В первом же номере «Суаре де Пари» он печатает «Мост Мирабо», стихотворение, особенно восхитившее его поклонников, стихотворение, поражающее своей простотой и чувством глубокой грусти об уходящих мгновениях. Стихотворение это много раз перекладывалось на музыку, его без конца цитировали влюбленные, читали с эстрады актеры, пели в парижских кабачках наравне с песнями Верлена. Аполлинер стал одним из самых популярных любовных лириков. Сдержанная горечь этого стихотворения была навеяна все ухудшавшимися отношениями с Мари Лораисен. В стихотворении «О тебе вещает прорицатель», напечатанном в том же номере журнала, уже возникает ведущий мотив — ироническое осмысление своей любви к Мари:
Я тебя зачал и создал.
Создал тебя навсегда,
И ты будешь, когда не станет меня.
Но мотив этот здесь еще насквозь лиричен, в нем звучит надежда на то, что чувство вопреки всему сохранится.
Ты останешься любимой в моем сознании ..
Разлука с Мари требует от поэта более сурового самоосознания, требует прозы, беспощадной к ним обоим, прозрачно ясной прозы, несмотря на обилие подтекста, такой прозой и будет «Убийство поэта».
Благодаря попечениям друзей «Суаре де Пари» продержался целых два года. Рене Дализ, секретарь редакции, все еще надеялся, что журнал, выходивший раз в два месяца, станет когда-нибудь авторитетным и уважаемым органом, приобретет несколько сотен постоянных подписчиков; но пока что финансовые заботы все более и более угнетают издателей. Сам Рене Дализ, впрочем, никогда не расставался с пачкой номеров «Суаре», зажатых под мышкой — еще недавно он точно так же носил с собой номера «Эко де ля Шин», на страницах которого отдавал дань своим юношеским увлечениям морем, а на его левом плече неизменно висел зонтик. Аполлинер как зачарованный смотрел на этот зонтик и по-прежнему забывал на конторке у мэтра связку книг, как когда-то забыл рукопись своей юношеской повести. Зато Дализ никогда не расставался с зонтиком, быть может, это был все тот же бессменный зонтик. Даже на вечеринках, кончавшихся курением опиума, после которых он выходил грустный, разочарованный, с затуманенной головой, он никогда не забывал о своем зонтике.
Дализ жаловался, что с каждым месяцем ему все труднее собирать пять луидоров, необходимых для оплаты типографии; создатели журнала пытались привлечь к участию в нем новых сотрудников в расчете на их богатство, что обычно вызывало смех людей, заподозренных в кредитоспособности, а мнимые меценаты, посулив золотые горы, неожиданно исчезали с горизонта, Андре Бийи в расчете на помощь некоего финансиста взял на себя денежный риск и стал главным редактором-издателем журнала. Не дождавшись обещанной помощи, Бийи постарался как можно быстрее сбросить с себя непосильное бремя и, влезши по уши в долги, перепродал журнал Аполлинеру, правда, на весьма джентльменских условиях. Произошло это примерно через два года после выхода первого номера «Суаре де Пари».
Но уважаемые господа редакторы не дают запугать себя призраком финансового краха, дружеское общение с лихвой вознаграждает их за временные трудности и заботы. Кроме обедов у Бати, устраиваются общие вылазки за город, незабываемые пирушки в Виль д'Авре и в Бийанкуре, в очаровательном кабачке на берегу реки.
Прежде чем усесться за стол. Аполлинер подробнейшим образом выспрашивал хозяина о марках и выдержанности подаваемых напитков, но один лишь Бати, «последний виноторговец», как с уважением называл его Аполлинер, умел по-настоящему угодить клиентам: там бутылка шамбертена оправдывала свою высокую цену— 7 франков, а рюмочка кло-вужо — 55 сантимов.
Во время коллективных прогулок за город редактора и сотрудники «Суаре де Пари» превращались в шайку расшалившихся мальчишек: всегда кто-нибудь опаздывал на поезд, всегда после выхода из вагона кто-нибудь пропадал, забравшись неизвестно куда. Мари Лорансен и Рене Дализ обычно хмурились, у каждого были свои причины для недовольства. Впрочем, у Рене Дализа это был хронический недуг, недаром поэт Тюдеск дал ему поэтичное прозвище «Разочарованный рыцарь», но иначе Дализ вести себя не умел. Мари тоже вечно казалась чем-то недовольной, было в этом, конечно, и что-то напускное — слишком уж легко переходила она от мрачности к песням, которые любила.
