Почему он полюбил так именно ее, размышляет она. Как тяжело было бы жить с ним в Лондоне, в Париже. Где бы они жили? А дети их, говорили бы они по-французски или по-английски? Разумеется, она воспитала бы их в протестантском духе. Отец купил бы им маленькие в кожаном переплете Библии. Нет, отец никогда бы не согласился. Анни, очнись, сейчас или никогда, сейчас ты должна сказать о своем решении.
Через две недели отъезд. Мать уже вышивает монограммы на ее новых ночных рубашках, их много, целый комплект, но она не выходит замуж, она уезжает одна в долгое и опасное путешествие, может быть, уже не вернется. Какой будет она, эта Америка? Наверняка ей будет тоскливо, но сначала всегда так бывает, привыкнет. Гийом поднимает опущенную голову девушки. Он знал, чувствовал, что его стихи растрогают ее, приблизят к нему, помогут выиграть дело. В этот момент Анни кладет ладонь на его руку и голосом, полным грусти и нежности, говорит: «Через две недели отплывает мой корабль в Америку...»
Бороться за чувство, да, это стоит труда, даже долгие годы, но бороться, когда ты смешон, дело трудное, влюбленный часто бывает смешон, ах как это мешает. На сей раз нечего хитрить с собой — его не любят. А если и любят, то так робко, без веры и преданности, что игра не стоит свеч. Но если бы во г сейчас она сказала ему: останься, будем вместе,— несмотря на эту горькую и только сейчас осознанную истину, он остался бы с нею, не колеблясь ни минуты, так долго он ждал, так дорого заплатил за ожидание. До отъезда он пошлет приятелю Репе Дализу упрямое письмо, которое все держится на обманутом мужском самолюбии: «Я провел в Лондоне чудесный месяц...»
Увидеться больше им не довелось. Она навсегда скрылась за океаном, бегство удалось даже слишком. Америка стала для Анни тем, чем монастырь для других девушек. Воспоминание об Анни долго еще не оставит Аполлинера, по отсутствие вестей и незнание условий, и которых она живет, убийственно действует на чувство. Воображение рисует ему Анни каждый раз по-другому, по все более зыбким, все труднее уловимым становится ее образ. Стихотворение «Анни» — это грустная шутка над уходящей любовью. Что их еще соединяет, ну что? Цветок? Облако? Оторванная пуговка?
Ни путниц на нем и нет бутонов в сердце, Поскольку эта дама меннонитка. Я сам без пуговиц, сам на живую нитку. Мы с этой дамою единоверцы
Годы идут, от Анни остается только след в сердце, но ее таинственное решение, ее безвестное исчезновение не дают покоя Аполлинеру.
Совершилась еще одна необычная вещь в его жизни. Анни будет возвращаться и его стихах, но самый великолепный памятник ей поэт воздвиг в «Песне несчастного в любви». Достаточно было бы ее одной, построенной как-то неясно, создававшейся обрывками в разные периоды и доныне смущающей критиков, но такой богатой по чувствам, такой волнующей, много говорящей, смятенной и ироничной, влюбленной и полной отрешенности, боли, безумия и сдержанности, достаточно было ее одной, чтобы навсегда прославить поэта:
Июнь, мне обжигает пальцы рук Твое светило—огненная лира. По моему Парижу весь маршрут Певучее безумство озарило И не хватает духу сгинуть тут.
Воскресный день тягуч до тошноты Шарманки во дворах с утра пораньше
Мяукают уныло, как коты.
И, повторив наклон Пизанской башни,
С балконов свешиваются.
По вечерам Париж лакает джин. Трамваи в электрическом блистанье, С зелеными сигналами вдоль спин, Записывают, как на нотном стане, На линиях безумие машин.
Кофейни, сквозь вечерний дым и гам, Поют любовь простуженным сифоном, И голосами скрипок и цыган, И плясуном по пояс обнаженным — Любовь к тебе, что прежде пел я сам.
Я вспоминаю для королев, И гимн рабов, бросаемых муренам, И предков незатейливый напев, И песнь, которую поют сиренам, И ту, что напевают охладев
Отъезд Анни подсказывает ему замысел стихотворения «Эмигрант из Лэндор-роуд» — Лэндор-роуд это название улицы, где жила с родителями Анни.
Я завтра отплыву в Америку, и там,
В лирических пампасах, Подзашибу деньгу, и не вернусь к теням И к улицам, где я так долго пас их
Это ностальгическое, захватывающее кажущимся холодом и неподдельной широтой дыхания, одно из самых известных стихотворений Аполлинера, особенно в Польше. Начало его, звучащее в каких-то удивительно тревожных тонах, было особенно любимым у молодых поэтов межвоенных лет:
Со шляпою в руке, не говоря ни слова, Вошел он в ателье придворного портного, Который только что с усердьем неизменным
Оттяпал головы моднейшим манекенам
Узнала ли Анни когда-нибудь, как прославились стихи, которыми мы обязаны ее жестокости и девическому упрямству? Неужели никогда не пожалела о той минуте, когда сказала ему последнее «прощай», когда он, после вторичного приезда уезжал с Виктория-стейшн, на этот раз провожаемый ею и напутствуемый с полной облегчения, свободной сердечностью, за которой уже не стояло никакого завтра?
