Такое Аполлинер беспрепятственно мог себе позволить в отношении Эрнеста Лаженеса, чьи познания родов войск, видов оружия, одержимость коллекционера и особого рода маниакальная эрудиция должны были вызвать у Аполлинера живую симпатию, потому-то он и создал, представляя читателю, Лаженеса шедевр малой формы. Фигура Катюль Мендеса, поэта чрезвычайно в себя влюбленного, не заслуженно занимающего в тогдашней литературной жизни видное место, если учитывать убожество его напыщенных поэм и стихов, которых он создал бесчисленное количество, того Катюль Мендеса, который в воспоминаниях современников остался чем-то вроде хорошо обеспеченного вельможи, ведущего эпикурейский, но лишенный привлекательности образ жизни, его фигура отражена в этом цикле несколькими анекдотами, плоскость которых подтверждает всеобщее мнение о нем.
Спустя два года Аполлинер берется вести рубрику, которая, требуя от автора меньших творческих усилий и в силу этого менее эффектна с точки зрения литературных достижений, даст ему зато возможность делать наброски о мелких и крупных событиях — но в основном мелких,— используя газетные вырезки и уличные объявления, кулинарные рецепты, рекламы и подслушанные скандальчики. Эти дополнительные материалы эпохи, этот забавный шурум-бурум, изданный во Франции после второй мировой войны книжкой под названием «Курьезы», потому что так звучал заголовок этих фельетончиков, печатавшихся в «Меркюр де Франс», показывают Аполлинера в стихии самых повседневных занятий, характеризуя живость его ума, острое внимание ко всему, что творится вокруг.
Аполлинер по-прежнему много общается с людьми. Охотно и часто выступает публично, когда его приглашают представлять молодых поэтов и объяснять устремления молодой поэзии. Читает лекции в Салоне независимых, пишет предисловия к каталогам выставок друзей кубистов, причем не только тех, которые устраиваются во Франции, в Париже или Гавре, но и за границей, в Германии, в Мюнхене, где ведущая группа художников а потом основывает единый центр для совместных исканий. Неоднократно выступает с лекциями о поэзии в Общедоступном университете в предместье Сен-Антуан.
В это время из отдельных четверостиший возникает наиболее светлая, наиболее классическая и цельная по звучанию книга Аполлинера, названная «Бестиарий», Часть этих стихов, очаровательных благодаря перекличке шутливости и зрелого ума с чувством, неожиданно согревающим афористическую, намеренно несколько монотонную метрику сборника, была напечатана в «Ла фаланж»; значительная часть их написана позже, года через два после этого, уже в связи с предполагаемым изданием их книгой, притом библиофильской, гравюры к которой сделал Рауль Дюфи. Бестиарий — зверинец, как бы стилизация средневекового описания мира, в данном случае животного, новое описание животных, то сказочных, то домашних, подлинная библия безмятежности, надежды и хорошего юмора. В поэтических скитаниях Аполлинера «Бестиарий» — это нечто вроде кратковременной стоянки в спокойной гавани, где моряк, здоровый и веселый, наслаждается отдыхом, хотя и позади и впереди все еще видит рифы и бушующее море. Библиографический счет растет. Вскоре появится цикл новелл, печатаемых по мере их написания в течение минувших десяти лет, то есть со времени возвращения с Рейна. Сборник этот носит название «Иересиарх и К0», в 1910 году его выдвигают на Гонкуровскую премию. Книгу поддерживает входящий в жюри друг и ценитель таланта Аполлинера, Элемир Бурж, писатель, произведения которого Аполлинер читал еще мальчиком в лицее в Монако, не подозревая, что вскоре этот намного старше его человек станет сердечным приятелем.
Во втором туре голосования «Иересиарх и К0» проваливается. Бурж подчиняется большинству, Аполлинер, небезразличный к чести и славе, которую могла бы принести эта премия, некоторое время ходит безутешным. Ко всему еще приходится отбиваться от критики, которая приписывает «Иересиарху» подражательность Гофману и Эдгару По. Аполлинер наивно защищается тем, что не знаком с произведениями, в подражании которым его обвиняют, видимо, полагая недостаточную начитанность заурядным грехом, а литературное эпигонство — смертным. Жанр, разумеется, тот же самый, но Аполлинер ввел туда типично свою тематику, беллетризировал в этой книге свои мелкие находки собирателя, использовал опыт юношеских поездок в Прагу и по немецким городам, взял в качестве фона побережье Монако, свежесть воспоминаний о котором сохранил Со школьных лет, сдобрил все это соусом современных анекдотов, не скупясь на замечания о себе самом, что для нынешнего читателя, пожалуй, самое ценное.
