При этом он низко кланяется мадам, Пикассо и его друзьям.
Руссо развлекает Аполлинера во время сеанса исполнением песен, к числу которых относится, разумеется, «Ах, как же я простужен» и символ веры скромного жителя Плезанса, да и не только Плезанса, «Я в политику не лезу». Особенно забавны и трогательны его любовные истории. Руссо, дважды овдовевший, безрезультатно и чрезвычайно трогательно ухаживает за Леони, девицей на выданье, которой уже давно за пятьдесят и просит руки у ее родителей. Родители отказывают, поскольку жениховское увлечение Живописью кажется им смешным чудачеством и поскольку Руссо таскали по судам из-за истории с чеком, в которую втянул его один неблагодарный и бесчестный ученик. Напрасно Руссо приносит свидетельство от Аполлинера и Воллара — последнее даже скреплено гербовой маркой,— что его живопись имеет подлинную художественную ценность и не является ничем безнравственным: как родители, так и холодная Леони остаются неумолимы. Старикан настолько отдается этому чувству, что покупает избраннице драгоценности на несколько тысяч франков, но и это не подвигает дела. Умрет он одиноким, лишенным тепла супружества и желанной жизни вдвоем.
Правда, одиночество его не является таким уж безысходным. Скромная комнатка на улице Перрель — одновременно и школьное помещение, где Руссо ведет частные курсы рисунка и живописи для молодежи. (Родители могут присутствовать!) Наряду с этим он дает уроки игры на скрипке и кларнете. Этот бодрый старичок в черном сюртуке, с бантом на шее, несколько раз в месяц бодро шествует по своей улице со скрипичным футляром и ящиком с красками на кожаном ремне. Музыка и живопись— вот две его страсти. Какое-то время он входит в состав оркестра, играющего по воскресеньям в саду Тюильри, и гордится этим так же» как своей живописью.
Но в живописи этот необразованный и полный доверчивости человек преображается вдруг в великолепного мастера. И хотя он не мог бы объяснить ни одного своего мазка кистью, но делает его с безошибочным знанием основ гармонии и контраста, а богатое и свободное от чрезмерных условностей воображение сочетает самые отдаленные элементы так, что это восхищает, обезоруживает, иногда смешит, но чаще поражает или вызывает восторженный возглас.
Из-за его скромности и простодушных историй, которые он любил рассказывать, над Руссо, при всей сердечной любви к нему, часто посмеивались и пытались разыгрывать. Его рассказ о том, как он принимал участие в войне в Мексике, непроверенный и вероятнее всего выдуманный, сводил и все остальные его рассказы до уровня забавного привирания.
Перестали принимать всерьез даже рассказ. Кажется, правдивый — о бравом сержанте Руссо, который во время франко-прусской войны благодаря своему хладнокровию спас один из французских городков от разрушения.
Во многих картинах Таможенника повторяется пленяющий его воображение пейзаж джунглей. Когда его как-то спросили, каким образом он разрешает эту далекую от опыта тему, он признался, что, рисуя разъяренного льва или тигра, сам буквально трясется от страха. В другой раз он рассказывал, как на него ополчились духи и изводили его, когда он в одиночестве стоял на посту, история эта так пришлась по вкусу Аполлинеру — верящему или делающему вид, что он верит в сверхъестественные силы,— он принялся псевдонаучно обосновывать это явление, дабы утвердить бедного Таможенника в истинности пережитого им. Фантазия и изобретательность — что бы там не говорили — были большой силой в жизни и творчестве этого мягкого и скромного художника, даже если в чем-то и правы зоилы, доказывающие, что Руссо не раз копировал целые фрагменты своих картин из старых атласов с изображениями животных и из немецких ежегодников, посвященных путешествиям. Никто же не упрекает ныне Утрилло, за то, что он, рисуя, пользовался открытками, это всего лишь интересная информация, ничуть не уменьшающая ценности его произведений. Зададимся лучше вопросом, как создал Руссо свои композиции с натуры, наиболее озадачивающие и наименее известные, которые находятся за пределами Франции, в Америке, в Германии, в Швейцарии: «Футбол», «Тропинка в Сен-Клу», «Адам и Ева», «Рыбак» или «Мальчик на скалах». Смешно было бы играть в защиту «таможенника» Руссо сейчас, когда он уже вошел в историю со званием великого художника. И правильно сделает тот, кто сошлется в этом случае на слова Манэ: «Любители — это те, кто занимается плохой живописью»,— и на слова Пикассо: «Руссо воплощает совершенство определенного образа мышления».