Эта мрачность совмещалась у нее с ненасытным интересом к жизни и страстью к парижским песенкам. Во время товарищеских обедов она обычно сидела рядом с Аполлинером и жадно набрасывалась на вкусные блюда. Ее тонкий, поистине французский профиль казался еще изящнее в раме черных кудрей; во время разговора она размахивает сильными костлявыми руками; это о них беспощадная Фернанда решила поведать потомству, что руки эти, мол, всегда были красноватыми, будто отмороженные. Но это были трудовые руки, руки, верно служившие ремеслу живописца. Хрупкая миниатюрная фигурка смуглолицей Мари необыкновенно подвижна — она легко поворачивается то к одному, то к другому своему застольному собеседнику. Она остроумна, быстра, впечатлительна. Стиль ее одежды тщательно продуман, на нее приятно смотреть. Она могла бы быть милым товарищем, если бы не постоянное напряжение, в котором чувствовалась готовность в любую минуту вступить в борьбу за свое место в жизни. Друзья Аполлинера твердо убеждены, что лучше проводить время в компании дам, у которых нет ничего общего с искусством, разве только то, что они спят с художниками. Молоденькие писательницы и художницы слишком уж корыстны. Им бы только преуспеть в жизни, эта деловитость — помеха в любви. Как-то Маркусси не без удовольствия рассказал друзьям, что на одной вечеринке он представил Мари богатого русского коллекционера — Щукина.
У Щукина вид был не слишком презентабельный. Он был невысокого роста и к тому же в день встречи с Мари явился закутанный в пестрое кашне, у него как раз болело горло. Иностранная фамилия, фамилия, как то часто бывает, когда представляешь кого-нибудь, была произнесена не очень четко, зато Щукин прекрасно знал, с кем его познакомили, ибо сразу же осыпал Мари любезностями и комплиментами. Однако Мари, введенная в заблуждение скромным обликом Щукина, решила отделаться от знаменитого коллекционера и не дала ему произнести ни слова. «Можете себе представить, как она взбесилась и как потом меня упрекала за то, что я не предупредил ее вовремя!» — заключил со смехом Маркусси. Нет, друзья Мари положительно не признавали за ней права занять свое место на старте в общей погоне за славой. Не потому ли, что Аполлинер в своих критических статьях слишком охотно давал ей фору?
Как раз в это время Аполлинер начинает посещать салон аристократки и покровительницы литературы графини Дебро, которая по-хозяйски распоряжалась журналом «Парфенон». В этом издании поэт опубликовал несколько стихотворений и первую главу повести «Радуга», которую, по замыслу графини, должны были продолжить шесть прочих завсегдатаев ее салона. Но оказалось, что коллективную повесть легче начать, чем продолжить. Вот почему следующие главы так и не были написаны. Франсис Пикабиа, который как-то попал в салон графини вместе с Аполлинером, хорошо запомнил этот визит и все, что было связано с ним смешного,—даже много лет спустя он любил вспоминать и высмеивать тогдашнюю склонность Аполлинера лобызать дамские ручки и вести со светскими красавицами вежливые льстивые разговоры о власти, любви и поэзии. А ведь Аполлинера в этом кругу и без того не только уважали, но и дивились ему; здесь множилась его слава. И этот, желавший всем угодить, падкий на литературную лесть ребенок упивался салонными похвалами. Он считал, что не следует пренебрегать салонами, что и они могут послужить его славе, помогут ему расширить круг читателей, добиться популярности. Это был, если угодно, любопытный эксперимент, который Аполлинер не намеревался затягивать надолго. В то время салоны еще имели значение для того, кто прокладывал себе путь в искусстве, хотя прежней роли они не играли: графиня де Ноайль выходила из моды, что же касается графини Дебро, то она была лишь бледной тенью графини-поэтессы среди прочих теней.
