Но, Бог ты мой, как все же прекрасно там, где нам с вами выпало мыкаться,
где мы падали на четвереньки, росли, любили, верили, надеялись, маялись дурью,
в едином порыве вставали с мест, по зову совести вступали и, опять же по зову,
без всякого зазрения выходили прочь, проклинали и, каясь, опять воспевали нами
же проклятое, смеялись, плакали, сочиняли никому не нужные стихи, совали в
петлю свои никуда, казалось бы, непригодные головушки... О кто бы знал, кто бы
знал, как там было хорошо, Кикимонов!..
Подполковник, задумчиво поскрипывая, промолчал.
Всю ночь, не смыкая глаз, как это бывало на четвертом посту, Тюхин ждал
восхода. И терпение его было вознаграждено: заря опять зажглась! Вспышкой, как
по команде старшины, осветила затянутые тучами небеса. И что примечательно,
эпицентр сияния находился на этот раз заметно правей, переместившись, если
брать азимут, со лба на правый висок неподвижно висевшего товарища Кикимонова.
А когда алое свечение объяло весь горизонт, когда просветление приняло
необратимый характер -- от рассветного ветра проснулась бесчисленная листва,
рдяным огнем загорелись пуговицы на кителе подполковника, расскрипелся его
персональный сук -- вот тогда-то и увидел вдруг Тюхин над водой, на фоне
жизнерадостных зоревых декораций, странную, устало взмахивавшую
непропорционально длинными крыльями, безголово-плоскотелую златосветящуюся
птицу. Была она огромна размерами и летела прямехонько на Древо Спасения.
И вот это воздушное недоразумение мало-помалу приблизилось, а когда Тюхин,
разглядев хорошо знакомую ему анодированную пряжку на левом крыле, открыл уже
было рот, чтобы по своему тюхинскому обыкновению ахнуть: "Да это как же это?!",
-- птица, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся, казалось бы, навсегда
пропавшими Витюшиными часиками, радостно чирикнула и таким вовеки незабвенным,
таким канифольно-скрипучим голосом Звезданутого Зеленого Зюзика вскричала:
-- Мфуси-руси -- бхай-бхай! О, наконец-то, наконец-то! Через пространства,
через долгое тридцатилетие!.. О!.. Слушай, ты зачем меня отдал этой полоумной
рецидивистке?! Знаешь, что она со мной сотворила?!
И эти совершенно сумасшедшие, неизлечимо вольтанутые часики, часто-часто маша
ремешками, зависли над деревом, И Тюхин, к своему ужасу, узрел, что на
циферблате были все те же "без тринадцати 13", но теперь уже навсегда, до
скончания всех времен и народав, потому что заводная головка на часах
отсутствовала !..
-- Видишь?! Ты видишь?! -- злобно зашипел лишенный способности
трансформироваться семизвездочный мфусианин. -- А кто виноват? Ты! Ты-ии!.. О,
сколько мыслей, сколько душевных мук!.. Но наконец-то!.. Так торжествуй же
справедливость!
И чудовищная птица-Роллекс пала с небес на дерево с хищным, ничего хорошего не
обещавшим Тюхину, щебетом.
Спас беззаветно влюбленный в поэзию товарищ Кикимонов, которым рядовой Мы, со
свойственной ему солдатской смекалкой, успел в последний момент заслониться.
-- Ах, ты так?! Ты вот как! -- всклекотали остервеневшие часики и, взмыв в
зенит, стали готовиться к новой атаке.
-- Э-э, да ты что, ты это... ты серьезно? -- не поверил ошеломленный Витюша.
И тут эта кибернетическая бестия, хищно пощелкивая механическими
внутренностями, развеяла его последние сомнения:
-- Еще как!
О сколько раз, сколько раз в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях уже не
Тюхин, а некто в нем пребывающий, как Зюзик в часиках, как бы отключая его,
брал управление на себя. Так произошло и в этот роковой миг. Совершенно не
отдавая отчета в том, что он творит, рядовой Мы сунул руку в карман брюк и,
вытащив дедулинскую, непонятно как очутившуюся там, гайку, размахнулся и
швырнул ее в нападавшего.
