Никакого такого Копца я, то есть, пардон,
Тюхин, а если еще точнее -- рядовой М. под одеялом не увидел. На простыне
лежало судно. Большое. Белое. Но вовсе не какой-нибудь там поэтический "Теодор
Нетте", а самое что ни на есть заурядное -- больничное эмалированное, какими
Тюхину, да и мне тоже, не раз приходилось пользоваться в Лейпцигском госпитале
после операции.
-- И это что, это по-вашему товарищ Копец?! -- ахнул рядовой М.
Трое суток подряд Тюхин пил без просыпу. В пьяном угаре возникали неопознанные
летающие лица с широко разинутыми ртами. Голубая радиофицированная мыльница
издавала интродукции и враждебные делу социализма голоса. На плацу вокруг
обрезанной ракеты происходили фаллические оргии. Однажды, совершенно обезумев,
Тюхин завопил с торжественной трибуны: "Это не они, это мы пришельцы, мы --
лимонианцы и мфусиане!" По этому поводу было назначено импровизированное
факельное шествие со специально для этого случая взятой напрокат у Хромого
Пауля овчаркой (немецкой). Главного военного преступника Рихарда Иоганновича
тщательно искали, но так, к сожалению, и не смогли найти. Зато в спецхранилище
нашли еще три канистры, а чуть глубже под ними -- находка имела место в
пожарном ящике с песком -- обнаружили сразу три партийных билета: товарища
Хапова, товарища Кикимонова, товарища Копца, все с неуплаченными аж за год
партвзносами.
Ловили петуха. И хотя после реабилитации Христины Адамовны харч улучшился --
опять, как по волшебству, появились макароны, тушенка, сосиски и даже (sic!)
бифштексы с кровью , -- вышеупомянутого недожареного петуха ловили всем
контингентом, но тоже без особого успеха.
Христину Адамовну провозгласили Всеобщей Матушкой-Кормилицей. Однажды с пьяных
глаз Тюхин полез на нее, но утром обнаружилось, что это вовсе не Матушка, а
мешок с мукой, тоже неизвестно откуда взявшийся в чулане.
По утрам вообще было так плохо, что и пробуждаться-то не хотелось. Но после
завтрака уже пели хором, а к вечеру Тюхина так и подмывало сходить в санчасть и
использовать находившегося там на излечении товарища Копца по его прямому
назначению.
Так продолжалось, повторяю, целых три дня. А впрочем, может, и больше, и все
три месяца -- и все запоем, без продыху. Пил Тюхин всегда точно так же, как и
писал -- вдохновенно.
Вечером 14 декабря, когда совершенно очумевший Витюша высунул голову из окошка
"коломбины" и попытался исполнить арию Риголетто, из дикого бурьяна, каковым
поросла штурмовая полоса, высунулся долгожданный черт. Только на этот раз
никакой не аллегорический, а самый натуральный: с мефистофельской бородкой, с
рогами, с копытами и, что самое поразительное, с хвостом в виде шнура от
батарейного утюга, украденного, как подозревали, все тем же Ромкой Шпырным.
-- Ну-с, гражданин хороший, -- с укоризной сказал Тюхин, -- или вы тоже
считаете, что там, в санчасти, Копец?..
-- А что же еще может быть после шоковой терапии? -- искренне удивился
нечистый, немытик и одновременно аксютка. -- Да ведь только копец и
получится, ваше высокопревосходительство!..
На этом Тюхин и вырубился...
Была ночь. За фанерными стенами "коломбины" стенал норд-ост.
-- Нет, голубчик, -- меняя рядовому М. компресс на лбу, выговаривал Рихард
Иоганнович, -- так ведь... м-ме... и спятить недолго. Мыслимое ли дело -- три
недели на кочерге?!
Пластом лежавший на полу, бледный, как покойник, Тюхин слабо сопротивлялся:
-- Я это... я однажды полтора года пил...
-- Эх, и нашли же чем хвастаться! Тоже ведь, поди, до чертиков допились?..
Э-м-мме... А я опять, опять, минхерц, в опале! Тяготы подполья, ищейки,
конспирация... -- Черный, как черт, слепец-провиденциалист, дохнув могилкой,
склонился над Витюшей.
