Пари и деньги выиграл Болл.
Скачки на спор на кабане по деревенскому лугу в Цильтен-дорфе. Кто дольше продержится на свинье? Это пари Болл проиграл, искалеченная нога помешала ему.
Чей петух с отрубленной головой полетит дальше? Кто дольше удержит на вытянутой руке живого четырехфунтового угря? Такие вот пари придумывал Болл.
Пари с дымоходом он, конечно, выиграл, хотя спуск в кухню ресторанчика и напоминал, скорее, шумное падение. Трубочист, оставшийся соблюдать безопасность, с оскорбленным видом удалился.
Собутыльники еще долго пировали, празднуя счастливое путешествие Болла по дымоходу. В конце концов, черные, перемазанные сажей — в продолжение вечера Болл не упускал случая по-братски обнять каждого,— они почувствовали усталость.
Болл потребовал вызвать такси из ближайшего городка. Туда позвонили и стали ждать, но машина не приехала. Таксист не хотел больше иметь дело с мясником,сколько недель назад Болл использовал такси для того, чтобы глубокой ночью отправить домой всего лишь свою Мясниковскую кожаную фуражку. Он тогда вовсю разгулялся и решил продолжить выпивку.
Извозчичья пролетка тоже не подкатила, и Болл вознамерился поехать ночным поездом. Узкоколейка огибала деревню, но вблизи ресторанчика, в котором Болл удачно прошел по дымоходу, станции не было, а был лишь переезд без шлагбаума, где поезда шли медленно, непрерывно свистя. На этом месте Боллу раньше уже не раз удавалось останавливать локомотив, держа деньги в поднятой руке.
Когда Болл высказал свое намерение, приятели втянули головы в плечи. Они стали его отговаривать. Теперь, мол, другие времена, уже не такие удобные, как прежде, и люди другие, уже не государственные чиновники, а просто служащие железной дороги. Один из собутыльников уверял даже, что знает машиниста ночного поезда — это парень с принципами, он и внимания не обратит на деньги.
Но на Болла предостережения не действовали. При чем гут новые времена? За деньги в любое время можно все купить, даже души праведников и проповедников, уверял Болл. Он рассорился с приятелями, обозвав их «трусливыми зайцами» и «ничтожествами», и уже в начале одиннадцатого полупьяный был у неохраняемого железнодорожного переезда. Он увидел огни локомотива, как светляки возникшие в мягком тумане. Стоя между рельсами, он размахивал банкнотом в пятьдесят марок. Светляки росли. Болл почувствовал неуверенность. Достал еще пятьдесят марок и принялся, как сигнальщик-матрос, махать обеими бумажками, крича:
— Это я, Болл, мясник Болл!
Услышав скрежет тормозов, он уверился в своей правоте и том, что выиграл пари.
— Я говорил вам,— бахвалился он,— вы, ничтожества, деньг правят...— Но паровоз надвинулся на него, как железный конь, и сбил с ног.
Раздавленного мясника вытащили из-под третьего вагона.
Стоял серый ноябрьский день. Собутыльники Болла попрятались— каждый чувствовал за собой вину. Кто оправдывался, что, мол, предупреждал Болла, кто утверждал, что Болл по справедливости проиграл пари, потому что настало время, когда машинисты отказываются от денег, как прежде священники от приношений дьявола. Другие, однако, возражали, что машинист все же затормозил. А спустя некоторое время все чаще поговаривать о том, что туман был виновен в смерти мясника Болла — только туман.
КОШКА И ЧЕЛОВЕК
Это рассказ о котенке длиной в десять сантиметров, который вторгся в жизнь человека в шестнадцать раз длиннее его. Человека звали Хардель. Он был вдовец, пенсионер, но еще бодрый и крепкий. Хромал на левую ногу, с детства терпел насмешки своих неразумных сограждан, и это сделало его недоверчивым даже к тем, кто был к нему дружески расположен.
Все его счастье после смерти жены было в дочери и домике за городом. В этот домик спешил он после смены, когда еще работал на фабрике, и вкладывал весь отпущенный ему творческий запал в труд на своем клочке земли. Летнюю сторожку он ало-помалу превратил в фахверковый домик и перебрался туда, экономив этим деньги за оплату городской квартиры. Так жил н на окраине города, несколько в стороне от событий. Хардель надеялся, что маленький домик станет в будущем семейным очагом его дочери. Увы, пришел мужчина, забрал ее и подчинил, и дочь пренебрегла маленьким домиком.
Некоторое время Хардель ходил как в воду опущенный. Гогасли звездочки счастья его будней. Но ни один человек так не может. Человеку необходимо надеяться. И вот у Харделя появилась надежда, что его внук, как все дети любивший цветы, шалаши и разные укрытия, будет благодарен ему за домик уже после смерти деда оценит его заботливость.