Жалобно звякнуло стекло. Испуганно цвикнув, непоправимо испорченные Витюшины
"роллексы" шарахнулись в сторону и с истерическим криком: "Убил! Уби-ил,
окаянный!" -- кинулись прочь, панически маша серыми, обтянутыми кожей степной
тютюнорской гадючки, Ромкиными ремешками.
И не успел Витюша опомниться, перевести дух, как, словно в плохой пьесе, совсем
рядом где-то всплюхнула вода, зазвучал до тошноты родной козлиный хохоток.
-- "Гром победы раздавайся! Веселися храбрый росс!" -- как всегда, глумясь,
вскричал подплывающий к Древу на самодельном, из положенных на канистры дверей
пищеблока, плоту, опять совершенно голый -- в одних черных очках да в резиновых
калошах Рихард Иоганнович Зоркий, он же -- Зорькин, он же -- Зорге, он же
Рихард З. и т. д. и т. п. -- Ай да выстрел! Влет, навскидку! Такому бы выстрелу
сам убиенный вами Зловредий Падлович позавидовал! Ну-с, насколько я понимаю,
жизнь... м-ме... продолжается! Мы с вами, похоже, все еще мыкаемся, рядовой
Мы?!
Предпоследние метаморфозы

Море, опять море, господа!.. Сплю и вижу море -- утреннее, еще сонное и такое
теплое, такое прозрачное, что будто и нет его под ногами. Сплю и вижу Пицунду в
начале августа 91-го, а когда просыпаюсь, хоть убей не могу припомнить, что же
там, во сне, произошло на фоне этого райского моря, и сажусь за машинку, и не в
силах удержаться от соблазна, думаю: а не начать ли мне эту предпоследнюю,
полную долгожданных разгадок и саморазоблачений главу, ну хотя бы вот так, в
духе Дж. Конрада и М. Глинки*: "Был полный штиль. Светало..." * Мариниста --
прозаик, выдающийся бильярдист. -- Прим. Тюхина
Но Тюхин, увы, опять побеждает во мне, и я начинаю иначе.
Был дыр бул щыл. Свистало... О нет, не подумайте, что это досадная описка.
Рассвет действительно сочетался с неким загадочным, неизвестно откуда
исходившим, свистом. К тому же на море и впрямь был полный штиль, и от теплой,
почти горячей воды за бортом исходил густой банный пар, рдяный от зари, как бы
подчеркнуто театральный.
Они уже успели обо всем на свете переговорить и в очередной раз осточертеть
друг другу. Дни шли за днями. Плот плыл. Рана на лбу Тюхина, которую Ричард
Иванович еще у дерева обработал классическим 5%-ным раствором йода, понемногу
затягивалась. Между прочим, когда Витюша поинтересовался, откуда такой дефицит,
Зоркий внимательно посмотрел на него поверх своих черных провиденциалистских
очков и покачал головой: "Плохо же вы, батенька, меня знаете!.. Да я ведь чем
все это кончится с самого... м-ме... начала знал. Тогда и отоварился. М-ме... У
Христины Адамовны, если уж это вас так интересует. У вашей Христины
Адамовны... Вы ведь и ее... Ну тихо, тихо, не дергайтесь!.. И не стыдно, --
живого-то человека -- до смерти?! Ти-ихо-тихо!.. М-да!.. Экая ведь дырища! Как
там у вас в стишке: "Говорили Витеньке: не ходи на митинги!" Ничего подобного
Витюша никогда в жизни не писал, но почему-то промолчал, только зашипел от
боли, как шницель на сковородке, когда йод все-таки попал в рану.
Они уже давно перестали грести отодранной от дверей эмалированной табличкой со
словами "Офицерское кафе", да, собственно, этого и не требовалось -- плот
медленно дрейфовал, что можно было заметить по плевкам, которые Зоркий время от
времени отправлял за борт.
