Пуританские принципы, вынесенные из родительского дома, и северный темперамент делали ее настоящим образцом хорошей гувернантки. Может быть, молодой человек просто не пришелся ей по вкусу. Разглядывая его фотографии того времени, трудно удивиться Анни. На снимке лицо почти смешное от чрезмерной его выразительности, яйцеподобный овал, пока еще юношески стройная фигура, торчащие забавно усики, чувственный маленький рот и глаза, только глаза красивые, полные жизни и одновременно какой-то настороженности, южные, чарующие.
И в довершение ко всему комичный, даже по тем временам, костюм! На голове котелок, шею сжимает высокий тугой воротничок, во всем этом что-то от восковой фигуры либо от зловещего любовника из Дюссельдорфа. Ну как полюбить такого? Хоть бы еще характер был уравновешенный, спокойный, легкий для совместной жизни, так ведь и этого нет. Бурный, ревнивый, грубый, упрямый и властный, он сделал ее жизнь в Хоннефе невыносимой, обижая и оскорбляя ее, он часто доводил Анни до слез, и она вынуждена была скрываться в своей комнатке. Если бы он не требовал от нее так много, больше, чем она могла уделить из скупого запаса чувств,—каким бы он был милым товарищем в этом живописном дворце, в чужой стране, среди чужих людей! С первой минуты он окружает ее вниманием, набрасывает шаль на плечи, подает мелочи, на прогулках переводит по мосткам через ручьи, такой внимательный, предупредительный, по-рыцарски благородный, да, именно по-рыцарски. Наверное, это внимание к дамам у него ог отца-генерала, о котором он ей рассказывал. Аполлинер с легким стыдом вспоминает выдумки о своей семье, которыми он угощал Анни. Тогда ему казалось, и вероятно справедливо, что рассказы о семье сделают ее более доверчивой, сблизят с этой привлекательной, хотя и холодной девушкой. Скажи он, что он незаконнорождемпплп,—это наверное ошеломило бы ос и навсегда разрушило его планы. Она не поняла бы той сложной истории, которая начинается с бегства деда-поляка после какого-то там польского восстания из родового имения под Новогрудком в Рим, а кончается бегством из дома и романом его дочери Анжелики с итальянским офицером Франческо Флуджи д'Аспермоном. А если бы еще узнала, что эта Анжелика, его мать, родив двух незаконных сыновей, живет теперь со своим новым другом, Вейлем, в Париже, что еще не так давно известна была, как азартный игрок в казино Монако и Ниццы,— нет, нет, все это лишило бы его последнего шанса, отвратило бы ее от него окончательно. Да что за будущее мог обещать ей этот странный юнец, так хорошо знающий французскую литературу, немецкие романтические предания, древнегалльские сказания о Мерлине и его возлюбленной Вивиан? Читал он ей свои стихи, но она слишком слабо знала французский, чтобы оценить их. Многие молодые люди пишут стихи и с возрастом перестают писать их. Он показывал ей некоторые, даже напечатанные в журналах, но и такое часто случается, пока человек не определится и не станет учителем или банковским служащим. А ведь есть же в нем что-то незаурядное.
Незаурядное? А может быть, это просто отсутствие уравновешенности, чрезмерная впечатлительность? Когда, взобравшись по длинной крутой тропинке, они смотрят с вершины на виноградники, тянущиеся по склонам, и голубую полоску Рейна в этом зеленом пространстве, он забывает о ней, шепчет про себя и напевает какие-то слова, которых она не может ни расслышать, ни понять. А как этот юнец умеет и любит говорить! Сначала он описывал ей Париж и это было очень любопытно— женские наряды, куртизанки, движение на улицах, ночная жизнь, потом увлекся вдруг природой Рейна, народными обычаями, легендами, он ведь изучал повседневную жизнь немцев. Как-то его пригласил один немецкий учитель из Кёльна, Гийом обедал у него и остался на ночь, потом, пользуясь разрешением мадам Мильгау, посетил Берлин, Дрезден, Мюнхен, добрался даже до Праги. (Аполлинер и поныне помнит светловолосую Мари-зибиль с пышными формами, прогуливающуюся возле кабачка, где он с приятелями пил пиво за темным дубовым столом. Оказалась она доброй и сентиментальной, только не хватало юмора, присущего французским девушкам; расчесывая перед уходом свои светлые волосы, она успела рассказать ему всю свою жизнь, добропорядочную и самую обычную, неожиданно завершившуюся карьерой уличной девицы.) Он заранее готовил совместные прогулки с Анни, они были словно яркие театральные представления. Однажды он так поразил ее рассказом об убитом когда-то подмастерье столяра и его возлюбленной, которая на месте их встреч, возле скамьи с вырезанным сердцем, пыталась выброситься из окна заброшенного замка, что Анни несколько ночей боялась одна возвращаться в свою комнату по темным лестницам хоннефского дворца. В другой раз велел ей до тех пор вглядываться в воды Рейна, пока она не увидит возникающую из волн голову никсы, речной нимфы, в пасмурные дни развлекал кровавыми сказаниями о Нибелунгах, а когда ветер стучал в окно и с воем продирался среди деревьев и кустов, окружающих дом, рассказывал, что это бородатые немецкие карлики плачут в увядающих зарослях виноградников, требуя вина, которое бродит в бочках. Рассказывая, он пристально вглядывался в нее и следил, какое впечатление производят на нее эти слова. А когда она дрожала и испуганно забивалась в кресло, он, довольный, разражался смехом и обрывал рассказ.