Вопреки тому, что можно полагать на основе фантастических, экзотических пейзажей Руссо, художник этот всегда шел от натуры: с прогулок он возвращался с охапкой мелких цветов, которые в огромном увеличении переносил на картины, рисовал с натуры, делал предварительные наброски для своих полотен. Многократно уже высмеянное точное обмеривание по замыслу должно было привести к наиболее точному воспроизведению внешности людей, с которых делался портрет.
Портрет должен быть похожим. Руссо удивился бы, если бы кто-нибудь попытался оспорить эту очевидную истину. И потому так расстроился, когда, желая поместить у ног Аполлинера цветочки с символическим названием, «гвоздики поэта», нарисовал там по неведению обычные гвоздики. Рисуя поэта во второй раз, он просил его в специальном письме, чтобы тот не забыл принести с собой «гвоздики поэта», как было условлено.
Аполлинер, увидев уже готовую картину, якобы очень рассердился, что так неудачно на ней представлен. Но куда более обиженной должна была чувствовать себя Мари Лорансен, увековеченная рядом с Аполлинером в качестве музы поэта (портрет носит название «Поэт и его муза»), он нарисовал ее могучей женщиной в платье с оборками с вознесенной рукой, словно она прорицает или заклинает. Но куда легче представить, что эта наделенная юмором девушка, увидев себя и Аполлинера на портрете Руссо, закатилась смехом и отнеслась ко всей истории как и надлежит. И все же... И все же в этом двойном портрете, несмотря на гротескную неуклюжесть фигур, есть что-то волнующее, серьезное, патетическое. Как умно смотрят представленные на нем люди, с каким интеллектом и живо. И — что весьма любопытно — есть какое-то сходство между этой парой, как будто это брат и сестра в античной сцене, с той разницей, что один в современной тужурке, а другая в ниспадающем вневременном облачении.
Отношение «таможенника» Руссо к Аполлинеру полно обожания и почтения, подогретого чувством артистического сродства. Его старомодные письма отмечены уже не встречающейся в то время вежливостью, с какой обращались друг к другу члены смежных ремесленных цехов. Руссо собирает фельетоны Аполлинера и вклеивает их в отдельную тетрадь, на обложке которой каллиграфически выведено: «Новеллы мсье Аполлинера», на конвертах же непременно пишет: «Гийому Аполлинеру, литератору».
Двойной портрет Гийома и Мари является как бы санкционированием их связи. Они ходят по улицам Парижа вдвоем: он, крепко сложенный, с римским профилем, со слегка закинутой назад головой, барственно и высокомерно, с лицом подвижным, как подвижен ход его монолога; и она, худенькая, маленькая, с шапкой черных волос и смелой улыбкой, одетая, подобно другим парижским девушкам, со вкусом и небрежно, быстро семенящая рядом с ним. Выглядят они как многие другие влюбленные пары, гуляющие по городу, но только они среди этого множества найдут для своей любви собственное и куда более долговечное, чем их счастье, выражение в искусстве. Мари Лорансен нарисует в этот период картину, представляющую группу друзей: есть там Пикассо, Фернанда, Аполлинер и она.
На этой картине уже видны черты будущих картин Мари:
лица плоские, композиция статичная, лишенная динамики, только колорит еще темный, не совсем свой. Но сходство отчетливое, несмотря на некоторую стилизацию в восточном духе; Аполлинер напоминает персидского шаха в окружении друзей, всех можно узнать без труда. Картину эту купят по совету кого-то из знакомых Мари молодые американские любители живописи, Лео Стайн и его сестра, Гертруда Стайн, Другой вариант этой картины, собственность Аполлинера, висит на стене его квартиры, рядом с маленьким портретом девушки и картинами других художников, подаренными поэту авторами в период совместных сражений за новое искусство.
Любовь к Мари делает этот период, пожалуй, самым счастливым в жизни Аполлинера. Свой дом, преображенный теперь женской рукой — потому, что хотя Мари живет не у него, но часто бывает и хозяйничает на приемах, которые устраиваются постоянно по средам,— укрепляющееся положение и свое и друзей, и зрелость, венчающая период тревог и неудобств, период молодости,— все это благоприятно влияет на внутреннее состояние поэта и способствует творчеству, которое при всем этом далеко от какого-либо довольства собой. Аполлинер, как он сам говорил в это время, ищет «нового и одновременно гуманистического лиризма». Что это значит на языке поэзии — пока еще не очень понятно. В то время как Мари переписывает ему собственноручно «Гайд-парк», «Ролаыдсек» и «Белый снег», стихи еще обращенные в прошлое, к Анни:
Летит гусиный пух из рук стряпух.
Ах, сколько снега
Упало с неба!
Любимой нет — есть только этот пух.