На четвертый, последний, день их плавания со дна стали с бурчанием подниматься
крупные парные пузыри. Было невыносимо душно. Тюхину даже пришлось последовать
примеру Рихарда Иоганновича и раздеться догола. При этом Зоркий подал реплику,
от которой Витюша самым форменным образом остолбенел: "Ну вот, -- хохотнул
чертов квази-немец, -- а еще говорили, что у вас... м-ме... хвост, пардон, до
колен!.." "Кто?!" -- ахнул Тюхин. -- "Да Виолетточка, трепушка. Ах, что за
люди, ну что за люди, Тюхин, ничего святого!.." И тут Витюша закрыл глаза и, с
трудом сдерживаясь, прошептал: "Слушайте, если б вы только знали, как от вас
прет козлом!.."
Вот после этого они и устроили помывку. Долговязый Рихард Иоганнович сиганул за
борт и выяснилось, что их потоп вряд ли мог соперничать с библейским: вода за
бортом едва доставала до чресел. На плоту обнаружилось и мыло. Они долго
плескались, намыливались, терли друг другу спины, окунались и снова
намыливались и каждый раз, когда Рихард Иоганнович исчезал под водой, Тюхин с
замиранием сердца надеялся на чудо, но его не происходило -- Зоркий
выныривал...
Был полный штиль. Вечерело.
Причесавшись, спутник Тюхина еще больше похорошел: уж очень ему шла благородная
седая эспаньолка. Даже голос его обрел несвойственное ему прежде благозвучие:
-- Мене, текел, упарсин! -- загадочно сказал Рихард Иоганнович и ловким жестом
опытного фокусника извлек из рундучка бутылку кубинского рома. -- Вуаля,
Тюхин!.. Кстати, позволю себе заметить, я даже намеков себе не позволил по
поводу ваших , минхерц, ароматов. Известное дело -- свое дерьмо не
пахнет, но если уж начистоту, от вас ведь самого так несло свиным, извиняюсь...
м-ме...
-- Ладно-ладно, -- примирительно пробормотал увлеченный пробкой Витюша. И
Ричард Иванович еще больше оживился и с возгласом "гоп-ля-ля!" достал все
оттуда же -- из оружейного ящика -- внеочередную банку тушенки, кажется,
говяжьей.
Через пятнадцать минут они, обнявшись, запели. В тот памятный вечер голос у
Тюхина тоже звучал как-то необычно хорошо. Спели "Тонкую рябину", "Последний
троллейбус", "Колокола Бухенвальда", "В Кейптаунском порту", "Забота у нас
такая...". Особенно хорошо получилась "Я люблю тебя, жизнь!" Тюхин так после
исполнения расчувствовался, что зачем-то рассказал Зоркому, как в детстве
страшно любил петь "Темную ночь", а особенно эту вот таинственную строчку:
"Только кули свистят по степи", ему прямо так и виделись бедные китайские кули,
которые насвистывали во мраке ночи, должно быть, тоскуя по родине, грустные
китайские песни.
-- Ну да, ну да, -- рассеянно подхватил его партнер, -- а когда вы пели
"Шаланды полные кефали", вам казалось, что "кефали" это глагол, и вы все
спрашивали у отца: а куда же они кефают эти полные шаланды?..
И тут Тюхин, как-то разом вдруг протрезвев, нахмурился:
-- А вам откуда это известно?
Рихард Иоганнович встал, такой же, как Тюхин, длинный, нескладный. Скрестив
руки на груди, он устремил задумчивый взор на закат. И вдруг спросил:
-- А вы что, голубчик, так и не сообразили, кто я такой?.. Хотите подсказку? Я
ведь никакой не Зоркий и, уж разумеется, не Ричард Иванович...
-- И не Рихард Иоганнович, -- усмехнувшись, подхватил Витюша, -- и не Григорий
Иоа...
-- А вот тут -- стоп! -- перебил его спутник. -- Вот тут уже, сокровище вы мое,
тут уже... м-ме... теплее! Совсем тепло, половинка вы моя магнитная. Я ведь и в
самом деле -- Григорий, а вот что касается отчества... Ну, хотите, даже букву
могу назвать?
-- Так и назовите, -- сказал Тюхин.