Читается это и сейчас со вкусом; темой, к которой обращается Аполлинер в этих новеллах, имеющих чаще всего форму сказа, служат ереси и апокрифы, оживленные истории необычайных людей, которые пробудили фантазию поэта; кровосмеситель-старьевщик возносит тут приторную похвалу добродетели, есть тут итальянский кардинал-иересиарх, есть Вечный Жид и парижский вампир, словом, герои, которых можно упрекнуть в чем угодно, кроме банальности.
Обаяние и живость этих новелл в их форме, в непосредственном повествовании от имени автора. «В марте 1902 года я был в Праге. Приехал я из Дрездена. За Боденбахом, где австрийские таможни, железнодорожные служащие убедили меня своим обхождением, что в государстве Габсбургов немецкой сухости нет»,— так начинается новелла о Вечном Жиде, названная «Пражский прохожий». История начинается как путевое воспоминание. Иллюзию эту читатель сохраняет до конца, обогатившись, помимо увлекательного сюжета, подробностями, которые, зная наклонности поэта, несомненно, можно приписать ему самому. Это Аполлинер, а не какой-нибудь подставной словоохотливый рассказчик так точно запомнил меню обеда, съеденного в пражском погребке: гуляш с паприкой, жареный картофель, посыпанный тмином, хлеб с маком и горькое пльзенсйое пиво. Это Аполлинер, автор «Маризибиль», молодой Костровицкий, рассказывает читателям свои гостиничные перипетии: «В нижнем этаже гостиницы, рекомендованной мне прохожим, помещался какой-то кабачок. На втором этаже я наткнулся на старушку, которая после того, как я выторговал скидку, привела меня в узкую комнату с двумя кроватями.
Я обратил ее внимание на то, что хотел бы жить один. Женщина с улыбкой сказала, что это уж как мне заблагорассудится, а подругу себе я всегда найду в кабачке, который помещаете внизу».
Интерес к пражской старине и великолепная память— это опять-таки Аполлинер, Аполлинер, который углубляется в закоулки старого города, где «ночью каждый дом превращается в лупанарий... У каждой двери, сидя или стоя, матрона, закутанная шалью, зазывала провести любовную ночь». «Роза Гильдесгейма» — это атмосфера, которая окружала поэта, знакомящегося с немецкими городками: скука, приторность, упорядоченность, тихое безумие не нашедших выхода чувств. Рассказ о старьевщике, хранящем документ о своем императорском происхождении, вплавлен в атмосферу утра, которое не раз мог пережить Аполлинер, и начало его можно смело вставить в качестве описания, взятого из автобиографических записок поэта: «В пять утра бессонница выгнала меня из кровати и из дома. Было это в конце марта. Улицы голубели, холодные и пустые. Шли разносчики газет. Из подвала пекарни исходил жар последней выпечки, и жестикулировали обсыпанные мукой, запятнанные огненными бликами печи обнаженные люди. Я прошел по бульвару Курсель, пересек парк Монсо, полный в эту пору птичьего гомона и таинственности, веющей от пруда, над которым бодрствуют развалины колоннады и торчат контуры деревьев, кутающих свои новые почки. Мимо меня прошел человек с корзиной на спине, с клюкой и фонарем в руке Я направился за ним, следя, как он подходит поочередно к мусорным ящикам и ворошит там своей клюкой. Видя, что я не отстаю от него, он поднял фонарь и посветил мне в лицо». Не один из ищущих впечатлений парижан или туристов пытался подглядывать за клошарами в Париже, так как же мог устоять перед подобным соблазном Аполлинер, который как раз во время их выхода на добычу часто гулял по Парижу, возвращаясь домой или в подходящую гостиницу? А если уж пошел за ним, то мог ли не кинуть любопытный взгляд на его ночную добычу? «Друг мой, дорогой мой, вы же обещали показать мне содержимое корзины!.. Утренняя добыча была разложена на земле. Я разглядывал каждую мелочь, передавая ее дальше Пертинаксу Рестифу, который уже сортировал все это. Я обнаружил: гашеные почтовые марки, конверты, коробки спичек, контрамарки в различные театры, металлическую ложку, не имеющую цены, объедки, линялые ленты, окурки сигар, смятые искусственные цветы, исковерканный воротничок, картофельные очистки, апельсинные корки, луковую шелуху, шпильки, зубочистки, спутанные пряди волос, старый корсет, к которому пристал ломтик лимона, стеклянный глаз, смятое письмо, которое я отложил в сторону». А вступление к «Латинскому еврею» имеет характер отрывка из дневника: «Как-то утром я еще лежал, погрузясь в блаженный сон, меня разбудил резкий звонок в дверь. Я вскочил, бранясь по-латыни, по-французски, по-немецки, по-итальянски, по-провансальски и по-валлонски.
Натянул брюки, сунул ноги в шлепанцы и открыл. Какой-то незнакомый, прилично одетый человек попросил у меня минуту для разговора».
