..
Глава седьмая
Некто в полувоенном и прочие

И протрубил Шутиков. И было утро. И на завтра опять имела место "шрапнель" без
подливы, сухари без масла и чай без сахара. После перекура я забрал
аккумуляторы с "коломбины" и -- раз-два, раз-два, раз-два -- трусцой побежал в
гараж, к Митьке Пойманову, заряжаться. Несмотря на недавний перекусон, в животе
подсасывало, ныло в подреберье, каждый шаг тупо отдавался в затылке (давление,
давление, милорд! нужно обязательно на обратном пути заглянуть в санчасть,
смерить давление!..).
Все катаклизмы в моей жизни начинались самым зауряднейшим образом. Будущую
жену, к примеру, я встретил на автобусной остановке. Помню, во всех
подробностях -- вплоть до скомканной пачки из-под печенья на тротуаре -- помню
этот судьбоносный, в небесных просверках, поворот за угол пищеблока: слева
затуманенный плац, справа вдоль фасада фанерные, с белым по красному
заповедями, щиты: "Крепи оборону ратным трудом!", "Мускул свой, дыханье и тело
тренируй с пользой для военного дела!"... Раз-два, раз-два, раз-два... (И в
боку -- точно кирпич зашит. Нужно спросить но-шпы...)
С какого-то рожна вспомнился вдруг вчерашний ночной кошмар. От спертого воздуха
что ли, мне в казарме вечно снилось что-то несусветное. Примерещился
склонившийся над моим смертным одром сержант Филин: лупала золотые, как
надраенные асидолом пуговицы, под носом чужие эпохальные усы. По-сундуковски он
скрежетнул зубами и, пустив дым из ушей, процитировал Отца Народов,
бесмилляевским поносным голосом, но на свой, разумеется, манер: "Мир, сукабля,
будет сохранен и упрочен, рядовой, бля, М., если народы, бля, мира возьмут дело
сохранения мира в свои руки и будут отстаивать, сукаблянахрен, до конца!"
Размышляя о смыслах столь причудливой эклектики, я старался как можно выше
вскидывать коленки -- раз-два, раз-два, раз-два! но тут сверху, точно из
мусорного ведра на голову, пало на меня:
-- Локтями, локтями, Тюхин, поэнергичнее! И следите... м-ме... за дыханием:
носом вды- хаим , ротом выды -- и тоже - хаим , Финкельштейн вы мой
невозможный!.. Айн-цвей, айн-цвей, айн-цвей-дрей!..
Я застыл, точно гвоздь, по которому тюкнули кувалдой!
Из окна офицерского кафе на втором этаже, обмахиваясь шляпой, выглядывал
субъект, который в том моем вчерашнем казарменном кошмаре отпихнул плечиком
недостоверного Иосифа Виссарионовича и, гаденько хохотнув, обрадовал: "Слушайте
вы его больше, солнышко вы мое... м-ме... ненаглядное! Ни рук, ни народов, ни
самого... м-ме... мира, Тюхин, -- вашего , понятное дело -- уже и на
картах нет-с!" А когда я, обмирая от ужаса, задохнулся: "Что, во... война?!" --
он, окурок слюнявый, скривил козлиную свою морду: "И-и, война!.. Да вы
оптимист, батенька! Хуже, Тюхин, куда хуже: сущая гибель !
Он был в черных, невзирая на темень, очках, в расстегнутом кителе без погон на
голое тело, с бильярдным кием в одной руке, с фужером в другой.
-- Ричард Иванович?! -- оправясь от потрясения, воскликнул я. -- А я думал, вас
уже нету...
-- Плохо, плохо же вы обо мне думаете! Кикс и два шара за борт, душа моя! И
давайте наперед условимся: и для вас, и для всего этого зоопарка за колючей
проволокой я... м-ме... Рихард Иоганнович!..
-- Да уж не Зорге ли?! -- ахнул я.
-- Экий вы, Тюхин! Тьфу, тьфу на вас!.. Впрочем, что я... м-ме... говорю!..
Молодцом, друг мой: нет ничего святого! Так держать, стервец вы этакий!..
-- Все мимикрируете?
