и я вновь увидел Великую Реку из какого-то совершенно нового, места на ее извилистом берегу.
Воздух потеплел, и стало удивительно приятно. Перегнувшись через стол, я лег на подоконник, наслаждаясь утренним ветерком, обдувающим мне лицо.
Я знал, что задерживаться здесь нельзя. Но все же перед тем, как вновь коснуться камня, я спустил из окна на веревке ведро, чтобы зачерпнуть воды, и помылся, стоя голым на полу посредине комнаты. Наскоро вытеревшись смятым одеялом, я надел свободную тунику до коленей – единственное, что я мог носить, не страдая от боли. Плечи и руки, обгоревшие сильнее всего, уже начали облезать, каждое движение причиняло нестерпимые муки.
Я мог прерваться всего на несколько минут. Отец изнутри распекал меня на все лады за то, что я трачу время на подобные глупости. Не обращая на него внимания, я быстро подстриг волосы, чтобы они не падали на глаза, и обвязал свой воспаленный лоб полоской ткани.
Я по– прежнему отчаянно мечтал об отдыхе, но просто не мог себе этого позволить.
Я заставил себя вернуться к окну и снова лег на стол.
– Знаешь, Секенр, твои подозрения, скорее всего, обоснованы. Истинная каллиграфия твоей магии заключается не в буквах, написанных чернилами на бумаге, а в шрамах и ожогах на твоем теле.
– Возможно, – вот все, что я смог ответить ему. Я сделал это вслух.
– Правда, – продолжал отец внутри меня. – Подобно многим другим чародеям, ты отмечен, изменен благодаря своим приключением. А может быть, книга о Секенре пишется и сейчас, но не чернилами, а шрамами.
– Так что кто-нибудь может запросто выбраковать меня из библиотеки чародеев? Нет, отец, мне кажется, это не так. Слишком просто.
– В конце концов подобные мелочи не имеют значения.
– Для меня имеют.
Черные орлы кружили в небе, каркая, как вороны.
Я снова дотронулся до камня, и вид за окном изменился – там все погрузилось во тьму с мерцающими вдали огнями.
Дом передвигался, волоча себя, как гигантский паук, половина ног у которого сломана. Небо снова просветлело. Доски у меня под ногами вздыбились, готовые лопнуть. Стол завалился, но, падая на пол, я по-прежнему крепко сжимал камень в руках. Какой-то миг я лежал неподвижно, прислуживаясь, как дом встает на неровной поверхности. Надо мной, на верхних этажах, ломая мебель, валились тяжелые бревна. Пыль и щепки дождем посыпались мне в лицо. Откашлявшись, я вытер лицо свободной рукой.
На этот раз я не стал возиться со столом, а просто встал у окна с камнем в руках. Я смотрел на Город-в-Дельте, видел, как имперская галера разворачивается в моем направлении, ее поднятые паруса украшали изображения орла и крокодила: смерть и в воздухе, и в воде.
Вновь и вновь я касался зеленого камня, и дом побывал во многих странах. Один раз я оказался даже в Стране Тростников, в том месте, которому еще предстояло стать моим родным Городом Тростников, но передо мной предстал лишь лабиринт из деревянных лачуг под тростниковыми крышами на сваях и две обветшалые полуразвалившиеся пристани. Большой корабль стоял там на якоре, развевая по ветру многочисленные флаги с совами – символикой какого-то давно забытого местного царька.
Я видел перед собой сцены из отдаленного прошлого, за много веков до моего рождения, задолго до того, как Сестобаст Первый присоединил Страну Тростников к Гегемонии Дельты.
– Двигайся в том же направлении,– раздался в моем разуме голос отца. – Ты прекрасно знаешь, куда мы должны попасть.
– Да, знаю, – ответил я вслух.
Сцены за окном менялись с такой быстротой, что, казалось, невидимый великан перелистывает страницы гигантской книги с картинками: холмистые речные берега; горы с заснеженными вершинами, между которыми парили черные орлы; бесконечный лес, окрашенный в алые и золотые тона удивительной северной осени; и длительное время – лишь насквозь продуваемая ветрами пустыня – безликое море песка.
Мышцы затекли, мне надоело опираться на подоконник, я принес кресло и теперь сидел у окна с камнем на коленях, постоянно пробегая пальцами по его отшлифованным граням. Пол слегка покачивался, как палуба корабля на спокойной реке.
Постепенно я начал клевать носом. Несколько раз вздрогнув и рывком подняв голову, чтобы не упасть, я понял, что больше не в силах терпеть.
Мне просто необходимо было немного поспать. Отправив дом далеко во тьму, я на много часов провалился в беспамятство. Я спал, облокотившись на подлокотник кресла, но, пока тело отдыхало, мозг продолжал бодрствовать. Да, сон для чародея – время размышлений.
Мне снилось, что я сижу за письменным столом и работаю, работаю, работаю, постоянно макаю ручки в чернила разных цветов, промокаю написанные страницы, подтираю свои помарки и снова пишу, пока наконец, сконцентрировавшись, не понимаю, что все мое повествование можно свести к одной единственной написанной на бумаге букве.