Не раз она видела. Как он спускался в обширную кухню, где зимними вечерами собирались приятельницы камеристки и, работая вязальными спицами, пересказывали друг другу местные сплетни, поверяли свои любовные горести, гадали и рассказывали немецкие сказки. Прогулки, беседы, пикники увлекали его настолько, что трудно было понять, как он находит время читать книги, которых знал уйму, да еще таких, о которых она слышала впервые. Мадам Мильгау неоднократно справлялась у него о том или ином писателе, помимо разговоров о путешествиях и памятниках старины, это была одна из любимых тем за обедом и ужином. Графиня считалась с его мнением, любила шутку и вежливость в истинно французском духе; его изысканные комплименты, внимание к нарядам молодой вдовы и восхищение ее умением подбирать букеты принимались благосклонно. Мадам часто выезжала на автомобиле, иногда брала с собой в поездку весь дом, светская жизнь поглощала ее без остатка. В одном из ее имений даже гостила какое время шведская королева, и если Анни верит его рассказам, Гийом очень пришелся по вкусу ее королевскому величеству во время краткой беседы за кофе с молоком па террасе виллы, где он имел честь быть ей представленным.
Мадам Мильгау не могла не заметить завязывающегося под ее кровом романа, слишком часто они уходили вместе и вместе проводили свободные вечера, поэтому нередко подкидывал им для прогулок Габриэль, которая кружила вокруг них вприпрыжку, одетая в изысканные платьица маленькой дамы, все время расспрашивая о чем-нибудь, так что им приходилось пользоваться условными оборотами, что также придавало прогулке очарование. Порою Гийом пел Анни — но с большим удовольствием декламировал, так как голос у него был не очень, звучный — французские народные и студенческие песни, только язык этих песенок был еще труднее языка его стихов, а когда она как-то раз попросила его что-то объяснить, стыдливость ее подверглась такому испытанию, что впредь она решила никогда ни о чем в подобных случаях не спрашивать. Бесстыдство его языка сочеталось в ее воображении с распущенной жизнью Парижа, она не хотела слышать неприличных куплетов, подтрунивающих над монахами и молодыми девушками, рвущими черешню, и тень этого девического негодования падала и на Гийома, отнюдь не стремившегося принять богобоязненную позу.
В таких случаях она вспоминала все наставления. Вынесенные из родительского дома, и они как нельзя более подходили к этой ситуации: красноречивый соблазнитель, клятвы, подарки, красивые слова, все посягало на ее доброе имя. Самые невинные замечания графини Мильгау, касающиеся скверного характера всех без исключения мужчин, усиливали ее настороженность. Она боялась, на самом деле боялась этого поляка, отлично владеющего чужим ей французским языком, а ведь бывали минуты, когда казалось, что она уже не сможет бороться с неведомым предопределением, посланным ей судьбой, представшим перед ней в облике молодого настойчивого поклонника. Она стыдилась его мужских слез, со стесненным сердцем слушала, как он шепчет ей прерывающимся голосом слова, такие интимные, близкие, но страшно чужие по звучанию. Он смущал ее покой, и она избегала его; но как она могла избегать его в этом загородном дворце, где их пути то и дело пересекались? Он открывал ей просветы в мир, о существовании которого она не подозревала и узнать который не надеялась, а если говорить искренне — и не стремилась, настолько все это было противно ее натуре. И это насилие над ее принципами и воспитанием волновало ее, пожалуй, больше всего. Ее смущало бесстыдство его взгляда, дерзостность слов, которыми он восхвалял их любовь, плохая это любовь, плохие это поцелуи, все, на что она смотрела вокруг, напоминало ей обрывки его стихов, темные леса с буйной растительностью таили в себе воспоминания о легендарной любви, на скалах Рей на соблазняла коварная и несчастная Лорелея, в этой Лорелее есть что-то от Анни, от той Анни, которую Гийом себе вообразил, даже сам Рейн в его стихах навсегда связан с нею, с ее мягкой красотой: «Рейн как жилка на теле твоем...» И перед этой силой она, упрямая, бунтующая, уступает. День окончания контракта, заключенного графиней с молодым поэтом, и его отъезд из Хоннефа оборвал завязывающийся роман, можно даже предположить, что мадам Мнльгау ждала этой минуты с нетерпением. Ситуация была не очень желательная для маленькой Габриэль, да и для всего дома неудобна. И как знать, может быть, даже женское самолюбие графини было несколько задето этим неожиданным соперничеством из-за молодого учителя? Обожание, хотя бы и платоническое, молодого человека, приятного в обхождении и с необыкновенной эрудицией, наверняка помогло бы ей как-то рассеяться в этой глуши. Так что она с облегчением написала мсье Костровицкому своим старательным элегантным почерком отпускное свидетельство «по собственному желанию», решив, наверное, впредь уже никогда не брать гувернеров парами.
