.. скрывает свои заслуги и добродетели... говорит, что нет у него племянницы по имени донья Патрос... и что его не собираются сделать епископом... Но это он, он самый, только он и никто другой сотворил такое чудо.
Нина не отвечала и лишь плакала, прислонившись к косяку двери.
— Я бы с радостью приняла тебя обратно,— заверила ее донья Франсиска, рядом с которой стояла в тени Хулиана и тихонько нашептывала, что ей говорить,— но все мы не поместимся, нам и без того здесь тесно... Ты знаешь, что я тебя люблю, что с тобой мне лучше, чем с кем бы то ни было, но... сама понимаешь... Завтра мы переезжаем и в новом доме поищем уголок и для тебя... Что ты говоришь? Знаешь, милая, тебе не на что жаловаться: ты же ушла, никому ничего не сказав, и оставила меня одну, больную и немощную, без крошки хлеба... Вот так, Нина. Откровенно говоря, за такой поступок я могла бы на тебя и рассердиться... И вину твою еще усугубляет то, что ты презрела высокие моральные принципы, которые я всегда старалась тебе внушить, и стала шататься по улицам с каким-то мавром... Бог знает, что это за птица и какими заклинаниями заставил он тебя забыть добропорядочность. Скажи мне все, скажи откровенно: ты его уже оставила?
— Нет, сеньора.
— Привела с собой?
— Да, сеньора. Он ждет меня внизу.
— Раз уж ты до такого дошла, ты, по-моему, способна на все... даже привести его в мой дом!
—-Да, я вела его в ваш дом, потому что он болен и нельзя его бросать на улице,— твердым голосом ответила Бенина.
— Я знаю, ты очень добра, и порой твоя доброта заслоняет для тебя все, и ты забываешь о приличиях.
— Приличия тут ни при чем, я с Альмуденой только потому, что он несчастен. Бедняга любит меня... а я смотрю на него как на сына.
Искренность, с которой говорила Нина, не дошла до сердца доньи Паки, она по-прежнему сидела в кресле, держа на коленях выкупленные ножи, и продолжала свое:
— Ну, я-то знаю, что сочинять ты мастерица, так все изобразишь, что и грехи свои выставишь добродетелями, но все равно я тебя люблю, Пина, признаю твои достоинства никогда тебя не оставлю.
— Спасибо, сеньора, большое спасибо.
— Всегда у тебя будет и пища, и кров над головой. Ты служила мне, была со мной и поддерживала меня в несчастную пору моей жизни. Ты добра, очень добра, но не перегибай палку, не говори мне, что ты вела в мой дом слепого мавра, не то я подумаю, что ты сошла с ума.
— Да, сеньора, я вела его в ваш дом, как в свое время привела сюда и Франсиско Понте — из милосердия... Если было оказано милосердие, то почему отказывать в нем? Или для господина в сюртуке — одно милосердие, для нищего в отрепьях — другое? Я так не считаю, все одно... Вот почему я и вела его к вам. Если вы его пустите, это все равно что пустить меня.
— Тебя я всегда пущу... то есть не то чтоб всегда... [ хочу сказать, сейчас у нас нет места в доме... Нас четверо, видишь... Может, завтра зайдешь? Устрой того нечастного в хороший ночлежный дом... нет, что я говорю —
больницу... Тебе стоит только обратиться к дону Ромуаль... Скажи, что я его рекомендую, что считаю как бы воем... О господи, сама не знаю, что говорю!.. Что он как твой... В общем, сама сообразишь. Может даже, его приютят в доме самого сеньора Седрона, у них, наверно, много. Ты говорила, что это такой большой дом, будто белый монастырь. А я, как тебе известно, существо слабое на героические поступки не способна, не могу во имя добродетели общаться с грязными и вонючими нищими. Не гордыни, нет, все дело в моем желудке и в моих нервах... >т отвращения могу богу душу отдать, ты же знаешь. А ты сейчас в таком виде! Я люблю тебя по-прежнему, но что я могу поделать со своим желудком, сама знаешь... Увижу волосок в еде — и меня выворачивает наизнанку, три дня ничего есть не могу. Возьми, что нужно, из своих вещей... Хулиана принесет, тебе необходимо переодеться... Слышишь, что я говорю? Почему ты молчишь? А, понимаю. Притворяешься смиренной, чтоб скрыть гордыню. Ладно, я все тебе прощаю, ты знаешь, как я тебя люблю, как я к тебе добра... Одним словом, знаешь меня... Что ты сказала?