-- Поверите ли: всю прошлую ночь провел в кочегарке, под угольными брикетами!..
Что творится, что творится, Тюхин, развал, анархия, вакханалия!.. Полный и
безоговорочный, извините за выражение, бардак-с! -- Он заморгал. -- Ви-ижу!
Третьим глазом вижу: не сегодня-завтра эти недоумки произведут ее в живые
богини! Вот помяните мое слово, Тюхин: вы ей: "Матушка-Кормилица!..", а она,
чертова перечница: "Нишкни, червь! Ты кто таков, чтобы меня, бессмертную, -- по
матушке?! Зови меня отныне -- Христина Муттер Клапштос!.." Вы с ней, Тюхин, на
бильярде не игрывали? И не вздумайте, не рекомендую, батенька, она ведь мне,
мне, Григорию Ивановичу Зоргенфренду, четырежды носившему титул "Золотого кия
Внутренних Органов", она мне, верите ли, три шара форы дает!..
Тягостно вздохнув, Зоркий еще ниже нагнулся над Тюхиным.
-- Эка ведь вас, наказание вы мое, высушило! В чем только душа держится! Будете
еще так пить?!
И Тюхин, с трудом расцепивший зубы, смертельно бледный, похмельно трясущийся
Тюхин, блуждая взором, мученически выстонал в ответ одно-единственное слово:
-- Бу-уду!..
Как это ни странно, последним гадом Рихард Иоганнович все-таки не оказался: сам
догадался поднести болящему граммулечку, да еще и уважительно чокнулся с ним. С
неописуемыми страданиями, давясь, рядовой М. принял спасительную порцию. С
минуту посидев на полу в полной неподвижности, он полез за куревом. Одну
сигаретку Витюша сунул себе в рот, другую протянул благодетелю. Тот
поблагодарствовал, но прикуривать не стал, сунул подарочек за ухо, про запас.
-- Сами знаете, каково оно, когда снимут с довольствия, -- пояснил он.
Мало-помалу Тюхин пришел в себя. Не удержавшись, он поведал Зоркому ужасающую
историю злодейски залеченного товарища подполковника.
-- Судно, говорите? -- надломив левую бровь, задумчиво произнес похожий на
эфиопа оппозиционер.
-- Да нет, Тюхин, два этих добрых молодца здесь совершенно не при чем. Сие
трансмогрификация, сиречь -- очередное, хотя и, согласен, не вполне
стандартное, проявление трансформа. Одни становятся птичками, другие --
исходным материалом для эскалопа... Ну, а третьи... м-ме... а у третьих совсем
иная планида, сокровище вы мое, дорогой вы мой трансформант из гражданского
состояния в военное!..
-- А четвертые, почему же некоторых это и вовсе не затронуло?
-- Так ведь тут, как с гипнозом, Тюхин: одни подвержены, другие -- не очень,
чтобы сразу, а иным всякие там Чумаки, как горох об стенку...
По этому поводу выпили еще. Поговорили о политике, заклеймили новые порядки.
-- Слушайте, как вас там, -- воскликнул заметно оживившийся рядовой М., -- а
хотите я вам свои новые стихи почитаю?
Григорий Иоаннович растерянно захлопал глазами:
-- Стихи?! Да вы что -- в таком вот... м-ме... состоянии и еще сочиняли?!
-- А это уже как болезнь, -- отмахнулся Тюхин, -- неизлечимая. Меня ведь хоть
за ноги подвесь, я все равно сочинять буду.
-- Ну... если уж невмоготу...
-- Поэма, -- ловя его на слове, объявил Тюхин, да так громко, что Ричарда
Ивановича покоробило. -- Новая поэма под старым названием "Омшара". Нервных
просим покинуть помещение!
И рядовой М., предварительно закрыв на задвижечку "коломбину", достал из
бардачка заветную тетрадку.
Насчет "нервных" он, конечно, перехватил, но всем, кто стихами не шибко
интересуется, с удовольствием рекомендуем пропустить к чертям собачьим эту,
специально выделенную отдельной главой, так называемую "поэму". Право, ничего
не потеряете, господа!..
