— А я вот боялась, что не придет: и холод собачий, и день такой, когда надо давать монету покрупней, вот этот добрый сеньор и отменит праздничек.
— Ну, пришел бы завтра, ты сама знаешь, Кресенсия, что дои Карлос порядок блюдет: что положено — отдай, не греши.
— Да, конечно, завтра он дал бы нам по «толстушке», но зато оставил бы при себе «худышки» 1, которые раздает по будням. Думаешь, я считать не умею? Не в обиду будь сказано, уж тут-то меня не проведешь, разбираюсь, что к чему: как подумает дон Карлос, не много ли он нам подает, так возьмет да и заболеет, глядишь, недельку сэкономит, хотя покойной это ох как бы не понравилось.
— Попридержи язык, язва.
— От такой и слышу... А еще знаешь, кто ты?.. Подлиза!
— Балаболка!
Разговор этот вели три старухи, примостившиеся у стены, справа от входа и чуточку в стороне от остальных; одна из них была слепая или по крайней мере подслеповатая, обе другие — зрячие, все они были одеты в лохмотья и спасались от холода, кутаясь в темные шали. Сенья Касиана, высокая и костлявая, говорила с товарками немного свысока, как человек, наделенный властью, может, воображаемой, а может, и существующей на самом деле: стоит собраться полудюжине людей, как среди них обязательно найдется такой, кто стремится навязать свою волю другим и подчас добивается этого. Слепую или подслеповатую старуху звали Кресенсией, она вечно съеживалась в комок, гак что из лохмотьев торчали только худые морщинистые руки и маленькое личико. Непочтительные и дерзкие речи и только что приведенном разговоре вела Флора, по прозвищу Потешница — никому было ведомо, кто ее так прозвал и почему; это была маленькая подвижная старушонка, злая и острая на язык, она вечно будоражила
1 «Худышка» —просторечное название монеты достоинством в пять сентимо.
нищую братию, ссорила одних с другими, у нее всегда наготове было какое-нибудь злоехидное словечко, когда приходилось делить трофеи, причем она не давала спуску ни богатым, ни бедным — всем доставалось. Ее слезящиеся глазки светились хитростью, коварством, недоверием и зловредностью. Нос походил на красную пуговку, которая то поднималась, то опускалась, когда она быстро шевелила губами и усердно работала языком. При этом последние два зуба, украшавшие ее десны, как будто бегали по рту, показываясь то тут, то там, а когда она заканчивала речь, исполненную крайнего презрения и убийственного сарказма, рот ее захлопывался, губы одна за другой втягивались в рот, и только дрожащий красный подбородок продолжал безмолвно выражать переполнявшие ее чувства.
Сенья Касиана являла собой прямую противоположность Потешнице: высокая, костлявая, худая; правда, худоба ее не бросалась в глаза — злые языки утверждали, что под лохмотья она надевает немало доброй одежды. У нее было длинное, словно прокатанное в валках гладильной машины лицо, ввалившиеся щеки, испуганные глаза на выкате, утратившие и блеск, и какое бы то ни было выражение, так что они хотя и видели, но казались слепыми; кривой крючковатый нос, слишком далеко отстоящие от него тонкие губы и наконец длинный костистый подбородок — словом, трудно вообразить себе что-либо более отталкивающее и безобразное. Если можно сравнивать человеческие лица с мордами животных, то Потешницу можно было бы сравнить с кошкой, потерявшей в драке всю шерсть, а потом окунутой в воду, тогда как Касиана походила на старую клячу из тех, что кладут свои кости на арене для боя быков, особенно когда она закрывала один глаз косой черной повязкой, оставляя открытым второй, чтобы ревниво надзирать за собратьями. Во всем мире любое общество делится на классы, касты и группы, такому делению подвержены и самые нижние его слои, вот и среди нашей нищей братии не все были равны между собой. Старухи особенно строго следили за соблюдением иерархии. Старожилки, то есть те, которые просили у этой церкви лет по двадцать и больше, пользовались привилегиями, которые все признавали, и новеньким волей-неволей приходилось с ними считаться. Старожилки имели право занимать лучшие места, им разрешалось просить и внутри церкви, у чаши со святой водой. Попробуй ризничий или коадъютор изменить эту практику в пользу какой-нибудь из новеньких — хлопот не оберешься. Начиналась такая заваруха, ЧТО иногда приходилось вызывать стражников, дежуривших в этом квартале. При дележе общей милостыни и раздаче талонов на получение помощи от благотворительного общества старожилки опять же имели преимущество: когда какой-нибудь прихожанин жертвовал ту или иную сумму денег на всех, старожилки и старожилы брали распределение в свои руки и, если поровну всем не получалось, часть назначали себе. А кроме того, они пользовались и моральным преимуществом, властью, освященной традицией, незримой силой перзозачинателей. Старожил с силой, а вновь прибывший всегда слаб, однако бывают исключения, обусловленные индивидуальным характером тех и других. У Касианы характер был твердый, властный, эгоистичный от природы, она была самой старшей среди старожилок; а Потешница, беспокойная, мятежная, колючая и злая, была самой новой из новеньких; поэтому нетрудно догадаться, что по любому ничтожному поводу, из-за всякого пустого слова между ними вспыхивали раздоры.
