Так прозаически можно изложить стихотворение «Цыганка», где содержится какая-то ворожба для них обоих, но смысл ее неясен. Счастье? Разочарование? Надежда? Неуверенность? Первые месяцы с Мари далеки от бесплодной пресыщенности, Аполлинер снова бросается в поэзию, как в реку, как в песню, как в холодную тень после долгих километров пути.
Г^ каждым месяцем Париж становится все современнее, все дальше отходит от моды «Париж, 1900» и приближается к нынешнему облику Парижа двадцатого века. Правда, в Тюильри все еще сидят на скамьях няньки в чепцах с цветными лентами и раз в неделю отрабатывает парадный шаг пожарная команда в сверкающих касках, но на мостовых все чаще появляются механические экипажи, вытесняющие конные омнибусы и коляски; иметь автомобиль вскоре станет признаком элегантности и прогрессивности среди самых богатых людей Парижа. Правда, с наступлением сумерек все еще бегают по городу десятки людей, зажигающих фонари, но во многих центральных кварталах уже начинает нераздельно царить электрический свет. Во многих домах устанавливают телефоны, и хотя Дега протестует против этого изобретения, нарушающего домашнюю независимость и привычки хозяев, саркастическим замечанием: «Ему звонят, а он бежит», направленным в адрес одного из друзей, тем не менее телефон возьмет верх над старомодным чувством достоинства, выраженным Дега. Вопрос Мореаса: «Телефон? А что это?» — брошенный в кафе «Ла вашетт», воспринимается как великолепная шутка, все уже предчувствуют, что когда-нибудь станут рабами этого безжалостного бытового аппарата.
Когда Аполлинер приехал в девятисотом году в Париж, улицы города были раскопаны, коляски и пролетки, как во времена Растиньяка, обдавали грязью прохожих, держащихся слишком близко к мостовой, как раз заканчивали первую линию метро Венсенн — Майо, и в день пуска трассы на подземный банкет на одной из станций подземной дороги собрались несколько сот рабочих, занятых на строительстве.
Прошло немного времени. Метро стало одним из самых популярных средств сообщения. И все же многие жители Парижа, любители свежего воздуха, предпочитают омнибусы, которые позволяют, даже лучше, чем нынешние автобусы, непосредственно наблюдать любопытные зрелища, разыгрывающиеся на парижской улице. Улица эта, до сих пор пахнущая, в зависимости от времени дня и года, влагой, тянущей от Сены, фритюром, жареными каштанами, молоком или проезжающими ранним утром ассенизационными бочками, теперь все больше пропитывается запахом бензина. На знаменитую премьеру русского балета Аполлинер с друзьями приезжает к театру на такси, а Пикабиа на отдых в горы увезет Аполлинера на своем автомобиле, разумеется с высокими колесами, с прямоугольным радиатором и угловатой крышей, который с большими усилиями и шумом заводится рукояткой перед тем, как тронуться в путь. Начались уже воздушные полеты, изобретения девятнадцатого века входили в повседневный пейзаж улицы, ожидая экзальтации поэтического воображения, и как вскоре окажется — не напрасно.
С севера, востока и запада все больше стекаются в Париж туристы, а за ними без багажа, с пустыми карманами и большими надеждами слетаются, как экзотические птицы, художники из всех стран Европы и даже Азии. Несмотря на довольно отчетливо проявляющийся французский шовинизм, и тех и других принимают гостеприимно, почти одинаково гостеприимно. Третья республика переживает период процветания, нет причин кланяться туристам только потому, что они богаты, и презирать художников, поскольку те бедны; куда хуже с оценкой талантов, тут потребуются годы, пока произойдет естественный отсев и состоится проба сил. Пришельцы эти — сверстники Аполлинера, а стало быть, с ними легко сблизиться, завязать приятельские отношения.
Сближению этому способствует многое. Аполлинер, воспитанный на французский лад и чувствующий себя французом, имеет тем не менее основание сознавать общность с этими людьми. Итальянцы Модильяни, потом Северини и Боччони, с которыми он дружит, это общий круг детства, общий язык, первый из усвоенных, и общая земля, где они родились; Маркусси, Зборовский и Кислинг — выходцы из Польши, а он помнит и ссылается на польскую кровь, которая течет в его жилах; с Шагалом и Сутиным его связывает гражданство матери — так же, как они, мадам Костровиикая является подданной этой могущественной, огромной России, в тени которой лежит забытая и неизвестная ему, почти легендарная польская полуродина. Он смотрит на этих людей и пытается их понять, чтобы самому понять, собственное прошлое и его сложность, и то, чего его лишили, одарив при этом романским наследием в виде культуры и темперамента. Эта та скрытая, очень интимная сторона его отношения ко вновь возникающим дружеским связям.
