Как будто он уже не помнит, что было минуту назад, молниеносно освобождаясь от поэтической магии, только частые капли пота все еще выступают на лбу под густыми черными волосами. Андре Бийи с удовольствием вглядывается в него, пораженный легкостью его обхождения, вежливостью, свободным тоном. На вечерах журнала «Ла плюм», в кафе «Солей д'Ор» дружеские отношения завязываются в эту зиму легко, незаметно и на всю жизнь.
Темой разговора за столиком является закрытие «Ла ревю бланш», ежемесячника, где Аполлинер публиковал свои стихи рейнского периода и некоторые рассказы из «Иересиарха и К0», там же печатался и Жарри. Несколько дней назад известный критик Фагю опубликовал прощальную статью, обращенную к читателям журнала, двенадцать лет издававшегося братьями Натансон. Двенадцать лет борьбы за новое искусство, двенадцать лет дискуссий и споров не только на страницах ежемесячника, но и в баре редакции, где регулярно встречаются Ту-луз-Лотрек, Боннар, Вюйар, Морис Дени, Тристан Бер-нар и Стейнлен. Аполлинер жалеет о потерянной трибуне, по он ведь знает, даже уверен, что освободившееся место займет новое артистическое поколение и это будет поколение, к которому принадлежит он сам.
Чтение подходит к концу. Выступает еще Стюарт Мерилль. Аполлинер слушает его стихи с вниманием, даже с удовольствием. Ему многое нравится в поэзии, в нем нет ничего от ярого фанатика одного направления, свободный стих ему так же близок, как некоторые стихи парнасцев, среди новейших поэтов он видит много талантливых, да вот хотя бы сидящий рядом с ним Андре Сальмон, худой, высокий, изящный, у которого даже самые непристойные анекдоты не оскорбляют женских ушей, забавный, милый Сальмон. А вот еще кто-то появляется в зале, сверкая ослепительными прожекторами глаз, разгоряченных вином, это Альфред Жарри, который уже седьмой год ходит в ореоле славы ненавистного обывателям короля Юбю, так гесно сжившийся со своим творением, как некогда романтики сживались со своими патетическими героями, неряшливый, бедный, неуживчивый, обжигающий, как серная кислота, всех, кто становится поперек его извилистой дороги, Жарри, который может быть таким приветливым и чутким относящимися к нему людьми, Жарри, независимый и одинокий.
Он подсаживается к ним. Пьет вишневку из первого попавшегося на столе стакана и, подперев подбородок, слушает песенку Казальса, которую поют сейчас на эстраде. Уже конец программы. Аполлинер и его товарищи встают из-за столика. Душно в этом погребке. Несколько молодых пар танцуют посреди зала бешеный кек-уок, у девиц волосы рассыпались по плечам, щеки красные, глаза блестят, подолы светлых шерстяных платьев вздымают тучи пыли над ближними столиками, где горячо аплодируют этому бурному выступлению, не скупясь на шутливые замечания. Когда выходят на площадь Сен-Мишель, близится полночь. Несмотря на то что уже февраль и воздух пропитан промозглой сыростью, от Сены веет приятной прохладой, тротуары бульвара подернуты хрупкой пленкой заснеженной грязи. Видимо, шел снег, пока они сидели внизу. Туман желтыми шапками повисает над газовыми фонарями. За матовыми от сырости стеклами кафе «Ла вашетт» мелькают черные фигуры. Заглядывают туда, но Мореаса уже нет, видимо, перебрался в другое место или скитается по своему обыкновению в ночи, волоча за собой свиту поклонников и друзей, с которыми расстанется только под утро. Мореас страдает бессонницей и не выносит одиночества, потому и не хочет, чтобы его оставляли раньше времени, судорожно удерживает свой веселый табупок до самого закрытия, коря и расталкивая тех, что поленивее или сонливее. Чтобы удержать их при себе, он даже приводит притчу об учениках, которые оставили Христа бодрствовать на Елеонской горе. Обожание поклонников позволяет ему все. А впрочем, ночная жизнь в обычае тогдашней богемы, так что нок-тамбулизм Мореаса никого не удивляет. Несмотря на отсутствие мэтра в «Ла вашетт», Деникер и Сальмон исчезают в клубах дыма, втянутые туда каким-то болтуном, охотящимся за свежими слушателями. Андре Бийи с Молле, оба амьенцы, шагают впереди, увлеченные общими воспоминаниями детства. Молле вызывается наши земляку хорошее место, забыв в приступе благожелательности, что сам уже несколько лет довольно безуспешно ищет какого-нибудь платного занятия для себя. Молодой Бийи тронут, растроган, взволнован не на шутку: он нашел новых чудесных друзей, будущее кажется ему теперь яснее, трудности легче будет преодолеть, даже тот факт, что через несколько недель ему надо явиться на воинский призыв (два года в армии!), кажется ему сейчас не таким удручающим.