— Ничего, сеньора, ничего я не сказала, мне нечего сказать,— глубоко вздохнув, промолвила Бенина.— Бог с вами.
— Но ты не должна сердиться на меня,— дрожащим голосом добавила донья Пака, шаркая ногами по коридору, как бы провожая Бенину на расстоянии.
— Нет, Сеньора, я не сержусь...— ответила старушка, глядя на госпожу скорей с состраданием, чем с гневом.— Прощайте, прощайте.
Обдулия проводила мать обратно в столовую и сказала:
— Бедная Нина!.. Уходит. А знаешь, мне интересно было бы взглянуть на этого ее мавра и поговорить с ним. Ох уж эта Хулиана, во все ей надо сунуть свой нос!
Донья Франсиска, терзаемая жестокими сомнениями, не знала, что сказать, и снова принялась осматривать вернувшиеся в дом ножи. Тем временем Хулиана проводила Нину до двери, легонько касаясь рукой ее плеча, и на прощанье ласково сказала:
— Не огорчайтесь, сенья Бенина, у вас ни в чем не будет недостатка... Я прощаю вам дуро, который одолжила на прошлой неделе, помните?
— Да, сеньора Хулиана, помню. Спасибо.
— Ну и хорошо, вот, возьмите еще один дуро, чтобы устроиться где-нибудь на ночь... А завтра приходите за своими вещами.
— Отдай вам бог сторицей, сеньора Хулиана.
— Нигде вам не будет так хорошо, как в «Милосердии», если хотите, я сама поговорю об этом с доном Ромуальдо, вы, наверно, стесняетесь. Мы дадим вам рекомендации, донья Пака и я... Моя уважаемая свекровь доверяет мне во всем, отдала все деньги, чтоб я вела хозяйство и выделяла ей, когда потребуется. И пусть благодарит бога, что ее деньги попали в такие руки.
— В хорошие руки, сеньора Хулиана.
— Идите устраивайтесь, а потом я скажу вам, что делать дальше.
— Ну, я-то, может, и без подсказки знаю, что мне делать.
— Как вам угодно... Если не хотите искать себе пристанища...
— Поищу.
— Тогда — до завтра, сенья Бенина.
— Ваша покорная слуга, сеньора Хулиана.
И Бенина быстро спустилась по ступеням, ей хотелось поскорей выйти на улицу. Когда дошла до слепого, поджидавшего ее неподалеку, тяжкое горе, от которого сжималось ее сердце, излилось горючими слезами, в отчаянии она стучала себя по лбу кулаком и восклицала:
— Неблагодарная, неблагодарная, неблагодарная!
— Ты не плачь, амри,— нежно сказал Альмудена, но голос и у него дрожал.— Твой госпожа плохой, ты есть ангел.
— Боже мой, какая неблагодарность! Что за мир, что за люди! Творить добро — только бога гневить...
— Мы уехать далеко, амри... далеко. Ты презирать этот дурной мир.
— Бог видит, что у кого в душе, и что у меня — тоже видит... Гляди, владыка земной и небесный, гляди хорошенько!
XXXIX
После этих слов Бенина дрожащей рукой отерла слезы и стала думать о практических делах, каких требовали сложившиеся обстоятельства.
— Уйти, мы уйти отсюда,— повторил Альмудена, беря ее за руку.
— Куда? — отупело спросила Бенина.— А, знаю! К дону Ромуальдо.
