Сезанну и Жарри. Те, кто знал Воллара в период ожидания удачи, когда полотна Сезанна еще лежали грудами в служебном помещении магазинчика на улице Лафитт, а вытаскивали их исключительно для того, чтобы показать бедным любителям мэтра из Экса, преимущественно художникам— все с какой-то сокрушенностью и страхом вспоминают долгие часы тоски, которая накатывала на Воллара. В. этой тоскующей позе он и вошел в историю: распятый на двери магазина, упершись руками в притолоку, с лицом, расплющенным о стекло, он ухитрялся стоять часами, мрачный, не видящий никого, но отчетливо видимый с улицы. Никто тогда не осмеливался остановиться перед магазином, потому что поза эта не сулила ничего доброго. Когда читаешь подобные описания, трудно отделаться от мысли, что именно эта наполненная ностальгией часть личности Воллара главным образом и связала себя тайным союзом с папашей Юбю.
Какую роль сыграл Жарри в жизни Аполлинера? Это была личность, словно со сцены вошедшая в жизнь с хорошо расписанными мизансценами роли, подходящей для всех случаев. Причем со сцены кошмарного театрика марионеток для детей в Тюильрийском саду. Во всяком случае, именно таким, кажется, и видел его Аполлинер. Само существование Жарри было для художников хорошей школой вытряхивания из себя лирики. В этой школе каждый волей-неволей что-то усвоил.
Смерть Жарри произвела тем большее впечатление, что ей сопутствовали страшные обстоятельства: паралич, бедность, полное одиночество. Можно было представить его, это одиночество, в мельчайших подробностях, воображение— товар не такой уж редкий в этой среде. Но когда Жарри потребовал свою зубочистку, все вздохнули, это был как бы давно предусмотренный конец последней главы. И когда Аполлинер пишет, что над гробом никто не плакал — до того всем казалось очевидным, что на этих похоронах плакать не положено,— он имел в виду и себя. С определенного возраста он уже не плачет над судьбами героев книг, даже самых любимых.
Жизнь Аполлинера в это время была не из легких. «Спутник рантье» кормил так, что еле хватало на повседневные нужды, а связанная с редакторской должностью работа, скучная и трудоемкая, поглощала значительную часть дня. Надо было искать дополнительных заработков, больше связанных с литературой, хотя бы что-нибудь вроде фельетонов или рецензий о выставках, но и подобные заказы попадались редко. И молодой поэт решает вновь обратиться к занятию, которое уже раз, перед поездкой на Рейн, избавило его от денежных затруднений: он пишет два романа, характера — что поделаешь— явно порнографического, и издает их под псевдонимом у какого-то подпольного издателя. Романы эти имеют завлекательные названия, и единственным их художественным оправданием является прекрасный, прозрачный французский язык. К сожалению, иных' смягчающих обстоятельств усмотреть нельзя, так что при всем уважении к автору, трудно предположить, чтобы они были извлечены на свет, наоборот, именно уважение к нему и держит их в запретных запасниках библиотек.
Книги эти Аполлинер пишет главным образом в Национальной библиотеке, сидя рядом с седовласыми господами с бородками и сухопарыми «синими чулками», время от времени бросающими на него возмущенный, а может быть, просто близорукий взгляд. Поэт редко приходит в библиотеку один, рядом обычно сидит какой-нибудь молодой художник, временно безработный из-за отсутствия мастерской или кредита на краски, или претендент на будущую писательскую славу, с которым приятно перекинуться во время работы словцом не всегда серьезного характера; иногда по соседству с ним садится известный писатель Элемир Бурж, человек популярный в писательском мире, с удовольствием перемежающий чтение забавной болтовней Аполлинера. Национальную библиотеку в то время толпами посещали молодые люди артистических профессий.
Бывает в ней Макс Жакоб. Который посвятил ее таинственным закоулкам один из прекраснейших образцов своей поэтической прозы, бывают почти все молодые приятели Аполлинера. Голод здесь часто приглушают карамелькой, а в обеденный перерыв идут на другую сторону улицы, чтобы выкурить сигарету или трубку в ближайшем скверике в обществе хорошеньких мидинеток из соседних мастерских и модных ателье. Библиотека зимой— единственное теплое и хорошо освещенное место, за которое не надо платить, да к этому еще и огромный выбор любой литературы, и стол, за которым удобно работать и вздремнуть, положив голову на руки. В последующие годы постоянным соседом Аполлинера, кроме Рене Дализа и Сандрара, будет Фернан Флёре, вместе с которым Аполлинер выкинет лучшую шутку, которую когда-либо преподносили почтенной дирекции этого столь же почтенного заведения: они тайком составят с Флёре опись так называемой Преисподней библиотеки, то есть той части книгохранилища, куда читатели, по соображениям цензуры нравов, имеют доступ только с разрешения директора. Шутка эта доказала дирекции всю бессмысленность этого запрета, который так легко преодолеть с помощью мелких чаевых служащим библиотеки, и дала великолепную библиографию хотя бы той части собрания Национальной библиотеки, каталоги которой доселе являют образец старого доброго кавардака.