Тем временем Жарри увлекает Аполлинера в сторону. В улицу Дезэколь, через минуту они уже одни идут вдоль бульвара Сен-Жермен, опустевшего в такую позднюю пору. Близость этого гениального литературного головореза с благовоспитанным, вежливым Аполлинером, обожающим шутку любого рода и поразительно умеющим сочетать ее с лирической настроенностью,— высекает при каждом более или менее остром столкновении неожиданные и причудливые искры. Жарри, невысокий, небрежно одетый, без головного убора, руки в карманах, шагает рядом с широкоплечим поэтом, благожелательно повернувшимся к нему, ступая пошире обычного, чтобы поспеть за своим товарищем, но мягко и тихо, по-кошачьи. Время от времени глухую тишину ночи разрывает характерный аполлинеровский раскатистый смех.
«Я провел всю ночь, расхаживая с Альфредом Жарри по бульвару Сен-Жермен,— вспоминает Аполлинер,— мы говорили о гербах, ересях и версификации. Он рассказывал мне о сплавщиках леса, среди которых живет большую часть года, о марионетках, которые на первом представлении были исполнителями в «Короле Юбю». Голос Альфреда Жарри звучал чисто, серьезно, резко, иногда приподнято. Неожиданно он смолкал, улыбался и снова становился серьезным. Непрерывно шевелил кожей на лбу, только в ширину, а не в высоту, как обычно бывает. Около четырех к нам подошел какой-то человек и спросил, как пройти в Плезанс. Жарри моментально выхватил револьвер, велел прохожему отойти на шесть шагов и только тогда объяснил. Потом мы расстались, и Жарри вернулся в свою нору на улице Кассет, где я должен был его навестить».
Нетрудно догадаться, что Аполлинер, всегда любящий дружеские встречи и любопытный к людям, вскоре навестил его, описав эту встречу в изданных несколько лет спустя «Колоритных современниках»:
— Мсье Альфред Жарри?
— Между четвертым и пятым.
И впрямь это так. Дом был разделен владельцем на полуэтажи, так что являлся чем-то вроде уменьшенного небоскреба. В обиталище Альфреда Жарри все было уменьшенное. Кровать была уменьшенной кроватью, скорее уж лежбищем, поскольку, как сказал мне Жарри, низкие кровати в моде. Письменный стол уменьшенным письменным столом, поскольку Жарри писал лежа на животе на полу. Меблировка была уменьшенной меблировкой, так как состояла исключительно из кровати. На стене висела уменьшенная картина — портрет Жарри, значительная часть его была сожжена, так что осталась только голова, напоминающая голову Бальзака на одной известной мне литографии. Библиотека являлась уменьшенной библиотекой, впрочем, даже и это звучит слишком громко, так как состояла она исключительно из популярного издания Рабле и двух-трех томиков «Розовой библиотеки». На камине стоял большой каменный фаллос японской работы, подарок Фелисьена Ропса. Жарри держал его под колпаком фиолетового бархага, после того как этот экзотический монолит напугал одну литературную дамочку, сильно запыхавшуюся от восхождения на четырехсполовинный этаж и встревоженную видом скупо меблированного интерьера.
— Это что, копия? — спросила дама.
— Да,—ответил Жарри,— только уменьшенная».
Как видим, гениальный сорванец всю жизнь оставался сорванцом, а слава о его раблезианских шутках дожила до наших дней.
Незадавшаяся жизнь Жарри стала предметом внимания многих современных исследователей. К ней не подходит ни одна из известных психологических схем. Его неуживчивость, неустроенность и даже явное отвращение к комфорту этого мира и людским слабостям делают из него фигуру, к которой трудно подобрать ключ, даже если ключ — человеческое расположение.