И сама изумилась, произнеся это имя,— она уже сама себя не понимала.
— Румуальдо есть выдумка,— заявил слепой.
— Да, да, это я его выдумала. А тот, который принес моей госпоже богатство, должно быть, другой, не настоящий... сам черт его придумал... Да нет, что это я, это мой не настоящий... Поди разберись. Ладно, Альмудена. Давай думать о том, что ты болен и что тебе надо провести ночь под крышей. Сенья Хулиана, которая теперь заделалась главной в доме моей госпожи и всем заправляет... и слава богу... дала мне дуро. Я отведу тебя во дворец Бернарды, а завтра видно будет.
— Завтра мы уходить в Хиерусалайм.
— Куда, говоришь? Ах, в Иерусалим? А где это? Ничего себе, ты так говоришь, будта зовешь меня, скажем, в Хетафе или в Нижний Карабанчель!
— Далеко, далеко... Ты выходить за меня замуж, ты и я всегда вместе. Сначала будем пойти в Марсель, по дорога просить милостыня... В Марсель садиться на пароход... пим, пам... Яффа... Хиерусалайм!.. Жениться в твой вера, мой вера, какой хочешь... Ты увидать гроб господень, я ходить синагога молиться Адонай...
— Погоди, дружок, успокойся и не дури мне голову всякой всячиной, мало ли что в горячке взбредет на ум. Сначала тебе надо поправиться.
— Я уже поправляться... горячка нет... совсем успокой-ный. Ты и я всегда вместе, мир большой, много-много дорог, много радость: земля, море, свобода...
— Все это очень хорошо, но пока что, как я понимаю, мы оба голодные и нам надо где-нибудь поесть* Если ты не против, пойдем в какую-нибудь таверну на Кава-Баха...
— Куда ты сказать...
Они сносно поужинали, Альмудена все продолжал мечтать, как они вместе отправятся в Иерусалим, прося милостыню на земле и на море, идти будут не спеша, без забот и печалей. Проведут в пути много месяцев, может, целый год, но в конце концов придут в Палестину, хотя бы пришлось идти пешком до самого Константинополя. А сколько прекрасных стран будет у них на пути! Нина возражала: не для ее ног такие длинные дороги, и тогда африканец, не зная, чем еще ее убедить, напомнил:
— Испания — неблагодарный страна... Надо ходить далеко, бежать от неблагодарные люди.
Поужинав, устроились на ночлег в доме Бернарды, в нижних залах, где койки — по два реала за ночь. Альмудена провел ночь беспокойно, долго не мог уснуть, бредил путешествием в Иерусалим; Бенина, чтобы успокоить его, сказала, что согласна на такое дальнее путешествие. Морде хай беспокойно ворочался на койке, словно лежал на колючках, жаловался на зуд и болезненные уколы, будто его кто кусал, однако, скажем сразу, причина была не в насекомых, спутниках нищеты, против которых придуманы разные порошки. А дело было в том, что болезнь марокканца перешла в другую стадию: наутро лихорадка сменилась красной сыпью на руках и ногах. Несчастный отчаянно чесался, и Бенина повела его на улицу в надежде, что на свежем воздухе ему станет легче. Останавливаясь в разных местах, они просили милостыню, чтобы не забыть свое ремесло, потом пошли на улицу Сан-Карлос, где жила Хулиана, и Бенина поднялась к ней за своими вещами. Та вынесла ей небольшой узел и посоветовала, пока они будут хлопотать насчет ее принятия в «Милосердие», снять где-нибудь комнату подешевле, с этим мужчиной или без него, что было бы лучше для ее репутации, подобный союз — нарушение приличий. И еще Хулиана сказала, что, когда Бенина смоет с себя всю грязь, собранную в Эль-Пардо, она может навестить донью Паку, та с радостью ее примет; но о возвращении в дом пусть и не думает, этого не желают дети, они хотят, чтобы их мать всегда была обихожена и обеспечена всем необходимым. С этим старушка согласилась, в подобной перемене она видела повеление свыше. Хулиана не была злой, а лишь властолюбивой, ей больше всего хотелось проявлять свои богоданные хозяйственные таланты, она умела цепко держать все, что попадало ей в руки. Не лишена была она и любви к ближнему, жалела Бенину и, когда та сказала, что слепой ждет ее у дома, захотела взглянуть, что он за человек. Вид несчастного африканца произвел на нее удручающее впечатление: она страдальчески поморщилась и, махнув рукой, сказала презрительным тоном:
— Да я его знаю, видела, как он просил милостыню на улице Герцога Альбы. Место неплохое, у него губа не дура. Сеньор Альмудена, правда, что вы любите женщин?
