Не
мешал даже чудовищно храпевший рядом Гриша Непришейкобылехвост. Снились
несусветные, пугающе реалистические сны. Как-то однажды приснился большущий
черный котяра Кузя с дырой во лбу, до странности напоминавшей дырку в его
пятке, ту самую, что осталась после Митькиных манипуляций с пассатижами.
Снилось гулявшее само по себе пальто о четырех пуговицах, с хлястиком. Пальто
вынимало из кармана паспорт и декламировало: "Читайте, завидуйте, я гражданин
Сове... Совершенно Секретного Союза Парадигм!" Снился стойкий коммунист
Тюлькин, которого брал в плен не менее стойкий и советский (в душе) оловянный
грузин Хвамылия. "Комар в жопу!" -- грозно кричал он, размахивая эмалированной
кружкой с отбитыми краями. Часто снилась гражданка в смысле послеармейской
неописуемо прекрасной жизни. Она была хоть и туманная, но зато с самыми
большими в Ленинградской области грудями и могучими, как у Христины Адамовны,
ручищами. Гражданка обнимала Витюшу самым крепким на свете объятием, причитая в
голос: "Возвернулся, прынц датскый! А уж я-то ждала-ждала, уж я так-то ждала --
изо...жданилася!" И солдатик, пугаясь, глядел снизу вверх и действительно видел
над собой беломраморный бюст незабвенного идеолога. А однажды пригрезился
Витюше совершенно ослепительный старшина батареи Сундуков. В адмиральском, с
золотыми шевронами, кителе он стоял за штурвалом научно-фантастического
летательного аппарата, по борту которого, то ли в качестве названия, то ли в
качестве лозунга, было начертано: "Дембиль неизбежен!" Обнаружив Витюшу с
высоты соколиного полета, Сундуков стремительно снизился и, тормознув,
проскрежетал своими челябинскими челюстями: "Зу тубуй, рудувуй Мы, тфа нарада
унэ учэредь!" Витюша вскрикнул и проснулся весь в поту, с бешено тарахтящим,
как телеграфный ключ в руке лейтенанта Скворешкина, сердцем. Было темно.
Страшно, с захлебами, всхрапывал Непришейкобылехвост. Витюша посмотрел на
светящийся циферблат, поднес часики к уху -- уж не стоят ли? -- и вдруг
услышал:
"И ты знаешь, что этот мерзавец натворил?"
"Кто?"
"Твой Шпырной! Он -- испортил меня!"
"Это как это?" -- удивился Витюша.
"Я же говорил, говорил ему: не смей во мне ковыряться ножиком. Не послушал.
Ковырнул! И вот результат: я никак не могу вспомнить каким образом
осуществляется ретрансформация . В данном случае я имею в виду
возвращение в исходное состояние!"
"Из часиков -- в Зюзика?"
"Ну не в старшину же Сундукова!"
"А смог бы?"
И тут началась такая истерика, что рядовой Эмский засунул чокнутые часики от
греха подальше под подушку, а сам перевернулся на другой бок и еще крепче
заснул. И вот ведь что удивительно: ему опять приснилась летающая тарелка.
Только на этот раз уже не Сундуков, а он, Витюша, стоял за штурвалом боевой
космической машины. И над головой сияло солнце, а внизу, золотясь куполами и
шпилями, как в стихах Пушкина, красовался град Петров: Свердловская набережная,
площадь Ленина, крейсер революции "Аврора", Кировский мост... Послушная рулю
машина величаво проплывала над Невой и свежий, пахнущий корюшкой, ветер с
Балтики шевелил Витюшины волосы. И от избытка чувств он на мотив песни "И по
камешкам, по кирпичикам" пел: "Ни фига, Витек, просморкаемся! Еще целая жизнь
впереди!" Слева по набережной, параллельно рифмуясь, -- АА ББ -- в четыре ряда
двигался автотранспорт. Маленькие, еще меньше чем Зюзик, человечки торопились
по своим делам. Один из них -- в военной форме, в фуражке, размахивая руками,
как на митинге, свернул на площадь Декабристов. "Да ведь это же товарищ
Фавианов, репетирующий поэта революции Маяковского!" -- запоздало обрадовался
рулевой Тюхин -- "Как это тут, елки зеленые, чтобы это... чтобы повернуть
назад?" И суетно желая пустить пыль в глаза бывшему однополчанину, ткнул наугад
в одну из кнопок на пульте, и корабль, вздрогнув, метнулся вдруг по безумной
параболе влево и вверх, и на страшной скорости врезался в купол Исаакиевского
собора!.. И только золотая вспышка, только горький гаснущий голос: "Эх, рудувуй
Мы, нэ сберег ты ввэрэнную мне буевую тэхнику!.."