Вне этого национальность и происхождение в той среде ничего не значат, ведь это одно из самых демократических, естественно демократических товариществ того времени—а вот молодая литература уже куда более пронизана снобизмом и поделена на группы. Выхоленная молодость молодого Андре Жида с занятиями музыкой и систематическим чтением тяготеет к культурному, уравновешенному, умеренному и очень любопытному в интеллектуальном отношении обществу «Нувель ревю франсез», где талантливого, но «глупого» Жакоба было бы трудно представить заседающим во время интеллектуальных сиест рядом с Алленом, Ривьером или Тибо. Скажем прямо — не подходил бы там и Аполлинер, чей беспорядочный образ жизни и беспорядочная эрудиция, чуждая какой-либо системы, постоянно жаждущая экзотики и всякого рода пикантных раритетов из разных областей искусства и нравов, автоматически исключали его из круга клерков. В «Меркюр де Франс» и «Ла фа-ланж» достаточно быть хорошим поэтом, чтобы тебя уважали, в «Нувель ревю» необходимо принести с собой приданое, имеющее интеллектуальную значимость, к которой не питают никакой склонности ни ближайшее окружение Аполлинера, ни он сам. Некоторая неуравновешенность и скандалезность отталкивают Аполлинера равно как от компании умеренных болтунов, поэтическим патроном которых является Малларме, так и от салонного культа Бурже, над творчеством которого он посмеивается в одной из своих анекдотических хроник.
Недоверие проявляется с обеих сторон. В дневниках Ан-дре Жида нашлось только одно упоминание об Аполлинере, да и то случайного и слегка дискредитирующего характера: «Очень забавное и привлекательное лицо у Аполлинера». Автор «Имморалиста», разумеется, знал и интересовался этим человеком из иного мира, но явно имел с ним очень немного общего. Тем не менее он наблюдает за ним со вниманием и записывает впечатление, которое тот на него производит, делает он это так, словно наблюдает внешность человека, с которым ему никогда не дано будет разговаривать из-за различия языков. Поэт Аполлинер платит ему тем же, поскольку в полном юмора фельетоне, помещенном в «Меркюр де Франс», Андре Жид стал для него всего лишь предлогом, чтобы привести строфу из стихотворения недооцененного поэта Леона Поль Фаржа К культу Барреса склонялся из всего поэтического окружения Аполлинера один Андре Бийи, да и то не очень ревностно. Разноплеменная братия с Монмартра и Монпарнаса сторонилась всяческого идеологического балласта, самозабвенно занималась исключительно искусством, и только война 1914 года положила конец этой беззаботности, а до этого периода даже простые патриотические лозунги не могли рассчитывать на благоприятный отклик, на них не было спроса. К пламенной и одновременно монотонной риторике Пеги склонялся только один Лафрене, художник, воспитанный в атмосфере, весьма способствующей восприятию этой поэзии; будучи натурой раздумчивой, честолюбивой, замкнутой, он сознательно избирает себе в качестве художнического призвания подлинный крестный путь: спокойный темперамент и хорошее воспитание удерживают его на расстоянии от шумных споров, честолюбие толкает его на форум, чахотка, развившаяся в окопах, отнимает силы для работы, требующей нечеловеческих усилий. Ранняя смерть записывает его в героические ряды мучеников кубизма — вот же парадокс: единственного человека, которого материальные условия не заставляли биться за каждый грош на пакетик жареного картофеля, единственного, кто мог бросить эту забаву и жить удобной жизнью, занимаясь чтением, которое он так любил, и уютно вкушая прелести мира.
Аполлинер столкнулся с ним ближе в период, когда Лафрене на какое-то время примыкал к Браку, с которым его сблизили творческие искания и их общая родная Нормандия. Нормандцы составляли тогда немалую часть художников, ко всему еще они сближаются чрезвычайно быстро и отличаются тесной солидарностью. Дружба Аполлинера с Браком укрепилась под влиянием нормандского союза, связывающего Брака с Мари Ло-рапсен, потому что, хотя Брак родился в Аржантёйе, детство и молодость провел в Гавре, оба, Мари и Жорж, учились в одной академии Эмбер.
Брак какое-то время... в период фовизма — составляет неразрывный дуэт с Фришем, также родившимся в Гавре. Из Гавра и Дюфи, и сын нормандских крестьян Леже, нормандские предки у Дюфрене, так же как и у Фриша, это моряки и судовладельцы. Солидарность этих молодых северян можно сравнить разве что с солидарностью южан, уже более пожилых, собирающихся в «Ла вашетт», вокруг литераторского столика, за которым сидят Фредерик Мистраль, Эдмон Ростан, Жан Мореас, Франсис Жамм — один из самых молодых — и Анри Батай с покровительствующей им музой салонов, графиней де Ноайль.