-- На ходу перестраиваюсь, голубчик, с учетом обстоятельств и реалий окружающей
действительности... Ну, чего вы пялитесь на меня, как марксист на летающую...
м-ме... тарелку? Давайте-ка поднимайтесь и живенько, живенько, как любил
говаривать один наш с вами общий знакомый. Вы, Тюхин, кий в руках держать
умеете?..
И этот юродивый еще спрашивал! Я вспорхнул по лестнице ни разу не коснувшись
ступенек.
Слепец-провиденциалист стоял подле бильярда широко распростерши руки в стороны.
Когда я приблизился, он картинно хлопнул фужер об пол и снял очки. Ну что ж, на
этот раз глаза у него были самые обыкновенные, разве что -- разные: один
черный, а другого вообще не было, на его месте лиловел здоровенный, со знанием
дела подвешенный фонарь, судя по изжелти, обрамлявшей его, давний. Ричард...
прошу прощения, -- Рихард Иоганнович был, как и я, сед, в бороденке под
Мефистофеля, в кургузом кителечке без верхней пуговицы. На нем были галифе и
синие спортивные тапки на босу ногу -- правый с белым шнурком, левый, дырявый,
-- с коричневым.
-- Вот он, вот он счастливый миг! -- изображая безмерную радость вскричал
профессиональный перерожденец. -- Ах, дайте же, дайте я вас обниму и... м-ме...
обчеломкаю!
Разумеется, я не дался.
-- Слушайте, -- прошептал я, -- кончайте ваньку валять. Вы откуда здесь
взялись?
-- Вот тебе и на! Что значит -- откуда? -- все тем же козлячьим своим
тенорочком взблеял Зоркий. -- Оттуда же, геноссе, откуда и вы.
-- А я откуда?
-- Ай-ай-ай! Будто и не помните!..
-- Да я башкой ударился, когда с дерева падал... Лодку, помню, отвязывали...
Как в плену был, помню... Какие-то лимончики...
-- А как Даздраперму Венедиктовну шлепнули, это вы... м-ме... забыли?
-- Ей Богу!..
Рихард Иоганнович внимательно посмотрел на меня одним глазом.
-- Экий вы... незлопамятный. Впрочем, может, оно и к лучшему: всякая чушь по
ночам сниться не будет. -- Он надел очки. -- Так что давайте-ка, Тюхин,
считать, что мы с вами, ну, скажем, с неба... м-ме... свалились.
-- А что -- и не с неба?!
-- С неба, соколик вы мой, с неба, с самого что ни на есть поднебесья! Руки вот
так вот раскинули, аки крылья, и -- бац!.. -- И тут он, гад, все-таки обнял
меня. Мы крепко, по-братски, троекратно облобызались, после чего этот поганец
сплюнул.
-- Ай эм глюклих!.. Вундербар! -- забормотал он, шмыгая носом. -- А то ведь я
опять того-с, Тюхин: незаслуженно претерпел, подвергся!..
-- Хорошо били? -- вытирая губы рукавом, поинтересовался я.
-- Изверги, сущие изверги!.. А как пытали! Особенно этот ваш кучерявенький
такой, цыганистый. Прямо с ножом к горлу: говори, говорит, парашютист, когда
будет "приказ"!..
-- Это Шпырной, Ромка...
-- Да ведь как же не громко?! Аппаратик-то мой слуховой они у меня на предмет
экспертизы реквизировали. Уж так кричал, так кричал!.. Не слышали? Жаль... Вы
что предпочитаете -- пирамидку или карамболь?
Как патриот русского бильярда я предпочел американку. Разбил Рихард Иоганнович
из рук вон плохо, совершенно по-дилетантски, в лоб. Всякое видывал я на своем
игроцком веку, но чтобы с первого же удара и пять подставок сразу!.. Кий мне
достался, правда, не ахти себе -- кривенький, да еще без нашлепки, ну да мы,
Тюхины, и не такими палками на Шпалерной игрывали! И только это я, аккуратнейше
намелившись, выцелил верняка, как дверь в бильярдную отворилась и на пороге
возникла пухлявенькая с капризными, сердечком, губками брюнеточка в белом
переднике, в кружевном чепце, с подносом в руках. Глаза у нее были заплаканные,
припухшие, с поехавшей тушью. Сделав книксен, она сказала:
-- Не желаете ли откушать нашего фирменного компотика с бромбахером?