Как говорил отец, лишь чародею-ученику нужны сложные приспособления. Обладай я достаточными навыками работы с камнем, мне надо было бы только подумать, чтобы он заработал. В период младенчества моей магии я написал целую книгу о своей жизни, чтобы найти себя и определить свое место в жизни, чтобы защитить Секенра от опасности, и оказалось, что слабый, едва ощутимый резонанс, возникший от слов, орнаментов и иллюстраций значит больше, чем все части моей книги вместе взятые.
Истинное значение книги заключалось не в том, о чем говорилось в ней, а в том, чем она была. В том, кем я был и кем я стал, пока создавал ее. Одна единственная буква.
Во сне я четко вывел ее черными чернилами самой обычной ручкой, букву тчод, которая есть и в алфавите Дельты, и в алфавите Страны Тростников, но неизвестна варварам – буква иксообразной формы с точкой в верхнем треугольнике – головой крошечной фигурки с расставленными ногами и простертыми вверх руками.
Ее называют и Танцующей, и Умоляющей, – есть у нее и множество других прозвищ. У буквы тчодмного значений – она означает и длительное ожидание, и быстрое завершение задуманного, и сожаление, и тихую радость, и победу, которая станет очевидной лишь в будущем. Так много слов содержит тчод, что для их перечисления потребовалась бы отдельная книга.
Только тчод. В ней заключается суть Секенра.
Очнувшись от сна, я с удивлением обнаружил, что уже не сижу в кресле, а стою перед письменным столом. Но пока ничего не писал. Ручка и бумага лежали наготове.
Изобразив тчод, я дул на нее до тех пор, пока чернила не высохли, а потом аккуратно сложил бумагу, не перегнув букву ни в одном месте. Затем я, с зажатой между ладонями бумагой, сел в кресло перед темным окном – за спиной у меня приглушенно светилось пламя, и мне приснился сон о ярко сияющем бесцветном огне.
Когда я проснулся в следующий раз, надо мной стоял отец, только что материализовавшийся из дыма. Сквозь него я видел окно, за которым не было ничего, кроме хмурого серого неба.
– Вставай, – сказал он. – Мы на месте.
Но встал я не сразу. Я еще посидел, успокаиваясь и приводя в порядок свои мысли, и с удивлением обнаружил, что больше не испытываю боли и что на мне надета серебряная маска Луны, а на коленях лежит отцовский меч.
Я встал и поднял меч, чтобы получше рассмотреть его в неровном лунном свете. Оружие казалось живым – каждый фрагмент тонкой серебряной инкрустации, каждый штрих чернения и резьбы, каждая буква надписи светились собственным внутренним светом. Меч я взял в правую руку, а лист бумаги с тчод– в левую. Ножен у меня не было. Я оглянулся вокруг в поисках зеленого камня, но понял, что он мне больше не понадобится.
– Пойдем, – голос отца едва не срывался от возбуждения. – Пойдем со мной. Да. Сейчас. Я хочу рассказать тебе последнюю историю о Мальчике-Цапле. Я расскажу ее тебе по дороге. Быстрее! Быс-тре-е!!!
Он потянулся ко мне, чтобы взять меня за руку, но его рука из дыма просто прошла сквозь мою.
Я последовал за ним, обходя кучи мусора там, где обвалился потолок или вздыбился и разъехался пол. Дом погрузился в молчание: не было слышно ни единого звука, кроме поскрипывания и потрескивания деревянных опор.
В кухне дверцы буфетов оказались распахнутыми настежь, а пол был по колено завален черепками. Я быстро шел между ними босиком, не вспоминая о туфлях – я знал, что наше путешествие обязательно будет связано с магией: мне придется идти по воде, по воздуху или сквозь огонь, а их должна касаться живая плоть.
Крыльцо снаружи попросту исчезло – скорее всего, оно отломилось во время нашего путешествия и осталось где-то позади. Мы с отцом спустились на безликую равнину, сплошь покрытую пылью. Я задержался на мгновение, чтобы оглядеться, но во всех направлениях, куда бы я ни смотрел, было лишь полное запустенье. Даже воздух здесь был мертвым – в нем совсем не чувствовалось запахов: ни запаха ила, ни запаха цветов, ни запаха дыма. Земля, на которой я стоял, не ощущалась совсем, словно ноги у меня онемели.
– Что это за место? – спросил я. – Кажется, здесь никогда не было и не будет жизни.
– Нет, сын, будет. Обязательно будет. Это наш родной мир, Земля, но в Начале Времен, до Созидания, до того, как на нее сойти боги. Представь себе.
– Зачем мы здесь?
Его походка изменилась – стала нервной, шаг удлинился, одежда из дыма развевалась на нем, словно его обдувал ветер. Я с трудом поспевал за ним. Один раз он оглянулся, и я увидел его лицо. На нем снова была серебряная маска, такая же, как и на мне.