— Я любить Бенина, амри...
— Ха-ха-ха... Бедняжечка Бенина, ничего себе кавалера отхватила! Если вы с ним возитесь из милосердия, я тоже скажу, что вы святая.
— Он болен, и без помощи ему не обойтись. Мавра одолевал нестерпимый зуд, и он, засучив рукава,
вовсю царапал руки и грудь; швея подошла, взглянула и охнула:
— Да у него проказа! Господи Иисусе, как есть проказа! Я такое уже видела, сенья Бенина, у одного нищего, тоже из мавров, тот был родом из Орана, просил недалеко от площади Пуэрта-Серрада, у мастерской моего отчима. И так одолела его эта болезнь, что никто не решался к нему подойти, и в больницу для бедных его не принимали...
— Кусать, сильно кусать,— только и твердил Альмудена, проводя ногтями по руке от предплечья до кисти, словно расчесывал спутавшиеся волосы.
Не показывая своего отвращения, чтобы не обидеть несчастную пару, Хулиана сказала Нине: — Ну и забота вам выпала с этим молодчиком! Ведь болезнь-то заразная. Пристанет к вам чесотка, за милую душу, вот хороши будете, красота, да и только. Вы что, совсем рехнулись, как тот дурачок из сказки, который хотел поджарить кусок масла, или что с вами такое?
Бенина только взглядом показала свою жалость к бедному слепому, решимость не покидать его и готовность вынести все беды, какие пошлет ей господь бог. В это время возвращавшийся домой Сапата увидел свою жену рядом с живописной парой, подошел к ним и, узнав, в чем дело, посоветовал Бенине отвести мавра к врачу-дерматологу на улицу Сан-Хуан-де-Диос.
— Лучше всего было бы отправить его на родину,— заявила Хулиана.
— Далеко, далеко,— сказал Альмудена.— Мы ходить в Хиерусалайм.
— Неплохо придумано. «Из Мадрида в Иерусалим, или Семейство дядюшки Маромы»... Недурно, недурно. Теперь о деле, женушка, не бей меня и выслушай. Я не смог выполнить твое поручение, потому что... Я же просил тебя не драться.
— Небось заходил в биллиардную, подлец... Иди домой, там я с тобой рассчитаюсь.
— Не пойду, надо что-то решить с этими чертовыми телегами.
— Что, что, негодяй?
— Я говорю, что возчик большой телеги не поедет меньше чем за сорок реалов, а ты мне велела давать не больше тридцати...
— Придется мне самой этим заняться. От мужчин никакого проку, верно, Нина?
— Верно. А что, госпожа переезжает?
— Да, но раньше завтрашнего дня ничего не выйдет. Мой распрекрасный муженек вышел из дому в восьмом часу, чтобы снять квартиру и договориться с возчиками, и сами видите, когда он вернулся, да еще сказки рассказывает, почему ничего не сделал.
— Ну что ты, мне пришлось-таки побегать. В девять я уже пришел к маме, чтоб она подписала договор о найме. Видишь, как быстро. Но ты же не знаешь, сколько мы провозились с Фраскито Понте, он задал нам работенку. Нам с Полидурой пришлось вести его в пансион, и это было нелегко. Бог мой, у бедняги ум за разум зашел после вчерашнего падения с лошади!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34