"А?.. Что?!.. Где это я?.."
Разинув рот молчит Гриша. Ночной дождик стрекочет по крыше телятника. Внизу, в
буржуйке рдеют торфяные брикеты (всю жизнь Эмского будет преследовать этот
незабываемый нерусский запах). Гукает маневровыми неведомая станция. Внизу, под
Витюшей, на первом ярусе, шепчутся:
"Иди ты! Побожись!"
"Честное ленинское! Да я только посмотреть, чего там чирикает. Я крышку
ножичком поддел, а оно как засвиристит: "Прекратите, Роман Яковлевич, а то хуже
будет!.."
"Иди ты!"
"Гадом буду!"
"Ну а ты что?"
"А я: сейчас-сейчас, уже прекращаю, а сам как поднажал! А оно как тряханет
меня!.."
"За грудки?!"
"Током, балда!"
"Иди ты!.."
"Век дембиля не видать! У меня аж искры из глаз посыпались. А часики из рук --
порх! И полетели... Сами летят, а ремешками, прямо как птица крыльями --
мах-мах, мах-мах!.."
"Да иди ты в баню -- врешь ты все!.. Э!.. Э!.. Ты уже до "фабрики" докурил, а
ну дай сюда! Во, змей! Я тут уши развесил, а он, знай себе, курит и курит..."
"Вот и оно мне, это когда я еще ножичком не ковырял: "Не докуривайте до
фильтра, Роман Яковлевич, в фильтре все элементы скапливаются..."
"Иди ты!.."
Рядовой Эмский терпеливо подождал, пока Шпырной со Шпортюком не улеглись, и
слез с нар.
Эшелон стоял на запасных между двумя составами. Ночь пахла мазутом, соленой
рыбой, едким, отдающим химией дымом эшелонных буржуек, большой рекой и еще
чем-то, тоже химическим, но таким тревожно знакомым, почти родным, что у Витюши
защемило в груди.
Послышались тяжелые, по мокрому гравию, шаги, что-то железное тюкнуло по
железу, шаги смолкли, еще несколько раз тюкнуло. "Обходчик", -- догадался
Витюша и высунул голову под маленький ночной дождь.
-- Что за станция? -- тихо, чтобы не разбудить товарищей, спросил он.
-- Областной город Эмск, -- окая, ответил человек в брезентовом плаще с
капюшоном.
Сердце у Витюши Эмского встрепыхнулось:
-- Эмск!.. Не, правда Эмск?
-- Мы люди нешуточные.
Обходчик достал из кармана брезентухи мятую пачку "севера" и угостил
солдатика.
-- Спички есть?
Эх, и спичек у солдатика не было. Трепещущий в ладонях огненный мотылек взлетел
к Витюшиному лицу.
-- Эва! -- вскрикнул путеец испуганно. -- Это че у тебя? Болезнь, что ли,
какая? Воспаление?
-- Проказа, -- сказал Витюша.
Как ни странно, ответ успокоил железнодорожника.
-- А-а!.. Ну это от нервов, это пройдет. Ты, служивый, вот что, ты мочой
пробовал? Попробуй. Рекомендую. Откуда путь держите?
Витюша ответил ему, что из Парадигмы Мфуси и в свою очередь поинтересовался,
когда дадут отправление.
-- А кто же вас, вояк, знает, -- зевнул путевой обходчик. -- Вы ведь
"литерные". Может утром, может к обеду, а может и вовсе через десять минут...