И это отнюдь не обычно принятые риторические вопросы. Уже упоминаемый в связи со ставлосскими поисками Робер Гоффен получил на них ответ от самой Анни Плейден, которую ему удалось отыскать спустя сорок два года после разлуки с Аполлинером и двадцать восемь— после смерти поэта. Она все так же жила в Америке, вышла там замуж, овдовела и на закате жизни, так же как и в расцвете ее, снова поступила гувернанткой в богатый калифорнийский дом. Удивление старушки, вызванное тем, что какой-то иностранец разыскал ее, чтобы выспросить об интимных делах юности, не имело границ. По какому праву незнакомец требует от нее пояснений, касающихся ее отношений с тем, кого, как ей сказали, уже давно нет в живых? С молодых лет она была особой скромной, держалась всегда в стороне, привычная к этому хотя бы в силу своей профессии. Что она сделала, что сейчас нарушают ее старческий покой, треплют ее доброе имя? Она не знает, что ее имя знаменито среди любителей поэзии Аполлинера. Не знает, что тот, кто тогда только еще начинал свою поэтическую карьеру, увенчан лаврами прижизненно и посмертно. Ничего не знает. Ее беспомощность, ее растерянность подобны мольбе о пощаде. И вот сейчас, когда, казалось бы, уже ничего не остается делать, как только до могилы исполнять свои обязанности гувернантки, надо совершить работу, за которую никто не берется с легким сердцем: переворошить свою биографию и придать фактам иное звучание, переоблачиться и предстать перед вечностью, уготованной ей независимо от ее воли, человеком, некогда влюбленным в нее до беспамятства. Освоиться с посвященным ей поэтическим завещанием.
Возрождается к жизни старая отмершая ткань душевного разлада и тревоги, возвращается зловещее и много лет подавляемое в глубине сознание причиненной другому боли, снова вырывается крик самозащиты перед тем чужим, страстным, неподходящим для нее человеком. Когда-то она утешала себя тем, что это театр, что чувство это не серьезно, во всяком случае не дает никакой прочности, а этакое галльско-славянское безумие. И вот приходится капитулировать: значит, молодой поэт был гениальным поэтом, а любовь его была настоящей, и только она, она одна в этой троице была самой ненадежной, самой разочаровывающей. Во всяком случае, так это выглядит во временной перспективе. Но она же полагалась на интуицию молодой девушки, прислушивалась к ровному биению своего сердца, и ей не в чем себя упрекнуть. Разве жизнь ее и без того не была тяжелой?
Одни разочарования и ошибки. Одиночество, отрешенность, тяжелая и неблагодарная работа.
Получив первое письмо от бельгийского поэта, который со множеством извинений, но вместе с тем настойчиво молит ее ответить, она ли это, та Анни Плейден, образ которой преследовал поэта в «предвечернем тумане в Лондоне», она отвечает ему в письме, выдающем величайшее волнение:
«Сударь!
Ваше письмо, которое я получила вчера, явилось для меня полной неожиданностью. Сколько раз за все эти годы я думала о Вильгельме Костровском (!), сколько раз задавалась вопросом, жив ли он. Но никогда не представляла, что когда-нибудь о нем услышу. Как это необычно!
Я познакомилась с Гийомом в 1901 году, в то время я совершала путешествие по Франции и Германии в обществе мадам Ц. Хольтерхёф, ее дочери, графини Миль-гау и дочери графини — Габриэль.
Я была гувернанткой Габриэль, и Костро (так называли Гийома) путешествовал с нами в качестве секретаря графини Мильгау, которая была вдовой. Уже много времени утекло с той минуты, когда я утеряла с ним связь.
Я горда, что Костро стал одним из лучших французских поэтов, и была бы неслыханно счастлива прочитать его произведения, если Вы соблаговолите мне их прислать, как обещаете в письме.
Гийом написал мне стихотворение давно когда-то, но я, к сожалению, потеряла его. Но у меня еще есть некоторые полученные от него презенты.
Был ли он женат и имел ли семью?
И еще разрешите спросить, зачем Вы пытались найти меня в течение этих пяти лет в Америке и каким образом обнаружили в Англии моих родственников? Какое значение может иметь сейчас этот факт для кого-то? Как Вы узнали о нашей юношеской дружбе?
Если Вы будете столь добры и ответите на эти вопросы, я с радостью расскажу Вам все, что помню.
Ваше письмо пробудило во мне столько воспоминаний.
