус Доуз отправлялся на рыбную ловлю. Если миссис Викерс жаловалась на непрочность своего жилища, он сплетал из прутьев загородку, промазывал ее глиной, и получалась стена, противостоящая любым ветрам. Он делал чашки из сосновых наростов и миски из коры. Он работал больше всех. Ничто не останавливало и не обескураживало его. Когда миссис Викерс слегла от тревог и недоедания, Руфус Доуз набрал свежих листьев для ее ложа, подбодрил ее добрым словом и добровольно уступил ей половину своей порции мяса, чтобы она набралась сил. Миссис Викерс и Сильвия теперь величали его мистером Доузом.
Фрер наблюдал за всем этим с явным неудовольствием, доходившим порой до ненависти. Однако он ничего не мог возразить, так как сам признавал, что в практических навыках он рядом с Доузом полное ничтожество. Он даже выполнял приказы этого беглого каторжника, так как было очевидно, что тот во многом разбирается лучше него. Сильвия стала относиться к Руфусу так же тепло, как она относилась к Бейтсу. Она обрела право на его дружбу, она выходила его, защитила. И если бы не она, Руфуса, может быть, не было бы в живых. Его привязанность к ней стала почти одержимостью. Девочка была его ангелом-хранителем, заступницей, его божеством. Она кормила его, когда он умирал от голода, она поверила в него, когда все другие смотрели на него с подозрением, и он готов был умереть за нее. И из-за любви к ней он ждал прихода корабля, который увез бы ее в царство свободы, а его – во мрак рабства.
Но шли дни за днями, а корабль все не появлялся. Каждый день они жадно вглядывались в морскую даль. Каждый день они надеялись, что вот-вот из-за утеса, закрывающего вид на бухту, покажется бушприт «Божьей коровки», спешащей им на помощь, – но, увы, напрасно! Состояние миссис Викерс все ухудшалось, а запас провианта таял. Руфус Доуз предложил Фреру уступить половину их рациона женщинам. Не оставалось сомнения в том, что если в ближайшие дни не подоспеет помощь, они умрут здесь от голода.
Фрер придумывал самые невероятные способы раздобыть пищу. Он предлагал переплыть устье, отправиться в заброшенное селение, поискать бочонки с сухарями, которые могли быть забыты в спешке. Он собирался расставить силки для чаек и голубей. Но все эти проекты оказывались неосуществимыми, и они с грустью следили за тем, как с каждым днем таяло содержимое заветного мешка с мукой. Тогда у них возникла мысль о возможности бегства. Что, если построить плот? Но как? Без гвоздей и веревок это невозможно! А что, если соорудить лодку? Нет, это еще сложнее. А если развести такой большой костер, чтобы его увидели с кораблей, как сигнал? Это, конечно, просто. Но нет никакой надежды на то, что какой-нибудь корабль зайдет в этот залив, надежно укрытый скалами. Значит, выход один – ждать, ждать тот корабль, который рано или поздно придет за ними, и они ждали, теряя силы день ото дня. Как-то раз Сильвия, греясь па солнышке, читала свою любимую «Историю Англии», в испуге случайно захваченную ею в ночь мятежа на «Морском ястребе».
– Мистер Фрер, – вдруг спросила она, – что такое алхимик?
– Это человек, который делает золото, – рассеянно ответил Фрер.
– Вы знали хоть одного такого?
– Нет.
– А вы, мистер Доуз?
– Я знал человека, который считал себя алхимиком.
– Как? Человека, который делал золото?
– Да, можно так считать.
– А он вправду его делал? – настаивала Сильвия.
– Ну, не в буквальном смысле «делал». Но он так боготворил деньги, что был вроде алхимика.
– А что с ним сталось?
– Не знаю, – сказал Доуз, и голос его прозвучал так странно, что девочка перестала расспрашивать об этом.
– Значит, алхимия очень древнее искусство?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71