Ответом ей был похожий на козлиное блеяние смех старика. Но старуха начала биться, с жалобными стонами просила прогнать с перины зайцев.
Старик надел теплую одежду. Он хотел немного потрафить старухе, ведь та заболела; что ж, пусть сама убедится.
Сквозь сугробы старик карабкался к соседскому дому, и на фоне горы казался таким же крохотным и ничтожным, как черный, величиной с булавочную головку жучок, пытающийся одолеть мучную гору. Прошло немало времени, пока триста метров подъема остались позади, и он достучался до соседа, который работал в общинном управлении. Прошло еще достаточно много времени, пока в медпункте нижней деревни ответили на звонок. Его спросили, обязателен ли визит в такую погоду. Визит обязателен, ответила жена соседа весьма настойчиво, речь идет о старой женщине, ее жизнь на волоске.
Вернувшись домой, старик увидел, что маленькое личико жены покрылось испариной и раскраснелось. Одеяло было сброшено. Он поднял его и снова прикрыл старуху.
Черника снимает жар, вспомнилось ему, и он полез в подвал за банкой черники. Внизу ветра слышно не было, и старик едва не испугался, что оказался не прав, но, поднявшись с банкой из подвала, он снова услышал шум ветра, и ему стало чуть ли не весело.
Он постучал чайной ложечкой по маленькой тарелке с черникой, как это делают, когда хотят привлечь внимание маленьких детей к еде. Старуха посмотрела на него безумными i лазами. «Остался бы один из них в живых, не будь они близнецами, господин ясновидящий?» Жена говорила о не вернувшихся с войны сыновьях.
Старику стало не по себе. Жена принимала его за предсказателя, который после войны подвизался на этом поприще в окружном городе и которому они отвезли половину свиной туши, чтобы хоть что-нибудь узнать о своих сыновьях.
Старухе не хотелось черники. Когда он подносил ей ко рту ложку, она толкала мужа ногой. Он пролил варенье на перину, и старуха в испуге уставилась на темное пятно.
Обиженный старик ушел в кухню. Он сидел там, размышляя, чем больше проходило времени, тем меньше становилась его, потому что правота оказывалась на его стороне: медсестра появлялась.
Когда старуха попыталась выскочить из кровати, он сказал надо что-то делать, и решил отвезти ее в медпункт, как раньше возил туда сыновей, когда они были маленькими.
Он вытащил из кладовки гладильную доску, разыскал в шкафу одежду потеплее—старую барашковую накидку, шаль и все прочее, что могло согреть. Еще он взял свою толстую нижнюю рубаху и длинные кальсоны и со всем этим добром подступился к жене. Старуха, в минуту просветления понявшая, что задумал муж, позволила укутать и запеленать себя. Когда она превратилась в узел одежды, он перетащил ее на гладильную доску. И привязал к доске веревкой.
Выкатывая из сарая санки, он увидел, что канавки вокруг деревьев, которые они прокопали днем, снова оказались заметенными, и подумал, что ему следует поторопиться, ведь предстоящая работа падет теперь на него одного, и не начни он еще до света, ему с ней не справиться.
Он вынес старуху к санкам и подивился тому, какая она тяжелая. Но так много весила, собственно, куча одежды, и ничего тут не поделаешь.
На холоде старуха начала стонать, и он не смог удержаться от того, чтобы не подчеркнуть свою правоту. «Я же говорил тебе, что они не приедут. Я сам отвезу тебя. Да, сам!»
Старухино лицо прояснилось. Она снова впала в забытье и была счастлива оттого, что старик наконец-то везет ее к сыновьям.
Вместе с доской он привязал старуху к розвальням, и они поехали вниз по склону. Тормозить ему не приходилось, на пути было достаточно сугробов, которые и служили тормозами. Обливаясь потом и кряхтя, он толкал санки по сугробам, но старуха на своей доске вдруг взбунтовалась и закричала: «Развяжи меня! Развяжи!» Старик успокоил ее и пообещал ехать быстрее, чтобы скорее добраться. Старуха же была рада вскоре встретить своих сыновей.
Но через некоторое время она рванулась с такой силой, что санки едва не опрокинулись; сюда на танках едут их сыновья, твердила она, ей нужно торопиться к ним навстречу, поздороваться с ними.
Старик толкал и толкал санки, он тяжело дышал, налегая на них. На одном из поворотов он услышал гул танков и подумал: так недолго и лихорадку от нее подцепить, свихнуться из-за нее можно; это просто кровь, моя собственная кровь, я слышу, как она шумит!