-- Эх, каяться, так каяться! Буква сия -- "вэ", а следовательно инициалы мои,
как нетрудно сообразить: Гэ Вэ...
И взбулькнула вода за бортом, и Витюша, подцепив тушеночки, посмотрел на своего
сугубо засекреченного компаньона снизу вверх.
-- Ну, то, что вы -- гэвэ -- это, как любил говаривать наш самозакопавшийся
старшина, и невооруженным глазом видно...
И они еще долго, до самой внезапно наступившей темноты, пикировались подобным,
если уж не родственным, то совершенно дружеским образом. И даже распили еще
одну бутылочку доброго пиратского напитка. А потом кидали пустые бутылки по
очереди кто дальше -- в зеленовато-светящуюся флуоресцирующую воду за бортом.
Спали они, накрывшись одной скатертью, с вышитыми Виолетточкой фирменными
вензелями -- "О.К." И приснился Тюхину Бог, который, наклонившись над ним,
спящим, шепнул: "Все будет о'кэй, Тюхин!" И пошел, пошел по морю, яко посуху. И
был он весь в белом, и со спины до удивления напоминал Витюшиного лечащего
врача со странной, вечно заставляющей его вздрагивать, фамилией Шпирт...
А когда они проснулись на рассвете, плот уже сидел на мели.
Это был совершенно необитаемый остров. Трижды мореплаватели обошли его вдоль и
поперек, но никаких признаков жизни на нем, увы, не обнаружили. Клочок суши --
семьдесят шагов в длину, пятнадцать в ширину -- был покрыт лебедой. Заросли его
были такими дремучими, что на первую вентиляционную трубу они наткнулись
случайно, уже возвращаясь к пункту высадки. Шагах в десяти от первой они
обнаружили еще одну, с хорошо памятной -- синей краской -- самим же Тюхиным и
сделанной, надписью на ней: "Дембиль -- в мае!"
-- Минуточку-минуточку! -- воскликнул осененный Витюша, -- так ведь это же
спецхранилище!
-- Пантеон Героев?!
-- Гадючник, где "шиляк" прятали! Это мы с вами по его крыше разгуливаем.
Удивленные, они огляделись окрест, однако ничего, кроме парной мглы, даже глядя
с-под ладони, как русские первопроходцы, не открыли. Впрочем, одно открытие все
же состоялось. И было оно более, чем неприятное. Во время их пешей вылазки
опрометчиво брошенный без присмотра плот таинственно исчез. Вместе с ним
исчезла практически вся одежда, за исключением разве что черных очков Г. В. и
нательного крестика Тюхина, не говоря уже о спиртном, жратве, скатерочке,
которую они намеревались расстелить на берегу -- Тюхин уже даже руки потирал от
предвкушения. Сгинуло все, и этот удар они перенесли молча, глядя друг на друга
долгими взаимоисключающими взглядами. На этот раз Г. В. не спасли и очки: Тюхин
переглядел его, после чего псевдослепец, покачав головой, пробормотал:
-- Одна-ако!..
На третий день их идиотской робинзонады, когда Тюхину все чаще и чаще стал
вспоминаться почему-то товарищ подполковник Хапов, начались события. С утра,
как выключенный, прекратился вдруг этот странный, ни на секунду не
прекращавшийся свист. Вода всклокотала, как вскипяченная, что, собственно, и
соответствовало действительности: Григорий В., сунувший в воду свой длинный
интеллигентский палец, тут же выдернул его с воплем:
-- Кипяток, Тюхин!
Злой, почерневший от голода и раздумий, рядовой Мы мрачно усмехнулся:
-- Вот и хорошо. С кого начнем?.. Кстати, имейте в виду: у меня в 62-м была
инфекция...
-- Тьфу, тьфу на вас! -- досадливо отмахнулся Григорий В. и вдруг замер в
неудобной позе. -- Слышите?.. Кажется, летят!.. Ну да, и впрямь летят! Вон, вон
они!
Вскочив на ноги, Тюхин устремил взор по направлению, указанному рукой его
несчастного собрата и увидел низколетящую над водой, быстро приближающуюся
воздушную цель в виде стаи перелетных птиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26