Это не было их свадебным путешествием. Таких обывательских обычаев они не придерживались. Они возвращались из служебной командировки. Он журналист, она — фотокорреспондентка. Они позволили себе отдых в это воскресенье на обратном пути после одного репортажа и вот бродили теперь по городу без камеры и карандаша, совсем не думая о том, чтобы как-то по-новому подать увиденное.
Над крышами старого города лежала пелена тумана, тонкая, как кожица коловратки под микроскопом. Они гуляли одни. На улицах не видно было даже тех, кто ходит по утрам за молоком для грудных младенцев, спавших за окнами старых домов. Повстречался им только старый человек, которого, наверно, потревожил и поднял с постели туман летней ночи. Палка старика звонко стучала по узкому тротуару переулка, и он с досадой оглянулся на старый дом, из которого вышел. Досада не сошла с его лица и когда он рассматривал незнакомцев. Она смешалась с завистью к этому пятидесятилетнему, который в такой ранний час примчался сюда, чтобы показать своей дочери старые дома, собор и другие свидетельства прошедших времен.
Старик затерялся наконец в переулках, как обгоревшая спичка, которую бросили в куст. Репортерская чета вновь осталась одна в старом городе. Переулки, улицы и рыночная площадь с ее старым фонтаном были в их распоряжении.
— В какой же это пьесе мы играем? — спросила молодая женщина.
И в самом деле казалось, будто они стоят на сцене среди декораций спектакля из времен средневековья.
Ему понравилась эта мысль. Жизнь — драма, и тебе отводят в ней незначительную роль, если у тебя маленький талант, или же ты — большой талант и исполняешь главную роль, как будто только тебе предназначенную.
Он выбрался из философских дебрей, лишь когда она спросила:
— Тебе нехорошо?
— Еще как хорошо!—Он взял ее под локоть, они долго стояли так и, запрокинув назад голову, рассматривали дома, крыши которых напоминали пологие склоны холмов, и мансарды— маленькие хижины. Никто не мешал им и не бранил их, когда они старательно разбирали надписи на мраморных табличках над дверями старых домов. «В этом доме по пути на Вормский рейхстаг останавливался на ночлег доктор Мартин Лютер».
Они обошли вокруг большой городской церкви святого Петра и ощутили ветер, возникавший в центре города у этого высокого здания, словно оно создавало своими башнями собственный климат. Журналист вспомнил о том, что читал у французского скульптора Родена о ветре соборов. Ему было жаль, что не он открыл эти ветры, а лишь почувствовал этот феномен, чтобы утвердиться в нем. Он вдруг снова подумал, как важно самому делать открытия и как подобные открытия связаны с тем, что мы называем «личность». До сих пор он всегда утешал себя, что сделает такие открытия после того, как многое повидает и станет достаточно зрелым. И вот теперь ему было пятьдесят.
Мужчине Захотелось сесть на скамейку под липами перед собором, и он сел.
Фотокорреспондентка, у которой с лица не сходила улыбка, словно ее радовало все окружающее, еще бродила вокруг собора, выискивая до сих пор не встречавшиеся ей на иллюстрациях и почтовых открытках сюжеты.
Мелколистные липы цвели еще, и когда женщина села наконец на скамейку около мужа, она спросила:
— Ты не слышишь? — На ее загорелом лице отразилась радость открытия.— Так послушай же! — Она показала пальцем на верхушки деревьев, и тогда он тоже посмотрел туда, но ничего не расслышал. Это насторожило его, но он не подал виду, притворился, что тоже слышит, ведь у него был немалый жизненный опыт, и он произнес небрежно:
— Пчелы.
На самом же деле он ничего не слышал, и это обеспокоило его, хотя он и не подал виду.
Ей было приятно узнать от него то, о чем она раньше и не подозревала: когда пчелы жужжат в листве деревьев, кажется, будто за церковной стеной играет орган. Она сжала его руку, и эта незаслуженная ласка тоже встревожила его. Он поспешно заговорил о запахе лип, заговорил слишком горячо, стал настойчиво спрашивать, ощущает ли она запах лип, который ему всегда напоминает о тенистой аллее, о той аллее, которая вела когда-то из деревни его детства. Усталости уже как не бывало, во всяком случае, он поднялся, хлопнул в ладоши и сказал:
— Ну, что, уважаемая, уж не собираетесь ли вы остаться здесь и заняться пчеловодством?
Она вскочила и обняла его. От соприкосновения с прекрасным они стали раскованнее. И рано встающих обитательниц домов на церковной площади, перетряхивающих постели, охватил сладострастный трепет, а может быть, благонравный ужас: «Нет, вы только посмотрите на этого хрыча с его девчонкой».
Старый город ожил, и молодожены, осматривавшие здания и каменные ограды, сами стали для других достопримечательностью.
