Арианна проводила с шутом все больше и больше времени. Он оказался веселым собеседником и большим знатоком искусств. К тому же, шут явно симпатизировал своей государыне и все время, свободное от исполнения своих обязанностей, с радостью посвящал ей.
Особенно молодой государыне нравилось, как он шутил. Она долго присматривалась к этому Ортону, чтобы понять, что он за человек, и пришла к выводу, что он такой же достойный близнец императора, как и остальные. Само собой разумеется, Арианна ни с кем не делилась своими мыслями. Даже с Алейей Кадоган и ее сестрой Ульрикой, которые были почти неразлучны со своей повелительницей.
Арианна давно заметила, что шут никогда не позволяет себе насмехаться над единственным глазом Сиварда, горбом Аббона Даджарра, великанским ростом Аластера и множеством других вещей, хотя порой насмешка так и напрашивалась во время разговора. Зато он охотно вышучивал императора и самого себя. Себя – особенно рьяно.
Императрица заинтересовалась Ортоном-шутом после того памятного разговора в парке. Она долгое время хранила подаренный им цветок – хотя и не придавала этому особенного значения. Затем последовала еще одна совместная прогулка, после которой Арианна все чаше в своих мыслях обращалась к шуту. Ее внимание к нему стало вполне осознанным. Она заметила, что шута любят почти все, но лучшей рекомендацией было для нее отношение Аластера, Теобальда и великанов-гвардейцев. Похоже, они считали Ортона-шута своим близким другом, и герцог Дембийский часто предпочитал его общество любому другому, если имел возможность выбирать.
К тому же шут часто приносил Арианне цветы и мелкие подарки от имени своего государя и от своего собственного. Делал он это настолько непринужденно и ласково, будто сам Ортон в эти минуты говорил со своей возлюбленной. Была и еще одна мелочь.
Котенок Сту, подаренный ей императором в день свадьбы, весьма подрос и теперь уже никак не мог называться котенком. Правда, до своих грозных родичей – горных львов – ему было еще очень и очень далеко, но любого кота он превосходил размерами настолько, что эти отъевшиеся, важные животные, которых очень любили при роанском дворе, завидев его, спасались бегством. Собаки еще облаивали Сту, но уже не любили подходить близко, ибо имели удовольствие познакомиться с его тяжелой лапой. Сту достигал Арианне середины бедра и был все того же ослепительно-белого цвета. Он обожал играть, как настоящий котенок, и мог часами гоняться за каким-нибудь бантом, привязанным к нитке, но мог и рявкнуть при случае на неугодную ему особу.
По приказу императрицы ему сделали широкий кожаный ошейник, и теперь он носил его, периодически жалуясь на этот противный предмет. Выражая недовольство, он выводил басовитые рулады, срываясь на мяуканье. Звучало это смешно.
У Сту были свои симпатии и антипатии. Арианну он обожал и считал, очевидно, родительницей, потому что именно она выкормила его сперва молоком, а потом и мясом. Кормила его государыня только из своих рук. Почитал и любил он также Ортона, признавая за ним право распоряжаться всей его жизнью и даже ковриком, на котором Сту спал в спальне императрицы. Аластера и его гвардейцев, а также баронессу Кадоган побаивался. Слушался беспрекословно, но шерсть на загривке топорщил и уши прижимал. То же самое относилось и ко всем гравелотским горцам, сколько их ни было во дворце. Ни в грош не ставил львенок прочих близнецов Ортона и многочисленных придворных. С Сивардом ладил, как с равным; на Аббона Сгорбленного шипел. А вот к шуту питал такую же привязанность, как к Арианне и Ортону Агилольфингу.
Именно шут впервые повел ее в дворцовую библиотеку, где она имела удовольствие познакомиться со стареньким библиотекарем Олденом Фейтом – неограниченным повелителем сотни тысяч книг, свитков, табличек, списков и прочих сокровищ. Ошеломленная таким количеством замечательных трудов, Арианна долгое время ни на кого не обращала внимания, а когда оторвалась от чтения толстого романа, посвященного истории острова Окаванги и его правителей, то увидела, как шут и библиотекарь увлеченно спорят по поводу какого-то перевода. И старичок, и Ортон-шут раскраснелись и разволновались, отчего глаза у них сияли как звезды. Шуту неожиданно к лицу оказался пестрый наряд и даже трехцветный колпак с бубенцами.
И Арианна в какой-то краткий миг вдруг поняла, что любуется им так, как еще сегодня ночью любовалась своим возлюбленным. И хотя Ортон-император и Ортон-шут были абсолютно разными людьми, которых она никак не могла принимать за одного человека, она почувствовала в груди странное стеснение, похожее на то, что чувствовала в пятнадцать лет.
