..
Фамилия?..
-- Да не ваша, не ваша, Эмский! Меня интересует настоящая фамилия, имя и
отчество того, кто по неосторожности оставил свою шляпу на "коломбине". Знаете,
что мы обнаружили в этом, с позволения сказать, головном уборе, Тюхин?
Портативную радиостанцию инопланетного производства!
-- Вот именно -- в виде слухового аппаратика!.. Курите?.. Петренко, спичку!.. Я
вас внимательно слушаю...
-- Та-ак!.. Вот оно что!.. А часики, говорите, улетели?.. Ах, подарили!..
Кому?
-- Так арфистке, в конце концов, или аферистке?!
-- А как вы к Хасбулатову относитесь?
-- А к отцу Глебу Якунину?
-- Молча-ать!..
-- А причем здесь знаменитый футболист Ларошфуко?! Как-как вы сказали?.. А ты
Иванов записывай, записывай: "У солдата СПИД, а служба идет." Та-ак! Лихо...
Так кто, вы говорите, свинину заразил?.. Тихо-тихо!.. Иваненко, Петров!..
-- А каково теперь?.. Не понял!.. А ну-ка четко, членораздельно!.. Сидоренко,
верни ему челюсти!.. Так-так, я весь внимание!.. "Смеется тот, кто смеется,
будучи под следствием"?.. Правильно я вас понял?.. А ты записывай,
записывай!..
-- Ну нет, вот это уж увольте -- стихов читать не надо!..
-- Вы что, глухой, что ли?!
-- Сиде-еть!..
-- Ваше истинное воинское звание, рядовой М.?.. То есть в каком это смысле --
генералиссимус?.. А причем здесь пуговицы? Какая-какая? Четвертая?! Слушайте,
вы что, опять крокодиловки захотели?..
-- Вы коммунист?
-- Значит, демократ?..
-- Ах, патриот?!
Скупые мужские слезы катятся по моим старческим морщинам:
-- Да Тюхин я, Тюхин, окончательный и бесповоротный Тюхин, милые вы мои,
дорогие, хорошие... О!..
Мрачные своды узилища. Я на нарах гауптвахты, в одиночной камере смертников. По
иронии судьбы -- в той же самой, в которой сидел Рихард Иоганнович.
До расстрела еще целая ночь. От нечего делать изучаю надписи на стенах. Их
много. Они разные. Вот некоторые из них:
"Нет в жизни счастья. Р. Шпырной".
"Майор Лягунов -- конь с яйцами!"
"1961-1964. ДМБ!"
"Позор на всю Европу, тому кто вытрет пальцем... слезы".
"Краткость -- сестра Тантала".
"Солнышко садится в море, а мы, гады, в лужу!"
"Сундук -- дундук!"
"Дембиль неизбежен!"
"В эксплуатации человека человеком есть одно бесспорное достоинство --
человечность."
И тем же иезуитским почерком, тем же химическим карандашиком:
"Умираю, но не сдаюсь! Рихард З."
"Все дороги ведут туда, где нас пока еще нету."
"Жди, Тюхин, когда рак легких свистнет!"
"В конце концов и Кащей Бессмертный хворал. Непроходимостью жизни."
"Коммунизм, -- сказал Тюхин, -- это светлое прошлое всего прогрессивного
человечества."
Господи, да когда же я это говорил?! Какая же все-таки сволочь этот мой Ричард
Иванович! Даже не сволочь, хуже! -- козел ! Старый вонючий
козел-шестидесятник -- с рогами, с хвостом, с копытьями!
А это, это еще что?! Нет, граждане, вы только послушайте! А ведь интеллигентом
прикидывается:
Из цикла "Гласность"
Из башки всю дурь повыдуло,
пока был разинут рот...
Пусто во поле без идола!
Здравствуй, жопа, -- Новый Год!
Подпись
под сим безобразием отсутствует, но почерк все тот же -- с каверзными
заковыками. Судя по содержанию, писано под впечатлением от того самого
Крокодилова. Одаренный, замечу, живодер!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Господи, что же мне все-таки сказать тебе в эту последнюю перед казнью ночь? А
сказать вроде как и нечего, ибо все уже, пожалуй что, и сказано, Господи. Да и
что такого нового , Тебе еще не ведомого могу я напоследок сказать?!