Из столкновения этой симпатичной нормандской банды — придающей так много значения местам, где прошло детство, проведенное среди бурных порывов ветра, дующего с северного моря,— с черноволосой художнической порослью Испании возникнет целая сокровищница современного пластического искусства, обогащенного тревожной грустью выходцев из восточной Европы. И правда, есть из чего выбирать! Почти все они вышли из бедных семей, откуда не могут ждать никакой денежной помощи, речь их проста, часто даже груба, нужда кажется им естественным состоянием, а сами они слишком молоды, чтобы бояться, что она их сломит. Недостатки красноречия, как это часто бывает у художников, возмещает язык жестов, их устраивают простые развлечения, они непритязательны в еде, любят вино и женщин. В распутную ночную жизнь потаенных уличек Парижа они входят со здоровым аппетитом молодых парней из провинции. Когда Брак, Фриш и Вламинк идут вместе по Монмартру, рослые, сильные, широко шагающие по тротуару, прохожие уступают им дорогу. Пикассо может чувствовать себя в безопасности с таким эскортом. Среди своих этих парней называют «школа атлетов», мода на тщедушность ушла вместе с отвергнутыми прелестями конца века, теперь ценятся сила, здоровье, физическая выносливость. Пикассо фотографируется в своей мастерской с обнаженной грудью, в коротких штанишках, в позе боксера, готовящегося к трудному матчу, культ спорта, столь характерный для Вламинка, становится уже поговоркой. Они любят одеваться по-рабочему, просто, в парусиновую одежду и шапки, к «художнической» позе относятся с пренебрежением. Аполлинер охотно таскается в их компании и хотя ниже их ростом, но зато крепко сколочен и чувствует себя бодрее, чем обычно, а фигура у него, как утверждает Гертруда Стайн, красивая.
Вламинк, пожалуй, наиболее примитивный из них всех, при каждом удобном случае демонстрирует свою неприязнь к музеям, этим кладбищам искусства, свою Страсть к езде на велосипеде и отвращение к теоретизированию.
Но зато какая выносливость! Кому бы еще захотелось ночью брести из Парижа в Шату, где он живет с женой и двумя детьми, только потому, что ему пришла охота провести вечер с друзьями! У кого еще столько уверенности, что он идет по правильному пути, воспринимая живопись так же прямолинейно и стихийно, как любовь и голод; кто с такой естественностью, как он, будет переходить от живописи к писанию романов и воспоминаний, держащихся на темпераменте, а не на стиле или культуре, несколько томов которых оставил после своей смерти этот дерзкий «дикарь»! Таков Вламинк. Брак, о котором в старости будут говорить, что он хитрец и эгоист, неразговорчив, но принадлежит к тем молчальникам, которые явно склонны к афоризмам, его афоризмы из области искусства живут и поныне, как одни из самых умных мыслей, высказанных художниками. Аполлинер ценит его сжатый стиль, в котором содержится интенсивная и все еще живо пульсирующая пытливость художника. Ведь это же Брак, автор известных формулировок: «Я люблю принцип, который поправляет переживания», «Чувства деформируют, рассудок формирует», «Прогресс в искусстве основывается не на расширении, а па знании границ», Под обаянием Брака и в дружбе с ним, тесной до утраты границ индивидуальности произведений, несколько лет находился даже Пикассо, обычно такой одинокий в своих поисках и такой независимый. Впрочем, это был момент, психологически благоприятствующий дружбе. Те, кто считает «Авиньонских девушек» первой по-настоящему собственной картиной Пикассо, знают также трагическое одиночество последовавших после этого месяцев. Быть может, труд по перевоплощению мира в кубистическое видение первоначально превышал силы одного, хотя и самого гениального художника? Во всяком случае, после первой растерянности, когда Брак, еще год назад, пожалуй, резче всех высмеивавший Пикассо, выставит затем в 1908 году, перебежав дорогу Пикассо, картину, построенную на том же самом принципе, что и виденные им год назад «Авиньонские девушки», Пикассо уже не даст Браку уйти и не покинет его весь период кубистической эволюции до начала войны, которая замкнет эту дружбу на вокзале в Авиньоне, причем основательно, никогда ни один из неразлучной двоицы не сделает попытку найти потерянные от нее ключи.
К самой старой группе. К членам-основателям новых направлений в искусстве, фовизма, а потом и кубизма, принадлежит также Андре Дерен, уравновешенный, умный слушатель Эколь Сентраль, вовлеченный, как это иногда бывает, в водоворот живописи, направлением, совершенно не отвечающим его наклонностям, которые лишь потом только обрели свое выражение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39