Ричард... тьфу ты, черт!.. Рихард Иоганнович, не церемонясь, снял с подноса
налитую всклень одинокую рюмку и, подмигнув мне, выпил залпом. Но вовсе не
обида, не то, что мне по-хамски даже не предложили, заставило меня замереть в
полусогнутом, с задранной левой ногой, состоянии. Этот, с хрипотцой, голос я
узнал сразу же, без всяких там ушных спецаппаратиков с компьютерным
анализатором! Я был готов отдать на отсечение ту самую руку, в которой держал
кий, что это была она, моя случайная ночная гостья, темпераментная Виолетточка!
Сердце мое билось, как рыба об лед: узнает или не узнает? А если узнает, что
делать, точнее, куда бросаться: в обьятия, в ноги, в окно?..
К счастью, любительница скакать по казенным койкам не обратила на меня ни
малейшего внимания. И лишь какой-то проблеск интереса мелькнул в ее малость
косеньких, как у Митковой, глазах, когда этот негодяй с башкой в проплешинах --
следы от погашенных об его темечко окурков -- когда этот ирод рода
человеческого, крякнув и передернувшись, представил меня:
-- А это, лапочка, господин Тюхин -- прыгун с высоты, снайпер-с, отличник...
м-ме... половой и поэтической подготовки!..
Я готов был проткнуть его кием, как шпагой, но каким-то чудом сдержался и,
стиснув зубы, врезал по шару, вложив в удар всю силу своего негодования! О!..
Вы не поверите: и свояк и чужой, перелетев через лузу, с грохотом запрыгали по
паркету!
-- Я же говорил вам: кикс и два шара за борт, -- ухмыльнулся фальшивый немец.
-- Кий, говорите, дрянцо?..
И тут Рихард Иоганнович поменялся со мной киями и, практически не целясь, этак
с треском, пижонскими клапштосами загнал шесть шаров кряду!..
Запахло разгромом, позорной "сухой", каковым образом я, Тюхин, в жизни не
проигрывал, да еще при свидетелях.
-- Ты, Виолетточка, ступай, -- намеливая биток, задумчиво сказал этот
новоявленный Толстоба*. -- И не надо плакать: все образуется.
-- Думаете... думаете, он выздоровеет?
-- Петушком запоет!
Робко улыбнувшись, моя курочка -- именно так она просила называть ее в минуты
нежности -- моя курочка, взмахнув подносом, выпорхнула. Я перевел дух.
-- А что связи, Тюхин, все еще нет? -- спросил Рихард Иоганнович и, взявши кий
за спину, мастерски сыграл абриколем в угол.
Я был потрясен до глубины души. У меня задергалась щека, кольнуло сердце...
-- Вы что-то спросили? -- не сводя глаз с восьмого, последнего шара, как
нарочно подкатившегося прямехонько к центральной лузе, пролепетал я.
-- Мандула, спрашиваю, не прорезался?
Я поднял на него обреченный, ничего не понимающий взор,
-- Ну бейте, чего же вы не бьете, -- сглотнув комок, простонал я. -- А лучше
дуньте -- он уже и ножки туда, в лузу, свесил...
Но Ричард Иванович, абсолютно нежизненный, неправдоподобный, как бы специально
составленный из необъяснимостей и противоречий, мой Рихард Иоганнович и тут не
подкачал.
-- Слушайте, Тюхин, это не вы сочинили: "Сгорел приют убогого чеченца..."
Значит, не вы... м-ме... Жаль! В таком случае посвящаю этот шар светлой памяти
убиенного вами продавца цитрусовых, тоже, замечу, большого любителя русского
бильярда...
Для пущего форса он, падла, взял кий пистолетиком и уже было прицелился, но
вдруг зажмурив свой неподбитый глаз, заорал:
-- Что за черт! Ни-чего не вижу!.. Тюхин, не в службу, а в дружбу -- подайте
мои черные провиденциалистские очки!.. Данке шен!
Он напялил очки на нос, ткнул указательным пальцем в дужку... и здесь... И тут
в глазах у меня, друзья, самым натуральным образом померкло !..