Хардель присматривал за своим небольшим владением со стариковской тщательностью. Когда крошились швы кладки, он заделывал их мелом, весной покрывал камни красной краской, белил швы. Если прохожие хвалили нарядный домик, для Харделя было предварительное и, как он считал, единственное, пока не дорос внук, признание его работы. Это доставляло ему на мгновенье радость, и он снова с ожесточением принимался сражаться с непогодой, которая наперегонки с мышами и древоточцами обгладывала домик. Особенно отравляли его дни частые набеги полевых мышей.
И вот случилось, что ближе к зиме Хардель подобрал где-то на окраине кошку. Она была еще мала, хвост облезший, глаза слипшиеся, а шкурка словно изъедена молью — осенний котенок, шорыш.
Кошка с жадностью поглощала остатки обеда Харделя, но головка у нее оставалась необычно маленькой, а на ее мордочке с плоским носом словно застыла ухмылка, как у тупых людей. Кошка была вся черная, лишь лапки внизу у самых когтей — белые. Четыре белые лапки подчеркивали убогость кошки — животное с маленькой головкой было словно разутым.
Они жили скорее рядом, а не вместе: угрюмый пенсионер и замкнутая по своей природе кошка. Человек исподтишка наблюдал за животным, животное — за человеком. Хардель не выгнал кошку, обнаружив, что та наиболее успешно уничтожала мышей, когда он находил их для нее в мышеловке. Одна мышь устроила как-то своих мышат в редко используемой корзине для покупок. Ничего не подозревая, Хардель взял корзину. В пригородной кооперативной лавке мышата выпрыгнули на белый халат продавщицы. Поднялся крик, шум. Хардель перенес и это, не изменив своего хорошего отношения к кошке.
Зима прошла. Наступил май. Под скамьей у печки уже два дня стояла нетронутой тарелка с мучным супом. На третий, вечером, кошка появилась. Она исхудала, стала похожа на обуглившуюся доску, а на животе ему привиделись нарывы. Хардель поднял ее и тогда сообразил, что это слабо набухшие соски.
— Ты окотилась? — Хардель подчеркивал каждый слог, будто говорил с иностранкой. Громкий звук его слов ударился о маятник старых настенных часов. Казалось, на мгновение он закачался медленнее.
Хардель, прихрамывая, обошел вокруг дома, обшарил дровяной сарай, осмотрел сено для кроликов, обыскал сад, заглянул под живую изгородь и не забыл также колодец.
Кошка облизнула с усов остатки мучного супа, юркнула во двор и настороженно следила за человеком. Хардель чувствовал себя задетым — кошка что-то скрывала от него. Разве он заслужил такое недоверие?
Он вырвал листок из большой тетради, кряхтя стал выводить печатные буквы. А кошка тем временем прыгнула на яблоню, с яблони на стену дома и влезла в открытое чердачное оконце.
Гвоздями с синими шляпками прибил Хардель листок к садовой калитке: «Пропали котята. Нашедшему обратиться сюда! Владелец».
Жители поселка, читая это, усмехались.
Когда отцвели яблони и майский ветер стал разносить пушистые семена одуванчиков, Хардель услышал под лестницей, ведущей на чердак, кошачий писк. Там, в самом темном закутке,
три котенка. Широко расставив лапки, они ползали о пыльным половицам.
Харделя охватила радость. Значит, кошка доверилась ему, а в одинокой жизни это немалое событие.
Но кошке вовсе не хотелось, чтобы любовались ее потомством. В ее тощих сосках уже не хватало молока для подрастающих котят. Они стали беспокойно ползать по чердаку, и встревоженная мать перетащила их туда, где она находила себе,— поближе к кухне.
Когда Хардель ощупывал трех своих новых домочадцев, пришла кошка. Она увидела узловатые руки мужчины во вновь строенном ею пристанище, насторожилась и схватила одного котенка, чтобы унести оттуда. Но Хардель протянул руку и мешался в кошачью жизнь.
В деревянной нише под плитой он устроил в корзине цивилизованное кошачье гнездо и, пока кошка не смирилась, держал дверь на кухню закрытой.
Кошачья жизнь под плитой радовала Харделя. Он был доволен и порой даже напевал давно забытую песенку.
Укладываясь спать наверху и заворачиваясь в засаленное одеяло, он услышал под крышей над своей постелью тонкий писк котенка. Слабое попискивание доносилось из-под крыши.
Исполненный недоверия к кошке, Хардель в одной нижней рубашке спустился на кухню. Все три котенка спали в корзине.
Хардель опять улегся. Он, верно, совсем помешался с этими кошками, и писк ему просто почудился во сне, не правда ли? Он громко засмеялся над собой, и дико прозвучал смех старого человека в майскую ночь в пустом доме. Но тут кошачье поискивание послышалось вновь, сначала тихо, потом громче.