А впрочем, вот что я скажу Тебе с горестным вздохом: ты уж, пожалуйста, не суди
нас, иродов несусветных, чересчур строго. Мы ведь, ежели всерьез, не такие уж
совсем пропащие, мы, Господи, отуманенные . Вздохни, Всемилостивец,
сокрушенно, сотвори движение воздушное, развей эту окаянную мглу, открой нам,
незорким, дорогу ! И мне, и им, мною совращенным, и ему, меня
совратившему... Всем, всем, и правым, и супротивным, всем, как есть,
Господи!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Снилось зеркало в коридоре казармы, то, после которого Тюхину всегда
почему-то хотелось подзаправиться , и он, если, конечно, в кармане были
марки, бежал в солдатскую чайную. Тюхин глянул в него, но вместо себя увидел
все того же Рихарда Иоганновича З. И поскольку Р. И. был растрепан, Тюхин вынул
из кармана расческу, и отраженный тоже вынул расческу. Тюхин причесался, и
отраженный тоже причесался. "Ах, ты, гад!" -- незло подумал Тюхин. И тут Ричард
Иванович взял да и показал ему язык. Тюхин, само собой, хотел послать его куда
следует, но вместо этого вдруг больно прикусил свой язык , тоже, к
сожалению, высунутый... И от боли в сердце проснулся. И снова заснул.
И приснился ему быстро бегущий куда-то ефрейтор Шпортюк. Тюхин хотел
по-дружески остановить его, направить на путь истинный, но Шпортюк вдруг
окрысился . "Я тебя, козла, прирежу! Будешь спать, я тебе всю морду
испещрю!" -- закричал он. "Ну и черт с тобой!" -- сгоряча сказал Тюхин и
очутился вдруг в Тютюноре. И было утро. И цветущая степь-цыганка, в ситцевой
юбке, с монистами на шее, шла на свидание. И под мышкой у нее был тюхинский
совершенно шпырной роман под названием "Хождение по макам". И, ликуя,
Тюхин пал перед ней на одно колено, и воскликнул прозой: "Ах, вовеки
незабвенная арфистка Муза, можно ль мне, тоже на 1/16 таборному цыгану,
предерзостно куснуть тебя за девичий локоток, коим бережно придерживаешь ты мое
мерзопакостное произведение? О, не бойся, я не больно, а напротив с превеликой
нежностию, как пирожное!.."
И она, подарив ослепительной, как у Пауля Шопенгауэра, владельца
вышеупомянутого гаштета, улыбкой, в ответ промолвила: "Кусай, касатик! Только
быстро, пока я не успела упомниться!"
А кусать-то оказалось нечем...
А потом вдруг приснился эскалоп в подполковничьих погонах. Находясь в
непримиримой оппозиции, он вел тайную агитацию среди подсвинков. Что
характерно, происходило это посреди той же тютюнорской степи. И пахло полынью.
И на дальнем плане широким шагом шла на закат Ебена Мать -- Христина Муттер
Клапштос, а заместо солнца в бездонных предвечерних небесах висел
супергипергравидискоид с незатейливым, но мудрым именем -- "Мир будет сохранен
и упрочен, если народы возьмут дело сохранения мира в свои руки и будут
отстаивать его до конца". И жизнь продолжалась. Но вдруг стоявший за штурвалом
Марксэн Трансмарсович нажал не на ту кнопку и величественный аппарат, на глазах
уменьшаясь в размерах, покатился с поднебесья в ковыль-траву -- серебряным
долларом, рублем, полтинником, гривенничком, и вот уже и вовсе -- пфеннигом...
Тюхин, кряхтя, наклонился, чтобы подобрать злосчастную, всю жизнь ему сгубившую
монетку. И тут раздался звук! И он в ужасе вскинулся на нарах, и с облегчением
перевел дух: скрежетал замок. Ночь прошла. Настало утро возмездия...