-- Ну, вот, а тут еще, как назло, лампочка... м-ме... перегорела! Я так не
играю, что за игры -- в темноте?! -- заявил мой мучитель. -- Ударчик за мной.
Тюхин...
И Рихард Иоаннович мягко, но властно подхватил меня под локоток и, как тогда, в
подвале, в самом начале моих бесконечных злоключений, повел меня, униженного и
оскорбленного, страдающего, как вам известно, куриной слепотой и проклятой
слабохарактерностью, куда-то прочь, прочь от невиданного позора...
О!.. О, если бы вы знали, если бы вы только представить себе могли! Я
решительным образом ничего не видел. Дважды я задевал рукой, по-слепчески
простертой вперед, какую-то посуду. Один раз рука моя так и вмялась во что-то
теплое, пугающее большое. Темнота взвизгнула, хохотнула. Щеку мою ожгла
дружеская затрещина.
-- Молодцом, Тюхин! -- одобрил Рихард Иоганнович. -- Как всегда, ухватили самую
суть!
Где-то впереди раздалось лошадиное ржание. "Товарищ комбат!" -- екнуло мое
несчастное сердце. Что ж, и на этот раз я не ошибся. Мы куда-то вошли. "Мене,
текел, упарсин!" -- шепнул мой поводырь, и я тотчас же прозрел.
Мы стояли у буфетной стойки столовой комнаты. В двух шагах, за освещенным
свечами столиком маячили взметнувшиеся при виде нас и взявшие руки по швам
товарищи Хапов, Кикимонов, Копец (все подполковники) и товарищ майор Василий
Максимович Лягунов.
-- Вольно, вольно, господа заговорщики! -- снисходительно приветствовал их
Рихард Иоганнович, и, заложив одну руку за спину, а другую за борт кителя,
направился к служебному столику на двоих у окошка.
-- Ах да! -- внезапно остановившись на полпути, воскликнул он. -- Прошу любить
и жаловать: это Тюхин, мой ассистент. Помните я давеча предупреждал вас?.. Да
вы садитесь, садитесь, в ногах... м-ме... правды нет, как, впрочем, и во всем
прочем.
Я оцепенел, как кролик, на которого уставились сразу четыре отгороженных
стеклом террариума удава. "Господи, Господи, Господи! -- запульсировало в
мозгу, -- и чего он там, мерзавец, наговорил обо мне?.."
Товарищи офицеры, к счастью, рассиживаться в служебное время не стали. Подняв
опрокинутые стулья, они дружно заторопились по делам, причем каждый счел своим
долгом пожать мне руку перед выходом.
-- Как же!.. Честь имею -- Хапов!.. Можно просто -- Афанасий, -- моргая белыми
свинячьими ресницами, отрекомендовался бригадный начхоз.
Промелькнул весь бледный, спавший с лица начфин Кикимонов. Рука у него была
мокрая, губы тряслись.
Копец, попутно пощупав мой пульс, заглянул мне в глаза, попросил раскрыть рот и
сказать "а-а".
-- Изжоги, отрыжки воздухом нет? -- бережно дотронувшись до моего живота,
справился он.
Товарищ комбат, сверкнув золотой фиксой, радостно оскалился, гоготнул в кулак,
дружески потрепал меня за плечо.
-- Ловко это вы нас из ведра, -- загундел он, не сводя с меня теплого
отеческого взора. -- С ног и до головы включительно!.. На вечернем построении
будете?.. Это хорошо, это заслуживает!.. Какие-нибудь распоряжения по батарее
будут?
Поснимав фуражки с вешалки, они на цыпочках, почтительно оглядываясь на
засмотревшегося в окно Рихарда Иоганновича, удалились.
О, белая, в складочках скатерка, тугие, крахмальные, куклуксклановскими
колпаками, салфетки, мельхиоровые приборы, ромашки в хрустальной вазочке,
дымящееся жаркое на фарфоровой, с золотыми вензельками, тарелке, две порции
масла, компот!.. Из окна открывался вид на туманный, подсвеченный фонарями и
небесными сполохами, плац с марширующим под барабан музыкантским взводом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26