Но было бы преувеличением утверждать, что Национальная библиотека, даже используемая в столь игривых целях, была в то время главным убежищем поэта. Для бездомного (дом матери в Везине был слишком отдален, чтобы считать его своим) день — это слишком длинный промежуток времени, чтобы заполнить его размеренным ритмом дел, и одновременно слишком короткий, чтобы выполнить все намерения и обязательства. Удобный столик в бистро или более приятная, чем обычно, атмосфера в квартире друга, куда ты заглянул всего на минутку, является непреодолимым соблазном затянуть визит далеко за пределы времени, отведенного, если уж не приличиями, то хотя бы программой дня. Неопределенность, нависающая над остатком свободных часов, усиливает притягательность собеседников, каждый встречный симпатичный человек становится вдвойне симпатичным в сравнении с малопривлекательным одиночеством, которое ожидается сразу же после краткой прощальной формулы.
Так что Аполлинер редко отказывает. Если приятель просит проводить его бы в самый отдаленный пункт города, и редко встает первым из-за столика, где идет интересный разговор. Зато он часто запаздывает или вовсе не приходит в условленное место. Андре Бийи вспоминает, что только раз Аполлинер первым явился в назначенное время: это была встреча, предложенная Аполлинером после его поэтического дебюта, Бийи, спустя несколько лет после памятного вечера в «Ла плюм». Но было не принято сердиться на непунктуальность Аполлинера, потому что если уж он приходил, то был удивительно очарователен. Некоторые, более суровые критики, считали его умение очаровывать людей и разоружать противников немужской чертой, очевидно не сознавая, что это была всего лишь форма общения с людьми, тогда как сама его натура, то меланхолическая, то бурная, оставалась неизменной, вряд ли на нее влияли порывы, вызванные встречами. «В общем-то это человек слабый,— пишет о нем Леото, один из редакторов «Меркюр де Франс», искренне любимый Аполлинером, как видим, без особой взаимности.— Не хотелось бы мне знать, что там таится на дне».
Наверняка гам таилось многое, все то, что не вмещается в краткую характеристику, какими легко разбрасываются и расплачиваются даже самые закадычные друзья. Втянутый в серьезный разговор, Аполлинер неожиданно обнаруживал свою ранимость, впечатлительность, состояние временного отчаяния. Он был легко уязвим в такие моменты и даже слишком доверчив. Но и в таких обстоятельствах биография его оставалась чем-то неприкосновенным, он просто избегал разговоров о своем прошлом, о семье. А если уж вынужденно затрагивал эту тему, то заходил в своем мифотворчестве так далеко, что никто не воспринимал его рассказы всерьез. «Мы с матерью страшно друг на друга похожи,— бросал он, например, вернувшись из Везине,— но нам трудно договориться. Вчера мы целую ночь спорили, бывают ли валансьенские кружева только белые или могут быть и черные, мать никак не хотела мне уступить». Валансьенские кружева, невозвращенные банки из-под варенья, о которых мадам Костровицкая напоминала в каждом очередном письме, выговоры за несерьезность, за дурное общество и неумение устроить жизнь,— все это признаки полной отчужденности этих людей, столь любящих друг друга сильным, можно сказать, первобытным, биологическим чувством. И, как обычно бывает в таких случаях, сила отталкивания этих двух существ была столь же велика, как и чувство любви. За всю жизнь у мадам Костровицкой была в руках только одна книжка сына под названием «Иересиарх и К0», но и ту она, просмотрев, отшвырнула, сочтя ее бессмыслицей и чепухой. При таких условиях жить с матерью в Везине было Гийому неудобно не только из-за траты времени и трудности сообщения, нет, куда дороже ему была независимость и более или менее приличное самочувствие.
Кочевой, неустроенный образ жизни явился причиной того, что Аполлинер знал Париж, как редкий парижанин тех лет, не говоря уже о современных жителях этого города, перемещающихся исключительно автобусом, метро или машиной.