Ведь он всегда вел себя так, как будто ничуть в нем не нуждался. Всякая чувствительность претила ему, на благожелательные слова он отвечал ворчанием, ненавидел женщин, благодаря чему вычеркнул из своей жизни самую легкую для потомков страницу — историю сердца, недоставало ему красоты и привлекательности, общество его бывало невыносимо, а дурацкие выходки раздражали своим мальчишеством. Так что дружба Жарри с Рашильд, первой дамой «Меркюр де Франс», женой главного редактора, доброго и бескорыстного Альфреда Вал-лета, столь же искренне ему преданного, несколько удивляет. Мадам Рашильд, перу которой принадлежит «Мсье Венера», выпустила в двадцатых годах книжку воспоминаний о Жарри под характерным как для ее героя, так и для нее самой названием что можно перевести как «Сверхмужчина литературы». Там она рисует жизнь автора «Юбю» выдержанной в тонах забавных анекдотов, с непререкаемым авторитетом очевидца, так что на воспоминания ее вынуждены ссылаться, хотят того или нет, все комментаторы творчества Альфреда Жарри, включая нашего польского Боя-Желенского. В этой книге мадам Рашильд посвятила Аполлинеру довольно недоброжелательный и просто нашпигованный шпильками пассаж. Она обвиняет поэта не только в некомпетентности там, где дело касается его мнения о Жарри, но и дает волю своей мелкой, даже коробящей современного читателя неприязни к «метеку», то есть назойливому иностранцу, который нагло втерся во французскую литературу. А втершись — по ее мнению,— обворовывал эту литературу направо и налево, занимался плагиаторством и выдавал свои безвкусные компиляции за образец самого новейшего искусства. Только читая мадам Рашильд, понимаешь в полной мере, почему Аполлинер так усиленно старался получить французское гражданство и далее — о ужас! — розетку Почетного Легиона сразу же после войны, и до того старался, что впал в период войны в состояние какой-то патриотической экзальтации, вызывающей у его старой компании удивление и даже легкое подтрунивание. Французская буржуазия переживала в то время острый кризис нарастающего национализма, развязанного делом Дрейфуса, упорядоченного усилиями таких, как Баррес, и облагороженного жизненным примером таких, как Пеги.
В тот момент. Когда гениальные чужестранцы (особенно художники) — испанцы, русские, поляки и итальянцы — подготавливали к вящей хвале французского искусства один из великолепнейших периодов его истории, выкрики:— в зависимости от обстоятельств — начали получать права гражданства в устах лавочников и ревностных проводников идеологии, разрабатываемой умами слишком возвышенными, чтобы мешаться в вопросы низкой практики. Опасным психозом были охвачены преимущественно заурядные писаки, это они с подлинной яростью набросились на поэта, подозревая его в своих рецензиях и критических статьях в еврейском происхождении и якобы связанных с этим национальных недостатках, находящих свое выражение в характере его стихов. Факты эти тем более многозначительны (если иметь в виду Рашильд), что Аполлинер принадлежал к группе сотрудников «Меркюр де Франс». Там печаталась его «Песня несчастного в любви» и другие стихи; поэт бывал на приемах, которые возглавляла Рашильд, эта шовинистическая пифия, обожающая тематику по меньшей мере двусмысленную; словом, Аполлинер как бы принадлежал к клану и тем не менее не избежал ее гнева и злобы даже тогда, когда уже несколько лет покоился на кладбище Пер-Лашез.
Но вернемся к Жарри, который как коренной бретонец, а стало быть представитель народа, пожалуй, самого консервативного во Франции, не мог, хотя бы по своему происхождению, вызывать неприязнь Мадам, как называл ее этот порою опасный литературный смутьян. Дружбой с Жарри Рашильд оттеняет себя, как некоторые красивые женщины оттеняют свою красоту, держа при себе пантеру или злющую обезьянку. Она рассказывает о нем с этакой снисходительностью и сочувствием. Но даже она, объясняя его небрежность в одежде, отсутствие светского лоска, распущенность, алкоголизм и грубость, ухитряется оценить некоторые черты, не позволяющие отнести его к числу безнадежных дебоширов. Его отношение к близким отличалось глубокой нежностью и добросердечием, что видно из оставшихся после него писем к ней, Валлету, доктору Сальта, с которым он переводил «Папессу Иоанну».
Письма эти, касающиеся встреч. Совместных обедов, корректур и репетиций «Юбю», отмечены вежливостью и полным пониманием общепринятых норм, А повседневные выходки поражают чудачеством скорее литературным или театральным, но уже настолько привычным, что это составляет одно целое с живым человеком. Эпатирование буржуа стало неискоренимой привычкой Жарри, так что не было приема или встречи, где бы он не отличился какой-нибудь ошеломляющей выходкой. Крашенные в зеленый цвет волосы Бодлера, гашиш и двусмысленная связь с Жанной Дюваль все еще вмещались в каноны постромантической эстетики наряду со школярской анархичностью Жарри. Но и Жарри не был лишен некоторых человеческих слабостей, из которых одной, как мы уже упоминали, являлась предупредительность к друзьям, другой же — скрупулезность в финансовых отношениях. Жарри, разумеется, вечно был в долгах, вино и своеобразные эротические наклонности поглощали больше, чем он мог заработать литературой, так что приходилось занимать. Но из каждого нового гонорара он стремился отдать хотя бы часть долгов, и одной из главных его забот на смертном одре были именно неоплаченные долги. Особенно он старался расплачиваться в кабачках и барах, причем был так щепетилен, что, когда после одного дебоша, закончившегося стрельбой, Аполлинер поспешно увел Жарри из кабачка, опасаясь полиции, Жарри, сидя в фиакре, вырывался, крича, что не расплатился за выпивку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39