Перебранка, о которой мы только что рассказали, прерывалась всякий раз, как входил или выходил кто-нибудь из прихожан. Но Потешница не могла укротить слой нрав и при первом удобном случае, заметив, что Касиана и слепой Альмудена (о котором мы расскажем чуть позже) получают милостыню чаще, чем остальные, снова сцепилась со старожилкой:
— Ах ты, лицемерка, подлиза и проходимка! Думаешь, Я знаю, что ты богатая, что в Куатро-Каминосе у тебя спой дом, где ты держишь и кур, и голубей, и кроликов? Все мне известно.
— Уймись, придержи свой поганый язык, не то я скажу дону Сене ну, и он тебя научит, как надо себя вести.
— Это мы еще посмотрим!
— Да перестань ты кричать, слышишь, звонят в колокольчик?
— В самом деле, будет вам,— сказал калека, стоявший ближе всех к входу в церковь.— Звонят, значит, уже поднимают святые дары.
— Да все эта болтушка, гадюка болотная.
— Все эта воображала... Сами видите!.. Послушай, подруга, раз уж ты у нас капрал, не перегибай палку, дай и мам, новеньким, получить хоть какое-то подаяние, все мы Христовы дочери... Пойми!
— Тихо, говорят вам!
— Ох, подруга... Ни дать ни взять — Кановас!
III
Чуть подальше от входной двери, по левой стороне прохода, примерно в середине его, расположилась другая компания, которую составляли сидевший на полу слепой, женщина с двумя младенцами, тоже присевшая у стены, и молча и неподвижно стоявшая рядом с ней старуха в черном платье и черной накидке. В нескольких шагах, еще ближе к входу в церковь, стоял, прислонившись к стене и всем телом опираясь на костыли, одноногий и однорукий Элисео Мартинес, которому в виде особой милости поручено было продавать прихожанам «Католическую неделю». По сложившейся в этом отряде попрошаек иерархии он шел сразу после Касианы, был, так сказать, ее первым заместителем или помощником.
Итак, всего в отряде было семь нищих, и я хочу описать их всех, обратив внимание читателя на внешность, речь и характер каждого из них. К чему и приступаю.
Женщина, одетая в черное, пожалуй, не была старухой, но раньше времени состарилась и здесь считалась не только новенькой, но и приходящей, потому что приходила к церкви побираться с довольно большими перерывами, то есть время от времени вдруг исчезала, скорей всего находя какое-нибудь место или приют у добрых людей. Здесь ее звали Бениной (из чего можно предположить, что настоящее ее имя было Бенигна 1), и из всего сообщества, если можно так выразиться, она была самой тихой и кроткой, самой вежливой и воспитанной, по всему было видно, что она всецело подчинилась воле господней. Никогда не докучала прихожанам назойливыми жалобами; при дележе, даже если другие урывали себе львиную долю, никогда не возмущалась, и никогда ее не видели под знаменами воинственной и злокозненной Потешницы. Как с женщинами, так и с мужчинами говорила сдержанно и приветливо, с Касианой обращалась почтительно, к безногому проявляла уважение; единственным, с кем она обходилась по-дружески просто, но не выходя за рамки приличий, был слепой по имени Альмудена, о котором пока скажу только, что родом он был из арабского города Суса, расположенного в глубине Марокко, в трех днях пути от Марракеша. Запомните это.
У Бенины был нежный голос, по манерам ее можно было принять за женщину, получившую хорошее и даже
Бенигна (лат.) — благожелательная.
тонкое воспитание, лицо ее не было лишено известной привлекательности, правда, стертой прожитыми годами и потому едва заметной. У нее сохранилось еще больше половины зубов; темные глаза были окружены едва заметной краснотой, возможно, из-за утреннего холода, но веки нельзя было назвать старческими; носом она хлюпала меньше, чем ее подруги по профессии, морщинистые узловатые пальцы не заканчивались кривыми, как у пустельги, когтями. Скорей это были руки прачки, загрубелые, но чистые. Волосы Бенина стягивала черной лентой, закрывавшей и часть лба, поверх нее — черный платок; платье и накидка тоже были черными, и вся одежда ее выглядела немного опрятнее, чем у других старых попрошаек. Такая опрятность в сочетании с кротким взглядом и довольно правильными чертами лица делала ее похожей на святую Риту Кассийскую, отправившуюся в паломничество по белу свету. Не хватало лишь креста и язвы на лбу, впрочем, за язву можно было принять небольшую, круглую, как горошина, сизую бородавку над переносицей.