В девять они поднялись на башню святого Петра. Это была высокая башня, и журналист снова доказал себе при подъеме по винтовой лестнице, что он такой, каким должен быть рядом со своей молодой женой. По пути встречалось много темных ниш, она боялась проходить мимо них и тесно прижималась к нему. Она интуитивно заботилась о необходимых его легким и сердцу передышках, хотя и надувала обиженно губы, если он не целовал ее, нежно прильнувшую к нему.
— Милая,— говорил он ей, как ребенку, когда замечал ее обиженный вид, переводя дух и поступая так, как ей хотелось.
Смотрительница башни пила свой утренний кофе, глядя в чашку, которую держала на коленях. Ей надоел этот ни для чего не пригодный вид, открывающийся за перилами. Она уже много месяцев не спускалась вниз на церковную площадь и давно отказалась бы от этого места, если бы отцы города не приняли решения предоставить в ее распоряжение лебедку. С помощью этой лебедки она опускала вниз корзину для провизии, и люди покупали для нее все, что она просила. Чем дольше старая женщина сидела там, наверху, ела, переваривала пищу и собирала с туристов по десять пфеннигов за подъем на башню, тем неподвижнее и угрюмее она становилась. А перед репортерской четой открывшаяся даль предстала во всей своей новизне. Фотокорреспондентка могла теперь сверху увидеть кроны цветущих лип.
— Вот, значит, как выглядят эти пчелы, когда садятся на соцветья липы,—сказала она.
Дались ей эти пчелы, подумал он, и был рад, она ею спросила.
— Хотел бы ты жить со мной здесь, наверху? Он хотел бы.
— Чтобы ты была рядом и эта даль перед лазами! Одновременно он подумал об открытиях, которые еще не сделал в свои пятьдесят лет, и усомнился, сможет ли он сделать их с этой башни. Но она была так благодарна, что он не казался жить с ней наверху, и снова обняла ею. Он увидел, как смотрительница башни сплюнула, но это могла быть просто косточка из вишневого пирога, который она ела.
— Теперь я вижу Тюрингские горы,— сказала молодая женщина,— хочешь верь, хочешь нет!
Не было ли в этом скрытого намека? Или он слишком ч}вс!вителен сегодня? Почему он должен ей не верить? Он тоже видит их, как и она, так по крайней мере он сказал. И когда пристально всмотрелся туда, где она видела горы, ему на самом деле показалось, что он различает их где-то там, внизу, если это только были не облака...
При спуске он молчал. Ему не давали покоя мысли о пчелах и горах. Он вспоминал, достаточно ли убедительно притворялся, и думал о том, что ему уже самое время начать делать свои открытия. И теперь она напрасно ждала его поцелуев в темных нишах.
В кафе, куда они зашли наконец поесть, к нему после первой чашки кофе вернулась та веселость, которую он ощущал ранним утром. Они шутили друг с другом, фантазируя о том, как они будут жить наверху, на башне святого Петра.
— Нет, пожалуй, ничего не выйдет,— сказала она.
— Почему же?
Его чувствительность пробудилась вновь. Может быть, она вспомнила о том, как он тяжело дышал, когда они поднимались на башню?
— Ничего не поделаешь,— ответила она,— представь себе, у меня начнутся схватки и надо будет очень спешить!
— Ты не веришь, что я на руках снесу тебя вниз? —Он даже бровью не повел, сказав это. Она была тронута, сжала его руку. А он подумал, что все хорошо обошлось, вполне хорошо.
Ему захотелось выпить стаканчик вина, и он поискал глазами кельнершу, которая их обслуживала. В старом подвале конюшни, приспособленном под кафе, было три или четыре кельнерши.
— Не она ли это стоит позади в розовой блузке?
— Да, эта!
Он подозвал кельнершу и, когда она подошла, увидел, что на ней не розовая блузка, а белая, белая в больших красных горошинах. Он испугался и перевел взгляд на свою молодую жену. Ему почудилось, будто она все время исподтишка наблюдала за ним. Однако сейчас она смотрела в сторону, и он не был уверен, не отвела ли она глаза нарочно, как делают, когда не хотят видеть поражения другого.
Все время, пока они пили вино, эти вопросы мучали его. Он снова замолк и подумал: что, если это и есть те открытия, которые ему теперь суждены?
На обратном пути из города он то и дело украдкой посматривал на свою молодую жену. Ему хотелось верить, что все осталось по-прежнему, что она радуется поездке, но когда она заговорила о своих впечатлениях от старого города, он почувствовал себя задетым.
Позднее он утешал себя мыслью, что ничто, даже ребенок, не скрепляет брак так прочно, как совместная работа, а она-то ведь у них была, действительно была, и все же он возвращался из старого города менее уверенным, уже без торжествующего чувства, с которым туда въезжал.