Императрица вскочила и убежала из библиотеки, прежде чем изумленный шут и барон Фейт сумели что-либо сообразить.
Она испугалась, что еще немного – и влюбится в очаровательного шута.
Через несколько часов Тиррону стало значительно лучше, и он смог ненадолго встать с постели и пройтись по своей комнате.
Архонта Бангалора терзала мысль о своей полной зависимости от жестокого и коварного главы Ордена Черной Змеи; о том, что сопротивляться ему он не сможет и не сумеет; и о том, какой кошмарный поступок он совершил, подписав приказ о нападении на провинцию Великого Роана. Тиррон никогда не мог разобраться в запутанных и сложных планах Эрлтона, даже в тех случаях, когда маг посвящал его в какие-то детали. Случалось это крайне редко и по настоятельной необходимости, но и тогда архонт чувствовал себя несмышленым ребенком. Большую же часть времени он просто пребывал в томительном неведении относительно происходящего в мире.
Он и в самом деле отличался от узников только тем, что условия его содержания были роскошными. Однако никакой свободы ему не полагалось. Как, впрочем, и ни одному из его многочисленных предков.
Тиррон не знал, как тяжело переносили неволю его отец или дед. Иногда он и думать об этом не желал, предпочитая испытывать страдания лишь в настоящем, иногда прошлое терзало его, словно кровоточащая рана. С самого детства архонт привык к тому, что является лишь номинальным владыкой Бангалора, а на деле все решает и всем заправляет страшный человек в серебряной маске, похожий на ожившего мертвеца.
Если бы не недуг, терзающий и плоть, и душу Тиррона, он, может, и восстал бы против своего тюремщика, но человек слаб – и архонт не мог даже помыслить о том, чтобы несколько дней подряд испытывать боль, которую ои ощущал, если вовремя не получал лекарств.
Он отнюдь не был добровольным страдальцем. Давно, еще в юности, когда любой человек решительней, нежели на закате своих дней, Тиррон думал покончить с собой, чтобы не влачить жалкое, зависимое от своего врага существование. И, к ужасу своему, обнаружил, что не может этого сделать. Ни один из способов уйти из жизни не действовал: мощное охранное заклятие надежно защищало его от преждевременной и насильственной смерти. О, то было доброе заклятие, и никто в мире не смог бы найти запретную магию там, где ее и в помине не было. Просто Эрлтон был слишком умен и коварен – он умел даже добро заставить служить своим целям.
С тех пор прошло много времени. Первые несколько лет Тиррон отчаянно боролся хотя бы за видимость свободы, за возможность умереть по своей воле, пытался страдать, стиснув зубы и надеясь, что боль и болезнь убьют его прежде, чем он сдастся. Но маг оказался сильнее или просто расчетливее. Однажды архонт продержался без лекарства долгих шесть дней. Однако на седьмой дух его был сломлен, и более он никогда не восставал против своего палача. Это было ему просто не под силу.
А лет шесть назад, в небольшой библиотеке, примыкавшей к его спальному покою, архонт обнаружил дневник отца – Лекса Аберайрона.
Случилось это в один из тех дней, когда архонт приходил в себя после очередного тяжелейшего приступа. В такое время отменялись все официальные приемы и советы, придворные оставляли своего государя в покое, и во дворце воцарялась тишина. О болезни архонта знали наверняка немногие, но многие о ней догадывались, и часто случалось им недоумевать, отчего на Бангалоре не произошло дворцового переворота, отчего умные, сильные, деятельные вельможи терпят своего немощного, безразличного ко всему архонта. Особенно дивились этому обстоятельству чужестранцы – в основном ходевенцы, у которых одна династия постоянно свергала другую и монархи не могли чувствовать себя в безопасности даже нескольких дней кряду. Но никому на Бангалоре не могло прийти в голову восстать против архонта. Само по себе это было легко – но род Аберайронов был возведен на престол людьми столь могущественными, что с ними никто не смел соперничать. Эрлтон и его подчиненные быстро улаживали такого рода недоразумения.
Таким образом, Тиррон оказывался предоставленным самому себе и искал, чем бы занять свой досуг. Он много и охотно читал; особенно же ему нравились книги, написанные роанскими писателями. Последние три или четыре века в империи процветали искусства, и имена поэтов, прозаиков, художников, скульпторов и музыкантов Роана гремели на весь континент.
В тот раз архонт искал что-нибудь старинное, редкое, еще им не читанное. Потому его внимание и привлекла толстая книга с листами, пожелтевшими от времени, переплетенная в пунцовый бархат. Ее уголки были схвачены золотыми наконечниками, а застежка выполнена в виде маленькой змейки. Вещица сама по себе показалась Тиррону настолько изящной и интересной, что он забыл о собственной слабости, об усталости и плохом настроении и уселся тут же, в библиотеке, раскрыв пухлый том. Каково же было удивление архонта, когда на первой же странице он увидел несколько строк, написанных рукой его отца.