Около десяти часов Касиана вышла во двор и направилась в ризницу (куда, будучи старожилкой, имела свободный доступ) поговорить с доном Сененом о каком-то деле, неизвестном ее товарищам и потому сразу же вызвавшем пересуды. Не успела капралына скрыться с глаз, как Потешница клубком покатилась по проходу к другой группе нищих, расположившейся с левой стороны, присела рядом с Деметрией — так звали женщину с детьми — и слепым марокканцем и дала волю языку, так же остро отточенному, как и похожие на коготки ящерицы ногти на ее черных скрюченных пальцах.
— Вы что же, не верите тому, что я сказала? Капраль-ша богата, в самом деле богата, истинно вам говорю, и все, что ей здесь подают, она отнимает у нас, честных и беспробудных (она хотела сказать: «бесприютных») бедняков, у кого действительно ни кола, ни двора.
— Она живет там, наверху,— заметила Кресенсия,— в дальнем конце Паулеса.
— Нет, голубушка, что ты! Она раньше там жила,— возразила Потешница, царапая воздух когтями.— Уж я-то знаю, меня ей не провести, люди добрые все рассказали. Живет она в Куатро-Каминосе, у нее возле хибары загон, и она там выкармливает, извините за выражение, свинью; не в обиду будь сказано, это самая лучшая свинья в Куатро-Каминосе.
— А ты видела горбунью, что приходит к ней?
— Еще бы не видеть! Капральша думает, мы все тут дурочки. Горбунья — ее дочь, вроде бы швея, понимаешь? А раз у нее горб, то она еще и побирается. Кроме того, шьет и зарабатывает денежки в общий котел... В общем, они — богачки, прости меня господи, бессовестные богачки, водят за нос и нас, грешных, и святую католическую апостольскую церковь. А на еду она не тратит ни гроша, есть два или три дома, откуда ей каждый божий день присылают кастрюлищу косидо, да такого, что пальчики оближешь... Ого-го!
— Вчера,— сказала Деметрия, отнимая ребенка от груди,— я сама видела, как ей принесли...
— Что принесли?
— Рис с морскими ракушками, и так много, что хватило бы на семерых.
— Вот видишь?.. Так ты говоришь, с ракушками? И вкусно пахло?
— Еще как вкусно-то!.. Кастрюли стоят в ризнице. Туда и приносят еду, накладывают в кастрюли и — фьюить! — все идет в Куатро-Каминос.
— А ее муж,— добавила Потешница, меча искры из глаз,— торгует смолистыми сучьями для растопки и петрушкой... Служил в солдатах, у него семь простых крестов и еще один с пятью реалами... Ничего себе семейка! А вот я сегодня сгрызла черствую корку хлеба и больше ничего и, если Рикарда не пустит меня переночевать в свою халупу в Чамбери, останусь на ночь под открытым небом. Что ты на это скажешь, Альмудена?
Слепой пробормотал что-то невнятное, а когда Потешница повторила свой вопрос, ответил, жестко и с трудом выговаривая слова:
— Вы говорить о Пиче? Я его знает. Он не есть муж с Касиана, не венчаться, клянусь белым светом, нет. Есть любовник, светом клянусь, любовник.
— Так ты его знаешь?
— Я его знает, он покупать у меня два четки... из моя страна четки, и камень-магнит. У него деньги, много деньги... Он надзиратель за похлебка там, в «Сердце Христово»... все бедняки он командовать, ходить с палка... квартал Салманка... надзиратель... Плохой, сильно плохой, не давать еда... Слуга правительства, плохой правительство в Испании, служит тем, кто в банке, а там, под земля, в подвал, все деньги... Пиче тоже там держать деньги, нас морить голодом...
— Только этого и не хватало,— воскликнула Потешница в порыве праведного гнева,— чтоб эти скареды прятали деньги в банковских сундуках!
— Вот то-то и оно, чтоб вы знали!..— заметила Деметрия, снова давая грудь раскричавшемуся младенцу.— Да замолчи ты, ненасытная!
— Гляди-ка!.. Так она из тебя все соки высосет, в чем душа будет держаться... А вы, сенья Бенина, как вы думаете?
— Я? О чем?
— Держат они деньги в банке или нет?
— А мне-то что? Пусть себе едят свой хлеб.
— Да наш хлеб они едят, каш, и еще — ха-ха! — с куском ветчины.
— Замолчите, сказано вам! — прикрикнул на старух безногий продавец «Католической недели».— Пришли просить, так просите, но чтоб все было пристойно.
— Молчим, голубчик, молчим. Подумать только!.. Что твой Виктор Мануэль, который взял в плен папу! *
— Молчать, я сказал, помните о боге!
— О боге-то я помню, да вот церковь меня не подкармливает, как тебя, и я подружилась с голодом, мне только и остается, что глядеть, как вы утробу набиваете, как вам из богатых домов таскают в бумажных кульках всякую снедь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34