На смену салонам приходили редакции. Где господствовали вольные товарищеские отношения, и в этом мужском обществе можно было высказываться свободно, выразительно жестикулировать, сбрасывать и вытряхивать пепел сигарет и трубок, куда попало. Новые литературные критерии вырабатывались в «Нувель ревю франсез», но Аполлинер не имел ничего общего с этим журналом, что же касается другого известного ежемесячника «Меркюр де Франс», то Аполлинера отталкивала его грозная покровительница — писательница Рашильд, с экзотической прической в восточном стиле, вся обвешанная серебряными побрякушками. Мадам Рашильд не жаловала поэта, и все же он аккуратно каждую неделю являлся на сборища «Меркюр де Франс», держался там в сторонке, укрывшись в амбразуре окна вместе с Полем Леото, который также не симпатизировал Рашильд из-за того, что та держала под каблуком главного редактора журнала Валлета. В редакции «Меркюр» случались любопытные происшествия: респектабельный и сдержанный Анри де Ренье был однажды вовлечен в круг танцующих самим хозяином дома; в другой раз, следуя велению моды, был устроен импровизированный спиритический сеанс, вертелись столики и т. д. и т. п. Какой смысл лишать себя столь невинных развлечений? Тем более, что Мари все чаще отказывалась проводить с Аполлинером вечера; примерно в то же время женился Делоне, дом которого стал для поэта прибежищем от скуки, одиночества и невзгод. Делоне написал портрет Аполлинера, по замыслу художника он должен был производить впечатление незаконченного; весной 1912 года портрет был выставлен вместе с другими картинами Делоне, а также Мари Лорансен. Молодая чета — Делоне женился на русской художнице Соне Терк, которая под влиянием мужа начала писать в его стиле,— молодая чета, повторяем, привлекала к себе все сердца особенно, потому что не боялась житейских трудностей и умела выходить из положения. Соня любила одеваться и, чтобы раздобыть необходимые для этого средства, решила превратить свою женскую слабость в силу: ее эксцентрические выдумки начали воплощать в жизнь лучшие портные того Бремени, по ее рисункам стали выпускать модные ткани, рекламировались ее смелые колористические контрасты. Свои изобретения она обычно пробовала на себе и чаще всего удачно. Моде этой Делоне дал название «симультанная», он сам втянулся в эту игру, и вскоре...
Аполлинер уже писал в одной из своих журнальных хроник: «Симультанный орфизм создал новый стиль одежды, который нельзя замалчивать. Стиль этот дал бы Кар-лейлю любопытный материал для одной из глав его книги.
Мсье Делоне и мадам Делоне — новаторы, они не стремятся следовать за старой модой, они тесно связаны с современностью. Их принцип не обновление покроя одежды, по указке моды, а воздействие на моду; они стараются внести новизну в окраску ткани, чрезвычайно разнообразную по своим цветам.
Вот, например, образец, созданный Робером Делоне: фиолетовый пиджак, бежевый жилет, брюки очень темного, почти черного цвета. Или: красное пальто с голубым воротником, красные носки, желто-черная обувь, черные брюки, зеленый пиджак, жилет небесного цвета, узенький красный галстук.
А вот описание одного из симультанных платьев мадам Делоне-Терк: костюм лилового цвета, длинный лилово-зеленый пояс, под жакетом — блузка, где яркие цвета чередуются с блеклыми, бледно-розовый сменяется цветом танго, лазурь и пурпур представлены различными тканями, такими, как полотно, тафта, тюль, домотканная материя и полосатый шелк.
Эта пестрота производит выгодное впечатление. Она сочетает элегантность с фантазией».
К счастью, парижскую публику удивить нелегко. В одной из рецензий на гастроли русского балета кто-то из благосклонных критиков уверял читателей, что русская художница Наталья Гончарова ввела в Петербурге футуристическую моду на разрисовку женских лиц анималистскими или просто абстрактными узорами. Рядом с такими идеями бледнели мелкие экстравагантности Сони Делоне.
Русское искусство праздновало в те дни в Париже свою победу. На этот раз после триумфов Гоголя, Чехова и Достоевского Париж был завоеван русским балетом. Точнее, балетом Дягилева. Организованные Дягилевым в Париже выставки русской живописи нашумели уже в 1907—1908 годах; концерты с участием Шаляпина, которого Дягилев открыл парижской публике, стали настоящим событием; уже первое представление русского балета— его привез в Париж Дягилев, огорченный неудачей у себя на родине,— принесло полный успех. Энтузиазм публики на премьере был столь бурным, что даже нарушил изысканную атмосферу спектакля. Во время оваций дамские прически растрепались, ладони мужчин и женщин вспухли от аплодисментов: Нижинский, Павлова, Фокин вызвали своими плясками почти религиозный экстаз.
Декорации Бакста и Бенуа. Живые, яркие, увлекали, будили воображение, и глаз, привыкший к невыносимо старомодным шаблонам или же символистским полутонам, полумраку или просто туману, испытывал подлинное наслаждение. Некрасивый убогий театр Шат-ле, напоминавший рыночный павильон, казалось, рухнет под бурей приветственных кликов и рукоплесканий. В этот майский вечер дамы в легких декольтированных платьях, ниспадавших до земли, и в бриллиантовых диадемах разъезжались по домам в высоких тогдашних автомобилях и каретах, одурманенные тревожащей душу поэзией «Князя Игоря» и половецких плясок. Театральные критики всполошились не на шутку. Рецензенты начали бить тревогу: французская традиция, французское искусство, французское чувство меры поставлено под угрозу, нас может затопить восточное варварство в искусстве. Но поздно, успех русского балета уже нельзя было отменить. С тех пор Дягилев каждый год появлялся в Париже с новой премьерой, искусство его становилось все более зрелым, более национальным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39