Нужно сказать, что родителей Тиррон помнил плохо. К отцу его приводили всего на несколько часов в неделю именно сюда, в башню. Лекс Аберайрон, как теперь ясно понимал его сын, был таким же узником в собственном дворце, как и он сам. Отец запомнился архонту усталым, изможденным человеком с бесконечно грустными, умными глазами и кроткой, немного виноватой улыбкой. Он ласково трепал сына по волосам, дарил ему какую-нибудь безделушку, вздыхал и говорил:
– Ну, ступай, играй, пока играется. Ступай отсюда, сынок. Здесь сам воздух больной.
Тогда, будучи ребенком, Тиррон обижался, считал, что отец его не любит. Теперь он знал, что старый архонт пытался уберечь его от зрелища собственных нестерпимых мук.
Матери у Тиррона не было. Нет конечно, была когда-то у архонта жена из знатной семьи, которая выносила и родила ему троих детей: двух дочерей и сына – но она умерла, как умирали все государыни Бангалора. Задолго до старости и как-то в одночасье, словно сгорела. Обе девочки разделили судьбу своей матери: одной не стало в шесть лет, а другой – в восемь. Отец скончался, когда Тиррону исполнилось семнадцать, и теперь архонт мог вспомнить его лицо только по портретам, хранящимся в библиотеке.
Тем более необходимым показалось ему прочитать дневник своего отца, чтобы разгадать хоть какие-то семейные тайны.
Тиррон читал тогда весь день и всю ночь напролет. Он торопился добраться до конца этой скорбной повести раньше, чем появится Эрлтон. От человека в серебряной маске ничего нельзя было скрыть, и архонт считал, что ему крайне повезло в том, что тот отсутствует несколько дней. Тиррон словно разговаривал со своим отцом спустя десять с лишним лет после его смерти, и чувство запоздалой любви, уважения и глубокой скорби по этому умному и светлому человеку переполняло его.
"…Очаровательный мальчик. С тревогой вглядываюсь в его милые, светлые глазки, пытаясь определить – миновала ли его злая участь или он так же опасно болен и теперь обречен всю жизнь находиться под властью Эрлтона. Господи! Погляди на нас из бесконечности! Неужели ребенок должен так страдать?
Сам я плохо помню своего отца. Маг позаботился воспитать меня вдалеке от родительской ласки и тепла. Нынче мне ясно, что мой несчастный отец если и хотел, то не мог ничего противопоставить железной воле нашего жестокого повелителя. Увы! Проклят наш род. И проклятие это – Эрлтон…
…Боль с каждым разом становится все сильнее, все невыносимее. Я бы с радостью принял смерть, но пока мой сын не станет достаточно взрослым, чтобы занять мой трон, маг не отпустит меня в долгожданное, желанное небытие. Я обречен страдать. Я готов страдать и больше, лишь бы Тиррона не постигла эта злая участь, но, к сожалению, уже очевидно, что и его не минула чаша сия, – он болен так же, как и все Аберайроны.
Я постоянно задаю себе вопрос: неужели же Водер Аберайрон – наш предок – не был безумцем. Неужели он сознавал, что делает, продавая себя и все свое потомство в рабство к Эрлтону?! Неужели он думал, что власть – да еще и вымышленная, нереальная, существующая только в воображении окружающих – стоит этих бесконечных мук? И неужели же он не раскаялся в конце своей жизни? Впрочем, я сознаю так же, что все эти вопросы бессмысленны, а главное – бесполезны, и ничего не решают…
…Пусть тот, кому случится услышать мой голос, звучащий здесь, будет уверен, что только тут я не притворяюсь и остаюсь самим собой. Таким, каким мог бы стать, если бы не обстоятельства. И пусть не думает он, что я безропотно переносил все издевательства, что не пытался защитить свое достоинство, что не хотел умереть, как положено умирать мужчинам.
Ты, кто бы ты ни был, читая мое послание спустя годы, знай: сегодня я попытался сразиться с Эрлтоном. И я видел ужас!
В последнее время боль терзает меня с такой силой, что я подолгу вынужден оставаться в постели. Магу это известно, и он нарочно приходит ко мне день, а то и два спустя, когда мои силы уже на пределе и я готов выполнить любую, самую безумную его просьбу. Точнее, не просьбу, но приказ, ибо из нас двоих всегда повелевает лишь он.
Но сегодня мой гнев был сильнее боли и усталости. Я решил твердо, что мне пора либо победить, либо умереть. И когда Эрлтон наклонился надо мной, наслаждаясь моими страданиями, когда его бесчувственная серебряная маска оказалась вплотную к моему лицу, я схватился за нее обеими руками и сорвал ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62