Они еще немного поговорили о политике, о погоде, о вагоне-рефрижераторе, от
которого невыносимо смердело тухлой рыбой. Папироски докурились. "Ну, бывай!"
-- сказал солдатику путеец и пошел дальше, потюкивая молоточком, изо всех сил
напуская на себя увесистость и солидность, хотя на лицо ему, невропатологу
сраному, салаге наглому, было от силы семнадцать, ну, разве что с хвостиком.
Гукал маневровый. Диспетчер по громкой связи просил какого-то Петрова позвонить
Сидорову. Ночь пахла Эмским заводом синтетического спирта, в просторечье --
"синтяшкой" и это был тот самый запах, что так разбередил Витюшину душу. Здесь,
в Эмске, жила его родная сестра. Сюда он приехал погостить на недельку, сдав
экзамены на аттестат зрелости, да так и застрял на целых семь месяцев: по блату
сменив питерскую прописку на местную, пошел на завод щелочных или, как он сам
говорил, сволочных аккумуляторов, учеником слесаря, точил пуансоны, сверлил
дырки в матрицах, чуть не вступил в комсомол, чуть не напечатался в областной
газете, -- и все потому лишь только, что на городском пляже влюбился второй раз
в жизни роковой любовью в маленькую, но тем не менее на пять лет его старшую,
библиотекаршу. Ах, что это был за роман, что за роман, о, что за роман!..
Впрочем, об этом как-нибудь в другой раз, в какой-нибудь другой, совсем-совсем
другой книге, милые мои, дорогие, все на свете понимающие!..
И тут Витюша вздохнул так громко, что аж застонал. Часики на руке
стрекотнули.
-- Он совершенно прав, -- чирикнул Зюзик, -- у тебя все, друг мой,
исключительно все на нервной почве. Главное спокойствие. Три глубоких вдоха и
выдоха, счет про себя от тринадцати до ноля и наоборот...
-- Ты бы мне лучше подсказал, как от болячек избавиться.
-- Зачем?
-- Кто ж меня с такой мордой в отпуск пустит?..
-- Морда как морда, -- недовольно пробурчали часики. -- Но раз уж ты
настаиваешь, я подумаю. Как там у вас в народных мудростях: ум хорошо...
-- А когда его нет -- еще лучше, -- грустно досказал Витюша и полез на нары,
припомнив еще одну, куда более подходящую к случаю поговорку: утро вечера
мудреней, елки зеленые...
Разбудили его топот, голоса, звяканье посуды. По междупутью бегали дневальные с
бачками.
-- Слезай рубать, а то "моряком" останешься: сегодня макароны, -- по-дружески
предупредил Колюня Пушкарев.
Витюша, зевая, вынул из вещьмешка свою персональную -- и тоже от Дедулина --
ложку, на выпуклой части которой, той самой, чем щелкают салагам по задницам,
было аккуратно выколото: "Ищи, сука, мясо!" -- Витюша достал свою личную,
алюминиевую ложку, он высунул голову в оконце -- на кого это там разорался
Филин? -- да так и замер с изготовленным для очередного зевка ртом.
За путями, метрах в четырехстах, ежели напрямки и наискосок через пустырь, он
увидел тот самый двухэтажный с голубятней на крыше дом, в котором прожил целых
семь месяцев -- вдали от родителей, вдали от Питера, Господи, вдали от всего,
что было -- и это выяснилось только здесь, в разлуке! -- так любимого и
дорогого, что Витюша с тоски чуть было не женился, нет не на библиотекарше,
совсем-совсем на другой, но это опять же совершенно из иной оперы!.. Дом был
так близок, что называется -- рукой подать, что Витюша даже ущипнул себя за
руку. Но это был никакой не сон, просто, пока он спал, ушел состав с
астраханской тухлятиной и открылся, елки, такой вид под гору, да еще с рекой,
широченной, как море, вдали, открылся такой, бля, вид, что у Витюши Эмского
прямо аж дух перехватило, а сердце затарахтело, как телеграфный аппарат СТ-35:
внимание всем членам и органам! быть готовыми к очередному чрезвычайному
происшествию!