Разве не мог этим человеком быть ну хотя бы Луи де Гонзаг Фрик, школьный приятель и поэт, который впервые, спустя долгие годы, навестил его в подобной же ситуации, в пору куда более раннюю, а стало быть еще более некстати, если учесть беспорядочный образ жизни хозяина?
«Я провел его в комнату, которая служила мне по мере надобности кабинетом, гостиной и столовой. Незнакомец уселся в единственном кресле. Я той порой поспешно одевался в спальне, глядя на будильник, который показывал одиннадцать. Я сунул голову в таз. Когда я вытирал мокрые волосы, тот, наскучив ожиданием, воскликнул: «Я не из церемонных!» Со взлохмаченными волосами я вошел в комнату и увидел своего гостя, склонившегося над остатками паштета, который я забыл вечером спрятать». Вот вам и предчувствие случая с Кремницем и съеденной им колбасой. Решительно нельзя оставлять еду наедине с гостями, особенно если незнакомец окажется под конец рассказа насильником, убийцей и отравителем, который подсыплет в остатки паштета яд.
И не надо было искать столько примеров интереса Аполлинера к еврейскому фольклору, так как в «Иере-сиархе» Фернисун пространно рассуждает об этой слабости своего хозяина: «Зовут меня Габриэль Фернисун, родом я из Авиньона. Вы меня не знаете, но вы любите евреев, а стало быть и меня, потому, что я еврей... Вот именно! Скажите мне искренне и без недомолвок, ведь вы же больше всего любите евреев с юга Западной Европы. Не евреев вы любите, а латинян. Я назвал себя евреем, имея в виду вероисповедание: во всех остальных отношениях я латинянин. Вы любите евреев так называемых португальских, которые якобы некогда обращенные в христианство, взяли имена своих крестных отцов, испанские или португальские. Вы любите евреев с католическими именами, вроде Санта-Крус или Сен-Поль. Вы любите евреев итальянских, а из французских только тех, которые называются комтадийскими. Я уже сказал вам, что родился в Авиньоне и происхожу из рода, поселившегося там несколько веков назад. Вы любите такие имена, как Муска и Фернисун. Вы любите латинян, и мы с вами поладим».
О прекрасная шепелявая Линда, о добропорядочная семья португальских евреев Молина да Сильва, вот где мы обнаруживаем ваши следы! А твой тогдашний платонический поклонник, Линда, предстает в этой книге человеком удивительно проницательным, с первого взгляда безошибочно оценивающим прелесть женщины. Достаточно ознакомиться с описанием самаритянки в «Симоне чернокнижнике» и с обликом дочери Пертинакса, Женевьевы: «Словно оливковые ветви струятся ее волосы, но в противоположность легендарной Труитонии ее кожа не пахнет оливковым маслом. Зубы ее прекрасны, словно зубчики чеснока.
Глаза черные, как плоды. Губы как две дольки горького апельсина и наверное такие же горьковатые на вкус. Трепещущая косынка зачем-то стягивает арбузы ее грудей. Друг мой, дорогой друг, тебе с такой чудесной семьей можно позавидовать больше, чем самому императору!»
В тот момент, когда в продаже появляется «Иерарх», увлечение Аполлинера вольными и игривыми текстами (наряду с другими) перестает быть в его среде тайной. «Это не увлечение, а лишь возможность заработать деньги»,— протестует Сандрар. Вскоре предоставляется новый случай заработать деньги: Аполлинер берется подготовить для издательства братьев Бриффо серию «Мастера любви»; на сей раз речь идет отнюдь не об издании подпольного и анонимного типа, нет, Аполлинер выступает как составитель и автор предисловия. Первой книгой в этой серии были произведения маркиза де Сада, прокомментированные самим поэтом. Маркиза де Сада в то время еще недооценивали, он был далек от той известности, которую приобретает после второй мировой войны как развратитель школьников и одновременно как объект внимательного изучения и исследования ученых. Аполлинер обратился к нему первый и поэтому должен быть отмечен особо. В том же году в этой серии появится Аретино. Видимо, уже тогда Аполлинер, как писатель со стажем, пользовался достаточно серьезной репутацией, чтобы ему можно было поручить даже такую щекотливую тему, если год спустя друзья бельгийцы приглашают его в Брюссель прочитать ни больше ни меньше #ак лекции об Аретино... в университете Вот так, мало-помалу, любитель становится специалистом, а всякие там Сорбонны оказываются в дураках.
Помимо этого, Аполлинера связывают с Бельгией прочные узы. Неприязнь, которую поэт Бодлер питал к грузной, пьющей пиво светловолосой бельгийской Венере, мещанской, вульгарной и обрюзглой, не находит отклика у Аполлинера. Бельгия уже не является антипоэтической Страной с той поры, как из нее вышли прославленные поэты символизма, Метерлинк и Верхарн.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39