– Я думал, тебе прекрасно известно, зачем мы здесь,– прокричал он. – Да! Да! Ты уже бывал в этом месте, хотя добирался сюда совсем другим путем. Мы пройдем еще немного, и ты узнаешь его.
Тяжело дыша, я старался идти с ним в ногу. Один раз я обернулся и обнаружил, что дом исчез – слишком быстро, как мне показалось, превратившись в черную точку на горизонте. Больше, чем когда-либо, он походил на черного искалеченного паука, ползущего вдали – таких пауков мы часто находим мертвыми и высохшими в пыли на подоконнике.
Мы шли много часов, а может быть, дней. У меня не было никакой возможности определить это, но я не ощущал ни усталости, ни холода, ни голода, ни жажды, ни даже земли под ногами. Лишь серебряный меч в правой руке, лист бумаги – в левой и маска были для меня реальными в этом пустынном мире.
По горизонту разлился свет, словно медленно всходило солнце.
– Там. Смотри, – сказал отец, указывая вперед.
Я не заметил ничего, кроме света, о чем и сообщил ему, но он не стал возражать и не пустился в объяснения. Хотя, пока мы шли, он становился все более и более словоохотливым.
– Этот меч,мой меч… Ах, самое смешное заключается в том, что для чародея этот меч должен быть невидимым. Оружие Рыцаря Инквизиции, он несовместим с черной магией. Тебе это известно, сын. Орудие, освященное Девятью Праведными Богами и созданное для бесконечной борьбы человечества против зла, ночных кошмаров, против тьмы, хаоса, Титанов Тени, а также и против нас с тобой, Секенр. Он закален в крови умирающих чародеев, им были убиты многие из них; пораженные его лезвием, они действительно умирали, находя свою смерть, а не вселяясь в своего убийцу. Рыцарь Инквизиции посвящает свою (жизнь тому, чтобы очистить мир от таких, как мы с тобой, Секенр, уничтожить все зло. Ну и ну. По-моему, все это ужасно, ужасно смешно.
Я взвесил меч в руке.
– Не понимаю. Я прекрасно вижу его. Так же, как и ты.
Словно нетерпеливый ребенок, он мчался передо мной; неожиданно развернувшись, он побежал задом наперед, лицом ко мне, и его серебряная маска прыгала вверх-вниз. За его спиной сияние на горизонте становилось все сильнее, восходящее солнце обрамляло его своими лучами, так что казалось, будто он горит.
– Инквизиция, – повторил он. – Ах! Когда я считал, что могу отказаться от черной магии, я стал Рыцарем Инквизиции. А когда решил, что могу отказаться от праведной жизни, вновь с головой погрузился в магию. Но и то, и другое было лишь средством для достижения великой цели. Таким образом я сохранил в себе многое и от мага, и от рыцаря. Как и ты. Теперь-то ты понимаешь это, да, Секенр? Ладно, неважно. А вот и окончание истории Мальчика-Цапли. К чему привели все его предыдущие приключения? Много лет он скитался среди птиц, притворяясь птицей, но каждое утро, когда остальные птицы улетали, он оставался один и, стоя по колено в грязи, неуклюже размахивал руками. Он бродил и среди людей, но нигде не задержался надолго, не полюбил ни одной женщины и не служил ни одному царю. Он был страшно одинок. Но однажды,– возможно, во сне,– такова была его судьба или воля какого-то бога,– он забрел в сокрытую пещеру с истинным огнем и переродился в нем, как поломанное лезвие меча, которое плавят и выковывают заново. Он стал кем-то или чем-то, что не было ни мальчиком, ни цаплей, но чем-то большим, чем то и другое– его двойственная натура впервые обрела целостность. Таким образом он стал уникальным, и хотя остался по-прежнему одинок, одиночество перестало тяготить его – все печали и сожаления остались в прошлом, так как теперь он владел всей Вселенной, которая была внутри его разума, а больше ему ничего не было нужно…
Яркий свет поднялся высоко над горизонтом, откуда сыпались искры, виднелись вспышки взрывов. Я устало тащился все дальше и дальше. Отец трусил задом наперед прямо передо мной.
Наконец поднялось солнце, и его диск был лицом Мужчины, таким ярким, что на него невозможно было смотреть. Слезы выступили у меня на глазах, и я отвернулся, прикрыв лицо рукой, в которой держал меч.
Солнце заговорило на языке богов, который невозможно ни записать, ни передать хотя бы приблизительно, для простого смертного нереально даже запомнить хоть одно его слово. Но самое важное заключалось в том, что с этим восходом начало свой отсчет Время: часы, минуты, секунды полились в пустой песчаный мир, как вино из кувшина. В пустоте и в свете вот-вот должны были зародиться и сами боги – мы с отцом попали в святую святых. Тайком, как воры, мы пробрались в Акимшэ.
Отец больше не мог поддерживать свою туманную форму, и теперь снова существовал лишь внутри моего разума.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62