Хардель взобрался на чердак и посветил карманным фонарном в мертвый угол между стропилами и наружной стеной. Луч фонаря не доходил до самой глубины. Хардель засунул в щель руку и, хотя он вытянул ее до плеча, «дна» не достал. Тогда он пустил туда рейку. Она погрузилась на длину в две руки, прежде чем уперлась во что-то. Харделю показалось, что он ощутил слабое царапанье коготков по дереву,— что-то похожее чувствует рыбак, когда рыба попадается на удочку. Однако, когда н осторожно вытащил рейку, никакого котенка на ней не было.
Старик спустился в кухню, схватил кошку, обозвал ее сволочью», отругал за забывчивость, потащил на чердак и осадил на край раскоса.
Кошка навострила уши, но в темноту не полезла. Тогда Хардель схватил ее за загривок и насильно сунул в щель, однако, когда он отпустил ее, она снова выкарабкалась оттуда.
Комната была освещена зыбким светом луны. Хардель стоял беспомощный и утомленный. Он сильно устал от возни на чердаке и теперь ужасно хотел спать. Котенок больше не пищал. Может быть, после хорошего ночного отдыха удастся спасти котенка. Он лег и, глубоко вздохнув, заснул.
Среди ночи он проснулся: опять пищал котенок. Хардель поднялся и, чтобы не слышать писка прямо над головой, принялся ходить по комнате. У него шевельнулась робкая мысль разобрать крышу. Но соседи подумают, что он рехнулся.
Он вновь лег на кровать и стал припоминать самые тяжкие моменты своей жизни.
В «большую войну» из-за хромоты в армию его не взяли. Ему сказали, что он солдат «трудового фронта», и Хардель выслушал это с легкой усмешкой. На целлюлозной фабрике он обслуживал две большие мешалки, в которых целлюлоза, сероуглерод и раствор едкого натрия превращались в золотистую массу, называемую вискозой. Работал по двенадцать часов в сутки и забыл, что такое воскресенье. Горячее время было на «трудовом фронте». Любую ошибку рабочего старший надсмотрщик был вправе расценивать как саботаж.
Хардель состоял в социал-демократической партии. Это значилось в его документах, он был под подозрением — не смел допустить ни малейшей оплошности в работе. Как-то в ночную смену ему пришлось обслуживать еще и аппараты заболевшего коллеги. Прихрамывая, сновал он туда и обратно, следя за работой четырех аппаратов, тогда это и случилось: в одну мешалку он залил раствор едкого натрия прямо на целлюлозу, не обработав ее предварительно сероуглеродом. Вместо тягучей вискозы в аппарате бурлила белая, комковатая масса.
Когда Хардель заметил свою ошибку, его охватил страх. И до того, как обнаружили его неумышленную ошибку, он заявил сменному мастеру, что болен, и поспешил домой. Хардель боялся, что его арестуют и он не успеет попрощаться с дочерью.
Всю ночь, лежа здесь, в этой комнате, на той же кровати, что и сейчас, ждал он ареста. Тягостная, томительная ночь!
Едва наступило утро, как раздался стук в дверь. Бледный и дрожащий, попрощался он с дочерью и открыл дверь.
Перед ним стоял человек в форме заводской военной охраны, эсэсовец. Хардель ответил на гитлеровское приветствие, которого он, как старый социал-демократ, обычно избегал. И даже неуклюже прищелкнул каблуками.
Военный что-то достал из своего висевшего на портупее планшета. Пистолет, пронеслось в голове у Харделя, он покорно потупил глаза. Но охранник вытащил из планшета совсем другое — письмо от сменного мастера. Промах Харделя от него укрылся, но он побоялся, что и его притянут к ответу за недосмотр.
«Все в порядке. Можешь выходить на работу, если ты не болен»,— было написано в письме. И теперь, спустя двадцать лет, Хардель помнил это письмо слово в слово. Сменный мастер тайком спустил испорченное содержимое мешал в сток...
Потом Хардель все-таки заснул, спал крепко и проснулся поздно. Торопливо оделся: надо было позаботиться о мелкой кивности. Задал корм козам, курам, кроликам и даже не вспомнил о ночных волнениях. Но когда он завтракал, в дверь и вошел соседский мальчик.
Первое, о чем подумал Хардель, увидев паренька, должно быть, уже столько же лет, как и этому мальчику. И душе его шевельнулось что-то похожее на нежность. Но мальчишка был взволнован, запинался и настоятельно просил выйти с ним на улицу и послушать, не его ли, Харделя, кошку прищемило под крышей.
Хардель ударил кулаком по столу и вполголоса выругался:
— Дьявольское отродье.— И трудно было понять, что эта ругань относилась к кошке. Мальчик испугался, озадаченный выскочил из дома и убежал.
Теперь уж и соседи потревожены.
«Надо кончать с этой кошачьей историей»,— прошептал Хардель, вскарабкался на чердак, прислушался, услышал попискивание, взял рейку и, закрыв глаза, стал тыкать ею в щель. Писк прекратился. Хардель вытащил рейку, швырнул в темноту чердака. Темнота ответила грйхотом.
«Гуманность» — он читал об этом в газетах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39