Искренне Ваша Анни»
До чего же занятна схема этого сложнейшего психологического анекдота! Можно было бы проиллюстрировать им небольшой трактат под названием «Преходящ-ность и ненадежность славы». Именно любимая женщина рейнского периода не знает ничего о том, что Вильгельм пли Гпном Костровицкий( по ошибке она пишет «Костровский») стал великим Аполлинером, величия и славы которого она не может понять. Ей не хватает для этого волшебного слова, которое разрешило бы секрет как его чар, так и поэтической магии; ведь она же не могла им поддаться в ту пору, когда подобная вера в поэзию или хотя бы ощущение ее даны почти всем чувствующим человеческим существам: в молодости. Зрелость редко восполняет этот недостаток. Сумеет ли она понять его теперь только благодаря зрелости и опыту?
Во втором письме Анни послушно и как-то отрешенно отвечает на вопросы. Нелегкое эго дело, в письме рассказать незнакомому человеку историю старой-старой любви:
«Мне жаль, что я так задержалась с ответом, но все лето я была в отъезде и не могла достаточно собраться с мыслями, чтобы ответить Вам. При каждой попытке мои мысли обращались к прошлому, воскрешая в памяти события и факты, казалось бы, давно заглохшие. Но Ваша приверженность Гийому и труд, который Вы на себя взяли, чтобы найти меня, заслуживают того, чтобы сообщить Вам все, что возможно, хотя, боюсь, это будет нелегко. Вы пишете книгу о жизни и творчестве Гийома? Л Вы действительно считаете, что я могу дать Вам какую-нибудь важную информацию о его личности, которая не была бы известна? Не думаю! Я счастлива, что его творчество заслужило славу, и чувствую себя польщенной тем, что невольно вдохновила его к написанию стихов. Он предсказывал мне когда-то, что еще до моей смерти со мной случится что-то необычное. Мне кажется, что новость, которую Вы мне сообщили, и есть это чудесное событие.
Разве это не поразительно, что Гийом вернулся в мою жизнь таким вот образом, спустя сорок пять лет? Вы пишете, что некоторые моменты в его стихах для Вас трудны, но и я наверняка их не пойму, разве что они будут относиться к нашей дружбе.
Память подсказывает мне несколько событий из этого периода, которых, наверняка, и он не захотел бы описывать, но мне надо знать, что Вас особенно занимает.
Любопытно, что он написал о нашей связи. Мой французский не очень-то хорош: перевод займет у меня слишком много дорогого времени, но мне наверняка удастся найти в Калифорнии кого-нибудь, кто сумеет это сделать.
При Вашем знании английского Вам не доставит труда прислать мне перевод отрывков, которые Вас затрудняют, я буду поистине счастлива, если сумею их Вам растолковать.
Подарки и письма, которые я получила от Гийома, остались в доме моих родителей на Лэндор-роуд; когда четырнадцать лет назад моя мать умерла, все, что сочли бесполезным, было уничтожено.
Я привезла в Америку драгоценности, которые получила от него, однако все пропало, когда мой дом посетили грабители, уцелели только две вещи: аметист, который, как говорил Гийом, был вынут из ожерелья какой-то княгини, и ручной работы ожерелье из золота, украшенное необычным жемчугом, купленное, кажется, в Париже. Это единственные предметы, оставшиеся от Гийома.
Я хотела бы иметь фотографии, о которых Вы говорите; с той поры, как Вы вернули мне мои воспоминания, я вновь захотела взглянуть на его лицо. Он был прав, говоря, что я не понимаю столь необычайного поэта. Я была слишком молода и слишком невинна, он не раз вызывал во мне страх.
А Вы его лично знали? Иногда я представляю себе, что знала другого Гийома, а не того, который явился Вам как поэт.
Когда я познакомилась с ним, ему было двадцать лет. Он был влюблен до безумия, а я же была дурочкой, которая не отважилась его полюбить; причиной было как пуританское воспитание, так и влияние графини Мильгау, которая так забила мне голову рассказами о мужчинах вообще, что я не могла ни довериться, ни поверить Гийому. Порою он бывал порывистый и резкий до жестокости, но мог быть и очаровательным и внимательным. Требовал, чтобы я не виделась ни с кем кроме него, и был болезненно ревнив.
Нас разделял язык. Если бы я знала французский так, как английский, дело могло бы принять другой оборот, хотя мы часто понимали друг друга хорошо. Сила его любви, должно быть, действовала убеждающе на мою наивность и простоту.
И все же наша связь (роман) окончилась трагически. Во всяком случае, если говорить обо мне. Я покинула родительский дом и уехала в Америку, чтобы забыть об этом и начать новую жизнь. Гийом пытался меня найти» но безуспешно.
Те, кто знает его поэзию, должны быть благодарны мне, что я не вышла за него. Если бы я сделала это, как знать, может быть, такие стихи никогда бы не появились. Редко бывает, чтобы поэт создавал поэтический памятник своей жене, обычно это — достояние неразделенной любви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39