Глава четырнадцатая
Омшара (поэма)

"Вишь ты", сказал один другому: "вон какое колесо! Что ты думаешь: доедет то колесо, если б случилось, в Москву, или не доедет?"
Н. В. Гоголь. "Мертвые души"
А слеза по щеке поточилася,
на дорогу слеза сокатилася,
вниз под горку слеза покатилася.
Вот какая слеза приключилася!
Помутились глаза, вдоль по жизни слеза,
пыль наматывая повлачилася.
Вот какая стезя получилася!
И пошел я, пошел за клубочком моим
за волшебным --
все под горку, под горку и -- в горку,
и в хлам, и в разборку,
через пир на весь мир,
через тыр, через пыр, через мыр,
по Наклонной, Окольной, Прокольной, Чумной,
Малахольной,
Кодеиновой, бля, Протокольной и Вжопуукольной,
по той сучьей зиме, как по залитой вермутом простыне,
на рогах, на бровях, весь в кровях --
за Клубочком, к Удельнинской росстани...
Уж за той ли Седьмою верстою,
где вконец протрезвели и мы,
вдруг как выпрыгнет кто-то, вдруг как выскочит кто-то
из слепящей (по Кестлеру) тьмы.
То ли пострах ночной,
то ли дух из вчерашней бутылки,
то ли волк-вертухай с этикеткой овцы на затылке.
Скрипло ветви качались, сквозь тела наши темные мчались альфа-, бета- и гамма-лучи.
-- Уж ты, зверь ты зверина, ты скажи свое имя! --
так, бледнея, вскричал я в ночи.
И взъерошился Волк тем ли серым своим волчьим волосом,
и провыл-провещал с малолетства мне памятным голосом:
-- А тебя шо, куриная слипота, чи шо?!
Задэры-кося вэтку, глянь зорчей на мою этыкэтку,
поглазэй чэрэз глотку у нутро,
шо -- нэ чуешь, в натурэ:
та це ж я, тильки в шкурэ,
в страхолюдной, в звэриной -- Добро!..
И спросил я тогда, от антабуса трезвый и глупый:
-- Но зачем же Добру,
ах зачем эти волчьи страшенные зубы?
отчего у Добра чекатилины очеса?..
-- А шоб сладкымы были от страха у вас, у овэц, тэлэса!..
И с таковыми словами
щелкануло Добро своими стальными зубами,
разинуло пасть на манер чуковского крокодила,
и клубочек мой серенький -- хамс! -- проглотило!..
И прорекло, облизываясь:
-- Ну так шо, Колобок, -- ото всих ты утек,
а мэни угодил на зубок!..
И тут сталося диво-дивное, диво-дивное, чудо-чудное:
вдруг глазищи у Добра помутилися,
закатилися, засветилися!
Та ль звериная душа -- затомилася,
та ли пасть о ста зубищах -- задымилася!
Как в балете, Волк на цыпочках вздынулся,
через голову, как в сказке, перекинулся!
Пыль взметнувши с-под себя, оземь грянулся,
обернулся беспрозванным лейтенантиком
(замечу в скобках, тем самым дядечкой с казбечиной
в зубах,
что постучался к нам осенней ночкой,
сначала деликатно: тук-тук-тук!
Потом -- бабах! -- ножиной-сапожиной!)
-- Хык-хык! -- отхыкнул Некто в портупее.
Как шаровая молния из глотки
луженой тут же вылетел Клубочек.
-- Хы-ык! -- перегнулся вдвое Беспрозванный.
-- Нутро пэчэ, как будто кружку спырта
запыл другой, в натурэ, кружкой спырта!..
И выхватив из кобуры "ТТ",
пальнул он ввысь четыре раза кряду,
и устремился, хыкая, к ручью!..
Се был слезы преображенной свет!
Газообразный сгусточек тоски,
весь в искорках трескучих, то тускнея,
то вспыхивая синим, как вертушка
на крыше спецмашины, плыл над полем,
топорща полуночную траву.
И шел я за горючею слезою.
И за бугор вела сквозь ночь бетонка.