В то время по Парижу ходили пешком. Особенно люди его среды, метро казалось душным, на омнибус было жалко денег. Так называемое фланирование по городу, которым нынче занимаются только наиболее усердные иностранцы, чудаки, влюбленные и клошары, тогда было действительно модой, более того, насущной потребностью. Если даже сегодня говорят, что парижская улица — это беспрестанный бесплатный спектакль и что, заплатив за стаканчик аперитива на террасе кафе, можно увидеть больше Парижа, чем в опере или театре, то в те времена это было справедливее во сто крат. На улице жили больше, чем сейчас. Частым явлением, особенно в кварталах, лежащих на левом берегу Сены, были выступления уличных циркачей, встречаются они и сейчас, но уже так редко, что стали экзотикой. Медведь на задних лапах, обезьяна или попугай, вытягивающий вам «судьбу», всегда собирали благожелательную публику, не говоря уже об акробатических номерах, поднятии тяжестей и балансировании на шаре, которые вошли в поэзию в «Облачном призраке» Аполлинера:
Акробатик прошел колесом С таким совершенством, Что шарманка умолкла.
Он видел их тут часто, хотя площадь возле «Одеона» и бульвар Сен-Жермен стали его родным кварталом только спустя несколько лет, когда он поселился в самом сердце левобережного Парижа. Но подлинной экзотикой привлекали только отдаленные, незнакомые кварталы, лежащие в стороне от Триумфальной арки, от Елисейских полей и Вандомской площади. Под влиянием далекой прогулки в Сен-Мерри, в обществе Молле, Аполлинер напишет свое необычное стихотворение «Музыкант из Сен-Мерри», являющееся как бы поэтическим и перефразированным вариантом сказки о крысолове, стихотворение загадочное и неоднократно привлекавшее внимание литературоведов. Манил его к себе еврейский квартал с бликами свечей, зажигаемых в праздничные дни, кучки бледных юношей с пейсами, в ермолках и черные атласные платья старух. Иногда он ходил обедать в окрестности Сен-Поль, заказывал тяжелый, горячий чулент, карпа с изюмом и пил золотое иерусалимское вино, ведь он же считал эту кухню одной из лучших в мире, а таинственная обособленность этого квартала привлекала его, как путешествие в незнакомую страну. В те времена, когда они с Молле и Сальмоном развозили по книжным лавкам экземпляры «Фестен д'Эзоп», они часто останавливались возле синагоги, прислушиваясь к песнопениям, доносящимся изнутри.
Когда Аполлинер еще ездил регулярно в Везине, его гостиной для приемов были бары возле вокзала Сен-Лазар, куда часто заглядывал Жарри и все, кто хотел увидеться с поэтом. Потом излюбленным развлечением стало вводить в моду то или иное бистро или пивную, например пивную на улице Кристин. Но чаще всего из этого ничего не получалось, кафе надоедало самим первооткрывателям, и все снова возвращались в свои любимые норы на улицы Сены, на Чонмартре и на Буль-мише.
В общем, разные бывали пристанища во время скитаний по Парижу. Страстью Аполлинера было собирать необычные предметы, старые и новые, нередко самого непонятного назначения. Так что его знали большинство торговцев, к которым он регулярно заходил чтобы, роясь в груде старых поломанных подсвечников декоративных пуговиц, причудливых цветов из фаянса трубок и вышедших из моды ламп, поболтать с владельцами этих редко посещаемых лавочек о происхождении, истории и назначении собранных ими древностей. Покупать он редко что покупал, но, несмотря на это, его всегда радостно встречали чудаки, чувствующие свое родство с этим страстным любителем, сочиняющим необыкновенные истории о сломанном дамском зеркальце с резной ручкой, эфесе старой сабли, огромном ключе или обрывке выщербленного ожерелья, а то и о старинном биде из меди или олова или треснувшем фаянсовом тазу. Настоящим райским местом для него были маленькие сумрачные антиквариата на улице Бак, о которых упоминал еще Стендаль, неотапливаемые и полные пыли, куда только косноязычный колокольчик извлекал со второго этажа или из глубины помещения такую же угрюмую, как лавка, старуху владелицу, даже летом закутанную в шаль, или владельца в небольшой треуголке на голове. Потому что для Аполлинера настоящему интересные антиквариата начинались лишь с второсортных и ниже. Элегантные магазины с подлинной или поддельной мебелью какой-то там эпохи, на полированную поверхность которой ежедневно ставят вазы со свежими цветами, пугали мещанской скукой, чудачество коллекционера сказывалось в особом интересе к ветоши, к таким предметам, как поломанные рамы, необычайные хрустальные шары, потрепанные альбомы со старыми открытками. Иногда это была просто груда сваленного железного хлама на тротуаре улицы Муффетар, которая задерживала его чуть не на час, потому что там был погнутый кувшин из старой меди или часть выложенной бляшками конской упряжи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39