Аполлинер, переводя дыхание, уже набирает в легкие свежего воздуха, отправляется покорять новые поэтические пределы. Голос его, как всегда приглушенный сурдинкой грусти, глубоко скрывает ноты счастья и безмятежности, даже в первый, самый светлый период его терзает неуверенность, неверие в постоянство чувств, в полную преданность. По мере того как отношения с Мари начнут портиться из-за любовных терзаний, из-за терзаний этих двух несклонных к уступкам характеров, тон этот усилится, приобретет драматические акценты. Переменчивый ритм счастья, то дурные, то хорошие дни попеременно, тяжкие от свершений и набрякшие от отсутствия их, а то беззаботные и пустые, вызывали прилив темных волн пережитого, вынесенного из тех лет, которые предшествовали появлению Мари. Отравляющие сумерки, отравляющие травы, отравляющая любовь наполняют душные строфы «Безвременников». «Сумерки», посвященные впоследствии Мари, наполнены грустными фигурами из розового периода Пикассо, доведенными здесь до безнадежности и отчаяния. Стихи эти еще сохранили в складках строф тяжесть рейнской атмосферы, есть в них еще плотность стиха символистов, назойливая и навязчивая, столь далекая от ясного и такого аполлинеровского развития темы в зрелых «Бродячих акробатах»:
Пяток кочующих актеров Бредет долиной вдоль заборов, Трактиров, запертых дверей,
И деревень, где нет церквей.
Но «Бродячие акробаты» — это уже картина, видимая из прозрачного отдаления, а не из самого ядра смутных состояний чувств, вызвавших появление «Сумерек». Вместе с «Безвременниками» и «Цыганкой» в 1907 году в ноябрьском номере «Ла фаланж» появятся стихи «Люль де Фантенен», передающие ошеломляющие, непостижимые и дерзкие пропасти, достигающие запретных пластов эротики. Стихи эти, так же, как «Дворец», вызывают больше всего споров среди критиков. Их неясность и при этом прозрачность отдельных образов и словаря, составляющего эротическую символику Аполлинера, пробивают брешь в гладеньком облике поэта, страдающего от отсутствия взаимности, этом романтическом шаблоне, привычно подменяющем живого Аполлинера. Щекотливая, изощренная поэтика этих стихов предвосхищает «неприлично» вырисованные олеографические символы на картинах художников-сюрреалистов. И не так уж нужна теория Фрейда, с которой кое-кто знаком в этой среде и о которой будет писать Аполлинер в одной из своих хроник, чтобы придать этим стихам выразительную и убедительную интерпретацию. Остальное доскажут знатоки состояния, вызываемого опиумом.
Известно, что Аполлинер бывал в обществе, где курили опиум, что было тогда особенно модно, и сам курил, но никогда не был наркоманом и даже скептически отзывался о действии этого наркотика. Опиум, как и гашиш, был тогда в Париже, а особенно в среде художников в таком ходу, что к нему прибегали почти так >&е, как к табаку или вину, желая познать что-то новое или добиться легко достижимого, хотя и кратковременного состояния блаженства. Баловались наркотиками и в «Бато-лавуар», и баловство это привело некоторых к трагическим результатам: неизлечимая наркомания, депрессия, однажды даже самоубийство. Аполлинер и Пикассо сумели удержаться в границах рискованной игры и простились с нею вовремя, так что не пострадали ни здоровье, ни творчество. Но ведь в эту «прекрасную эпоху» Парижа девятисотых годов для молодых людей существует столько соблазнов, о которых не говорят нравоучительные книжечки «Розовой библиотеки». Одиночество, чувственная натура и жизненное любопытство побуждают Аполлинера приоткрыть дверь к радостям, доступным каждому прохожему. Он не определяет для себя никаких ограничений, стремится познать все до самого конца, но это оказывается постыдно легким, поиски все новых и новых приключений вызывают состояние пресыщения и скуки, которые находят выход в поэзии. Хотя недовольство— это идеальное для поэзии состояние, особенно для поэзии аполлинеровского плана. Неизвестно также, что тут от недавнего одинокого прошлого, а что от любви к Мари в стихах с поражающей фразой: «и любовь стала дурной». Так отражается в поэзии этот самый счастливый период в жизни Аполлинера. Но слишком прямолинейно было бы искать в поэзии полного отражения человека. Стихи Аполлинера— это как бы испарения горечи, вздымающиеся от крепкого жизненного нектара. Радость — нечто неприсущее его поэтике. И потому безмятежность и даже радость, переполняющая встреченного на улице Аполлинера, застилают глаза его друзьям, не дают им видеть отчаяние тех часов, которые он проводит вдали от них, и тоскливое бродяжничество без свидетелей:
Я с книжкою в руке брел у По старым набережным Сены, Несущей воды, как беду, Как все страданья и измены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39