И слева было поле, справа поле,
а сзади жизнь пропащая... Но вот
пространство искривилось вдруг, а время
привычно обессмыслилось. Я вздрогнул,
руками замахал, теряя почву,
и цель, и смысл... И выпрямился все же,
вновь чудом уцелел, разжмурил очи,
и увидал торжественную арку
и кумачовый транспарант -- "Вперед!
Ни шагу влево, и ни шагу вправо!"
И я пошел под лозунг. Странный лес
открылся мне с холма. В неверном свете
увидел я, как, там и сям торчмя,
торчали сваи, сваи, сваи, сваи,
а сям и там -- фонарные столбы,
а промеж них -- стропила, провода,
канавы, ямы с известью, бытовки,
котлы, соцобязательства, копры,
и тыр, и пыр, и мы за мир... Дорога
с холма, виясь, ныряла в эту бучу.
И мой Клубочек запетлял по ней.
Плакат гласил: "Товарищ, друг и брат!
Запустим наш с тобою Комбинат
Оргсчастия к 7-ому маября 2017-го года!"
И свай промежду я стоял столбом
на площади центральной спецпоселка
давным-давно безлюдного. И справа
бараки были мертвые. И слева
три вышки покосившихся. И сзади
колючкою опутанная стройка.
И предо мной -- о двух колоннах клуб,
крест-накрест заколоченный. Луна
ущербная посвечивала с неба,
поскрипывала ржавая петля,
похлюпывал водою кран пожарный...
И ветерок, не ветер перемен
так, сквознячок поры давно минувшей
сновал туда-сюда. И шевелилась
пола шинели у Отца Народов
на постаменте перед входом в клуб.
И одну свою бронзовую руку -- правую,
он простирал вперед,
то бишь -- назад, на "зону",
туда, откуда черт меня принес.
Другую, что левей всех Львов была,
со знаменитой трубочкой в ладони
покоил он на бронзовой груди.
Навытяжку стоял я под луной,
а мой Клубочек оводом настырным,
зудя, кружил над бронзовой фуражкой.
И бронзовые очи монумента
туда-сюда косились исподлобья.
И сквознячок поигрывал полой.
И шли часы. И псу под хвост года.
Но время это было вне закона,
вне истины, вне веры и надежды,
а потому, как не было его...
Пол-вечности шинелка шевелилась,
и вышка полусгнившая валилась,
и взвизгивала крыса... И еще
стоял бы век я, просыпу не зная
но тень метнулась по небу ночная,
и Сыч уселся бронзе на плечо!
И я, очнувшись, опознал его
по хищному такому крючковатому клюву,
по стеклышкам пенсне, что вдруг взблестнули,
по холодку, что побежал за ворот...
Я опознал его и отшатнулся: не может быть!..
И нетопырь ночной
когтем железным скрежетнул по бронзе
и ухнул! И кивнул мне: "Гамарджоба!"
-- Но где же правда?! -- задохнулся я,
Где справедливость высшая?! Неужто
и в новой жизни филинствует филин,
и бронзовеет бронза?!
И в ответ
пернатый живоглот пенсне поправил
и ухмыльнулся: "Кто не слеп, тот видит!.."
И то ли кровь дурная, то ли хмель
ударил мне в башку и я воскликнул,
грозя Тирану хлипким кулачишком: -- Ужо тебе!..
И бронзовая длань
о ужас! -- три перста в щепоть смыкая,
как для знаменья крестного, за шкирку
Клубочек мой вдруг цопнула и к трубке
величественным жестом поднесла.
-- Пык-пык! -- сказали бронзовые губы,
и задымились бронзовые ноздри,
и раскурилась бронзовая трубка,
негаснущая сталинская трубка...
И я, похолодев, пустился прочь,
виски сжимая, как Евгений бедный...
Но кто же знал, что бегу несть конца!
И вот когда безумный мой Пегас,
тараща бельма и оскалив пасть,
ударил оземь кованым копытом,
цоканья не воспоследовало:
болотный чвяк раздался, грязный плюх,
и дрызги полетели. И брезгухи
заквокотали дрягло. И тогда,
роняя волосье, теряя зубы,
я сочинил, что нету в жизни счастья,
что путь-дорога сгинула в омшаре...
-- О что -- та-та -- с тобой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26