И ЧП не заставило себя ждать!
В 8.15 по местному времени Витюша еще рубал макароны с тушенкой, в 8.16, даже
не доев, он вдруг хлопнул крышкой от солдатского котелка об пол, отчаянно
воскликнул: "А-а, да чего уж там!", -- выпрыгнул из вагона и, чуть не сбив с
ног товарища старшего лейтенанта Бдеева, сломя голову помчался прочь!
Ему кричали, его пытались остановить (сержант Филин) с помощью подножки, но
рядовой Эмский был неудержим. Лягнув сержанта, он кубарем скатился под откос и,
петляя как опившийся химией заяц, скрылся за штабелями старых шпал.
Даже много-много лет спустя, когда память обрела свойственную возрасту
дальнозоркость, случившееся в Эмске вспоминалось Витюше, как-то смутно, с
известной долей недоверия полно, да было ли, может, и впрямь примерещилось? В
памяти всплывали мчащиеся навстречу будяки, колючая проволока, которую он
перемахнул, как Брумель, перекидным способом, кювет, асфальтовая, вся в
выбоинах, родная Железнодорожная улица, неизвестно откуда возникший вдруг
впереди патруль. Вместо того, чтобы кинуться куда-нибудь в сторону, Витюша, с
перепугу, что ли, выхватил из кармана дедулинскую гайку и, дико завопив:
"Курваблясуканафиг, ур-ра-аа!..", кинулся на совершенно не ожидавших такого
поворота событий патрульных, страшный, весь в ляписе, с зажатой в кулаке
боевой, типа РГД гранатой, с выдернутой чекой. Так во всяком случае утверждал в
рапорте начальник патруля капитан Кипятильников, метнувшееся в сторону белое, в
бурых от крови заклеечках, лицо которого, его, искаженный криком "лажи-ись!",
рот запомнились Витюше на всю оставшуюся вечность, как бы в подтверждение
подлинности происшедшего. От неизбежного трибунала его спасла явная
несуразность некоторых деталей рапорта. В нем, например, утверждалось, что
перепрыгнув через капитана неизвестный нарушитель в форме солдата
Советской Армии, вторым прыжком якобы перескочил через виадук, чему свидетелями
стали два других патрульных: ефрейтор Шибиздяк и рядовой Чмунин. Но в том-то и
фокус, что этот совершенно фантастический прыжок Витюше тоже запомнился !
В памяти запечатлелся замедленный, как при цейтраферной съемке, взлет на высоту
птичьего полета, огромная, во весь распах, река, с далеким, как детство, Энском
на другом берегу. Витюша увидел здание военно-морского училища, степную дорогу
в авиагородок, по которой он два года ходил в свою первую в жизни школу,
кладбище самолетов, где он, будучи всего-то первоклашкой, уже мотал уроки, где
один-одинешенек обретался однажды, когда его побили детдомовцы, две недели
подряд, с какой-то недетской изворотливостью обманывая и родителей, и
учительницу разом -- о, уж не здесь ли, не здесь зародилась эта его
неизлечимая, на всю судьбу страсть к сочинительству? -- откуда таскал домой
свинченные с самолетных панелей приборы и радиодетали, те самые, что чуть не
погубили Витюшиного отца, когда поздней осенью 49-го, в половине четвертого
ночи, в их фанерную дверь постучали.
Витюша поклясться был готов, что пока летел над виадуком, вспомнил все свое
детство, а когда мягко, как во сне, приземлился у самой бани, забыл все на
свете, включая воинскую присягу, потому что окно на втором этаже следующего
дома было настежь открыто и слышно было, как шкворчит на плите масло, как
пахнет на всю улицу, да что там на всю улицу! -- на весь мир -- самыми вкусными
во всей Вселенной, почти такими же, как мамины, пирожками "с-луком-с-яйцами".
Эмский нажал на звонок, дверь тотчас же отворилась, сестра, не узнав, охнула,
потом все-таки узнала и опять охнула, махнула полотенцем и снова охнула:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26