Чтобы мы полюбовались на дело рук своих, они, шакалы, повели нас на расстрел
кружным путем: мимо сожженного, зияющего слепыми глазницами бывших окон, остова
пищеблока; через спортплощадку наискосок -- в техпарк, от которого осталась, по
сути, одна огромная, наполненная фосфорически светящейся радиоактивной водой,
воронка; они провели нас мимо родной казармы -- горько и больно было смотреть
на то, что от нее уцелело!.. Возле еще дымившихся развалин клуба, как раз у
чудом сохранившейся, декапитированной* ракетной нашей установки, я
шепотом спросил шедшего рядом, такого же, как я, вневременного и
безрем[cedilla]нного, измордованного, со связанными за спиной руками, товарища
Фавианова:
-- Ваши художества?
Шедший с гордо поднятой головой, артистично-кудрявый красавец-капитан тихо, но
решительно опроверг:
-- И вы могли подумать, что у меня рука поднимется сжечь культурное
учреждение?! О, нет, нет и нет. Эту героическую операцию осуществил лично
командир нашей засекреченной диверсионной группы.
-- Кто он, если не секрет?
-- Ах, разве же могут быть секреты от товарищей по борьбе?! Это сделал геноссе
Рихард, наш боевой друг и бесстрашный руководитель.
-- Григорий Иоаннович?! -- не сдержался я, -- Гришка?!
Конвоиры встревоженно защелкали затворами. "Так вот, вот оно почему!.. вот
зачем он... вот ведь оно как... эх!.. а ты!.." -- пронеслось у меня в голове.
Остаток пути до свинарника мы проделали в молчании, горестно, и в то же время с
сознанием выполненного долга, взирая на царившую окрест мерзость запустения.
Светало. С неба сеяло что-то невзрачное, похожее на протечку от соседей сверху,
тепленькое, с привкусом известки.
За деревянным хозяйством Вани Блаженного нам развязали руки. Их было пятеро:
Гибель, Иванов, Петров, Сидоренко и неведомо откуда взявшийся рядовой Гуськов
-- наш бригадный кочегар, проспавший, похоже, не только недавний всеобщий уход,
но и свой собственный, в прошлом году состоявшийся, дембиль. Все пятеро были
грязны, худы, оборваны. Они виновато шмыгали носами, прятали глаза, переминаясь
с ноги на ногу, -- словом, выглядели так жалко, не по-мужски, что сердце
сжималось от сочувствия к ним, соплякам несчастным.
-- Последние желания будут? -- разглядывая носки своих дырявых,
реквизированных, должно быть, у Пауля, резиновых сапог, уныло спросил мой
бывший ученик Гибель.
Я хотел было попросить традиционную сигарету, но вспомнил, что с куревом у них
напряженка, а еще вспомнил вдруг, что вроде как и не курю уже черт знает
сколько лет, что бросил это идиотское занятие еще в 85-м, и правильно, елки
зеленые, сделал, потому как дохал уже к тому времени по утрам, как чахоточный в
последнем градусе -- минут по сорок после подъема -- я вспомнил этот ужас, и
только вздохнул, только махнул рукой:
-- Да идите вы куда подальше со своим сраным куревом!
И они, как по команде, засуетились, принялись шарить по карманам, но так ничего
и не нашли, и от того еще больше скисли.
И тут товарищ капитан, тряхнув кудрями, воскликнул:
-- Прошу минуточку внимания!
В страстной получасовой речи товарищ Фавианов выразил горячее желание все-таки
прочитать с выражением отрепетированные им еще к ноябрьским праздникам "Стихи о
советском паспорте".
-- Что ж, это ваше святое право, -- зябко поежившись, пробормотал диктатор
Гибель.