ЭЛЕКТРИЧЕСТВО
Четверть гектара песка за домом — картофельное поле. Старый Адам сажает, поливает, убирает картофель, иначе ему не прокормить двух свиней, замурованных в свинарнике. Картофель циркулирует по свиным внутренностям, превращается в навоз, который старый Адам разбрасывает по полю, чтобы посадить в него новый картофель.
Он кормит кур, пасет гусей, пилит и колет дрова для печи, ежедневно таскает от колодца в ста метрах от дома по десять, а то и по двадцать ведер воды, вода превращается в помои, и он снова выносит ее вон. В саду и на огороде он разрыхляет лопатой слежавшуюся землю, сажает и пропалывает овощи, орудуя ножницами, наводит порядок среди фруктовых деревьев, окуривает на них цветы, чтобы защитить их от весенних заморозков, присматривает за внуком, норовящим выкинуть очередную сумасшедшую штуку, помогает соседям, говорит мало, предпочитая размышлять, а стало быть, делает больше, чем может показаться. Таков старый Адам.
Гуси—жаркое, кутающееся в перья будущего тюфяка, переваливающееся на розовых лапках. Почему они не улетают на Мартинов день? Ведь у них есть крылья. Но человек приручил их, вывел и выкормил. Он отучил их летать. Проклятое двуногое, человек!
Он устроил так, что жизненный путь курицы от цыпленка до суповой миски вымощен ее собственными яйцами, он заставляет ее откладывать яйца в ящики и корзины, таскает их из-под самого ее гузна, и она уже не удивляется, находя в своем гнезде постоянно всего лишь одно-единственное яйцо. Ох и хитрец, этот человек!
Из сорняка, дикой редьки, он вывел и домашнюю редьку, и редис, и кольраби, и брюкву, и красную капусту, и белую капусту — и все это человек, человек! Старый Адам гордится человеком.
Ему около шестидесяти, половину жизни он провел в лесу. Нынешний лес — это уже не темные кущи, где обретались боги Урана и Урины, где змеи предлагали человеку выращенный монахами изысканный плод, как на изображениях рая у старых итальянцев. Лес подчинился человеку, и мы, его хозяева, производим в нем посадки, травим майского жука, истребляем осоку, подрезаем слишком разросшиеся сосны и прореживаем его.
Валили лес, и под внезапным порывом ветра большая сосна упала неудачно, задела соседнее дерево, обломив на нем толстый сук. Сук рухнул вниз и раздробил колено, а колено принадлежало правой ноге старого Адама. Чтобы сэкономить на бритье, он отпустил себе в больнице окладистую бороду.
Он любит лес. Но говорить так на хуторе не принято, высокими словами здесь не бросаются, как прелыми сливами. Скажем так: старый Адам не прочь побродить по лесу. Он собирает грибы. Грибы — не то что растения, яйца или тем паче животные. Есть такой сорт — зеленушки, растут по самым колеям на лесных дорогах, там, где и пырею, самой цепкой из всех травок, не удержаться. Зеленушка, словно скроенная при помощи циркуля и линейки, снаружи выстроена из мелкого песочка. Снизу шляпка у нее дивного зеленого цвета. Отварные, с уксусом, они очень хороши на вкус. В этом старый Адам знает толк.
На дороге с длинномерного прицепа сгружают деревянные столбы. «Свет будет!» — говорит зять как бы между прочим, как тот старик в Библии: «Да будет свет!» Разве человек — бог? И так уж все уши протрубили об этом свете. Два правительства обещали свет жителям хутора, а новому правительству всего-то два года. Нет, старый Адам не верит в свет.
Хозяйство принадлежит дочери. Его комнатенка—ящик, вмещающий девяносто кубометров пропитанного табачным запахом воздуха. За вычетом пространства, занятого столом, шкафом, комодом и кроватью, остается еще семьдесят пять кубометров дедовского воздуха.
На стенах — фотографии, козлиные и оленьи рога, большие цифры, двойка и пятерка, из посеребренного картона. В ящике комода — книги с потемневшими по углам страницами: их листали, послюнив палец.
Над кроватью — выдержанный в коричневых тонах снимок, на нем серьезная женщина с детским носиком, Адамиха. Она умерла от заражения крови. На другой фотографии он сам с женой и тремя детьми; ребятишки растрепанные, как будто щелчок аппарата застал их врасплох., Мальчики погибли в войну, черт бы ее побрал! Малышка с большим бантом — дочка, у которой он и живет. На снимке в черной рамке — он один, молодой, верхом на лошади. Конная артиллерия, 1905 год, Ратенов. «Смелей, друзья, по коням. На память о моей военной службе».
Дочь — в свое время горничная у жены местного помещика, уголки ее школьных учебников уже были чисты — сейчас бухгалтер в народном имении; в народном имении работает трактористом и зять.
Время идет. Человек измеряет его событиями собственной жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39