Гийом уезжает, чувствуя свое полное поражение:
Лини не обещала ему ничего, для этого она была слишком честной; с трудом ему удалось заполучить лондонский адрес ее родителей. Но его тянул Париж. Несколько напечатанных фельетонов и стихотворений открывали перед ним новые пути, он верил, что пробьется, войдет в литературную среду, найдет работу в редакции какого-нибудь еженедельника. Верил, что Анни все же даст себя убедить, и поэтому не прощался с нею навсегда, не отчаивался.
В Париже все прежние трудности предстали перед ним заново, найти постоянную работу было так же трудно, как и раньше, о месте в каком-нибудь журнале не могло быть и речи. Зато открылись новые перспективы. Вдруг оказалось, что среда, год назад казавшаяся молодому Гийому Костровицкому недоступной, замкнутой, враждебной, открыта для поэта, признанного способным, особенно если он при этом выказал себя не лишенным юмора, фантазии и уважения к признанным знаменитостям. Вильгельм Костровицкий начинает уже тогда печататься под псевдонимом Гийом Аполлинер, который принесет ему славу и бессмертие. «Как знать, а не принадлежите ли и вы к тем, кто не умирает»,— говорит Вечный Жид бродящему по Праге автору «Иересиарха и К0». У молодого писателя не было тогда еще никаких оснований для таких предположений, но, видимо, жажда славы появляется на свет почти одновременно с первым стихом, так было и у Аполлинера. Благодаря новым связям, Костро, так называют его наиболее близкие приятели, получает должность в банке, а когда банк объявляет о своей неплатежеспособности, становится редактором делового бюллетеня «Спутник рантье», что говорит как о буйной фантазии, так и об отсутствии ответственности, сочетающихся с дерзостью юнца, совершенно неподготовленного к подобной должности. Друзья той поры сохранили для потомков образ поэта, стоящего у конторки и упрямо черкающего какую-то корректуру руками, перепачканными чернилами.
В тот период, когда он отправляется к Анни, он еще выполняет свои обязанности в «Спутнике», но недавно уже основал с тремя друзьями — Сальмоном, Деникером и Молле — «Фестен д'Эзоп», литературный журнал, редакция которого помещается у Сальмона, снимающего комнату в квартире некоего обойщика на улице Сен-Жак.
Оба эти занятия должны удовлетворить Анни и ее родителей. Что они скажут, как его примут, как им понравится претендент на руку их дочери? Потому что планы мсье Костровицкого на сей раз самые серьезные. Он хочет жениться. А пока что остановится у Фаика бея Коницы, албанского деятеля, немножко революционера, немножко писателя, а прежде всего оригинала, с которым Аполлинера связывает библиофильство, страсть к словарям и филологическим проблемам.
Пересаживаясь с корабля на лондонский поезд, Гийом рассчитывает, что бей Коница, пользующийся, как настоящий революционер, псевдонимом Транк Спиробег, будет ждать его на Виктория-стейшн. Но сталкивается с албанцем возле самого его дома на Оукли-крещент возле Сити-роуд, так как не очень считающийся с железнодорожным расписанием человек Востока только еще собирается ехать встречать молодого друга. Они не знакомы, но Аполлинер быстро ломает первый лед. В нем столько интереса к фигуре своего хозяина, столько он проявляет нефранцузской сердечности и внимания к его чудачествам, что Фаик бей Коница готов задержать его у себя гораздо дольше, чем тот намерен оставаться. Во время пребывания у Коницы, наверное, обсуждалось будущее сотрудничество албанского эрудита в «Фестен д'Эзоп», во всяком случае Аполлинер увозит из Лондона небольшую рукопись Коницы и — можно предположить — не только рукопись, но и некоторую сумму для поддержки нового журнала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39