Если я что-то в жизни и не терпел по-настоящему, так это вареный лук в супе,
звонящих по домашнему телефону поклонниц и поздние стихи Владимира
Владимировича. То есть умом я, конечно, понимал, что суп без лука -- это не
суп, что поклонницы потому и не дают мне покоя, что неравнодушны. Я готов был
скрепя сердце признать, что Маяковский, если трезво разобраться, поэт
эпохальный. Но чтобы заучивать его наизусть, как таблицу умножения, чтобы
сходить с ума по этой гудящей опоре линии высоковольтных электропередач?! О,
это всегда было выше моего тюхинского разумения! А посему, когда капитан
Фавианов театрально простер правую руку и вскричал:
-- В. В. Маяковский. "Стихи о советском паспорте"!.. -- короче, когда он,
подстать автору, громко объявил свой последний в жизни концертный номер, -- я
сжал кулаки, стиснул зубы, зажмурился и трижды повторил про себя: "Спокойствие,
Витюша! Нервные клетки не восстанавливаются!"
Но вот когда я услышал это, совершенно, на мой взгляд, отпадное: "Я волком бы
выгрыз..." -- и меня вдруг мелко затрясло, и затрясло не от сардонического
смеха, как случалось прежде, а бес его знает от чего, может, даже от волнения,
когда дыханье мое пресеклось, когда у меня аж дух захватило, как на том
горбатом мостике через Лебяжью канавку! -- "К любым чертям с матерями катись,
любая бумажка. Но эту... По длинному фронту..." -- и т. д. и т. п.; вообщем,
когда я вдруг прозрел , то бишь открыл глаза, он уже вовсю рубал затхлую
атмосферу нашего неведомо куда летящего, безумного бестиария своей острой, как
чапаевская сабля, артистической ладонью. Глаза его по-комсомольски сияли, чуб
подпрыгивал в такт косым кавалерийским взмахам руки! Я перевел глаза на
стоявшую напротив зондеркоманду и мурашки побежали по моему, покуда еще живому
телу: все, как один, они, уже не сдерживаясь, плакали, размазывая сопли по
замурзанным щекам.
А когда он, дорогой товарищ Фавианов, вдохновенный, родной, с такими же, как и
меня, следами жестоких пыток на лице, когда он, сверкая глазами,
продекламировал ударное, заключительное: "Читайте, завидуйте, я -- гражданин
Советского Союза", -- и так это было здорово, что даже петух на последнем слове
не испортил впечатления! -- когда он прочитал это и... зарыдал, я, елки
зеленые, зарыдал тоже. А они, в подавляющем большинстве ученики мои, сами, безо
всякой на то предварительной команды, вскинули АКМ-ы и, глотая слезы, с трудом
ловя мушки в прорези прицелов, на мгновение замерли, говнюки невозможные,
хунтисты проклятые!
И кусающий губы, запрокинувший голову в небеса -- это чтобы слезы его незаметно
смешивались с влагой небесной -- Гибель, голосом, дрожащим от гордости за свою
бывшую Родину и одновременно -- от несчастья и стыда за настоящую --
скомандовал:
-- По врагам гарнизонной Конституции -- а-агонь!
И взблеснули молнии! И грянул гром! И разом, как будто прорвало трубы, хлынул
ливень, разверзлись хляби небесные!
Мне попало, кажется, в грудь и в плечо. Я, естественно, упал, как подкошенный,
в смрадную, вскипавшую дождем жижу свиного помета. Уже остановившимися глазами
увидел я, как диктатор Гибель наклонился, проверяя не жив ли я, а потом,
распрямившись, добил меня в лоб из у меня же отобранного пистолета
"макарова"...
Древо Спасения, или Беседы при ясной Земле

И лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей.
Первая книга Моисеева
Свет
сменялся тьмой, тьма снова светом, а дождь все лил, лил, ни на секунду не
прекращаясь. И ночью ему казалось, что это черная лебедь, тоскуя, бьет над ним
шумными крылами, а днем -- что это лебедь белая. И так, сменяя друг друга, две
верные подруги Тюхина -- черная, как Одиллия, Виолетточка, и белая, как Одетта,
Христина Адамовна, попеременно плещущие крылами, как двуипостасная балерина
Плисецкая, тоскуя, метались над ним, такие разные и в то же время одинаково
скорбные, как бы являвшие собой олицетворение марксистской теории единства
противоположностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26