Он выехал со своими санками прямо на снегоочиститель, увидев скользящий вниз узел и пошатывающегося человека за ним, водитель затормозил. Медсестра, которая вылезла из едущей вслед за снегоочистителем машины, набросилась на старика: «Ну зачем вы, мы же сказали, что приедем!»
Для возражений у старика не хватило дыхания, но про себя он подумал: «Теперь ни на что нельзя положиться».
Старуха была без сознания, пощупав ей пульс, сестра велела обоим водителям немедленно положить старуху прямо с санками в санитарную машину.
Старик стоял на склоне и смотрел на исчезающие в сугробах задние огни санитарной машины. Он был оставлен и забыт. Но поехать с ними он не мог, он помнил о работе, которая ждала его дома.
С трудом передвигая ноги, старик пошел в гору. Еще до того, как показался его домишко, в нем шевельнулось чувство, что он был не прав в отношении медсестры. Но потом увидел в саду зайцев, они снова паслись в кронах деревьев. Он пугнул их и тут же начал разгребать снег.
Старик остался один на один с огромной работой. Он это предвидел. Он был прав, и поэтому ему было хорошо. Он копал и сгребал снег и под снегопадом сам превратился в маленький сугроб, который время от времени кряхтел, а иногда поднимал руки и пугал зайцев. Да, да, так и вышло: все пришлось делать самому, он был прав, вся работа легла на него одного. Хорошо, что в это время он еще не знал, что остался совсем один.
БОБЫ
Летом, когда созревали бобы, семья Бебелей обычно приглашала Абелей на бобовый ужин. Ручка у фрау Бебель была маленькая, и ровно столько бобов, сколько вмещалось в этой маленькой ручке, сажалось весной в садике слева от дома.
За весну и начало лета из этой пригоршни вырастало так много бобов, что их хватало на целый ужин.
Оставалось удивляться той земле, которая год за годом, не скупясь, воспроизводила бобы почти в одном и том же месте в саду, но она не сопротивлялась. Она была надежной и по весне сразу же втягивалась в работу, как только фрау Бебель побуждая ее к тому, посеяв бобы. Она воспроизводила их, не зная колебаний, без всякой уверенности в успехе своего произведения, без гарантии милости со стороны погоды и без малейшего представления о том, какая участь ожидает ее детище в конечном итоге.
В тот год, о котором идет речь, действие, вызванное плодами : клочка садовой земли, было весьма сомнительным.
Бобы были сварены и сдобрены специями, их ели горячими, перед едой по вкусу посыпав петрушкой. Во время варки у некоторых бобов лопнула кожица, и из них вытекла содержащая Зелок кашица, окутав целые бобы, как пудинг окутывает изюминки.
Бобы-изюмины лопались на зубах едоков, и натуральный зелок, возбудив вкусовые рецепторы, изливался в горло кашицей, позволяя вкусить частицу того буйства, в котором берут свое яачало плоды полей и садов, а в бобах это и есть самое замечательное.
Как только первые куски были проглочены, чтобы отправиться в желудок, четверо едоков уже вступили в беседу, как водится у культурных людей, собравшихся за обеденным столом.
Абели, гости, похвалили блюдо из бобов, маленькая фрау Бебель поблагодарила их, потупив взор, и преодолела смущение, лишь рассказывая о том, как выращивала бобы в этом году. А свои трудности, поверьте, были; в особенности с черными жучками, которые всегда поражают побеги бузины и бобы, в этом году они оказались необычайно стойкими, даже ядохимикаты на них почти не действовали.
Долговязый Абель, у которого остатки волос ежиком топорщились вокруг лысины, а бобы исчезали под английскими усиками, попросил рюмку водки и получил ее. Остальные тоже взялись за рюмки, раз уж слово было произнесено. Сотрапезники подняли рюмки, похожие на половинки песочных часов. Они глянули друг другу в глаза и чокнулись в честь ужина из бобов, выросших в этом году.
Насытившись, они отправили вслед увесистым бобовым пилюлям чай или лимонад, кому что нравилось, на том ужин мог бы и закончиться, не будь у людей воспитанных обыкновения после еды беседовать. К сожалению, они не учли того, что в таких послеобеденных беседах съеденное блюдо обязательно скажет свое слово, ведь не зря же немцы так много внимания уделяют «усвояемости».
Без сомнения, излишек белка тут же дал себя знать в разговоре и, по всей вероятности, вовсю разыгрался к тому моменту, когда фрау Абель заговорила о том, что она сумела написать в последнее время. Она не знала, удалось ли ей написанное, отчего у нее появилось чувство беспокойства и неудовлетворенности.
Казалось, бобы в желудке хитроватого, подчас совершенно непроницаемого Бебеля только и ждали признания фрау Абель. Разница между ним и фрау Абель, подхватил он, как раз в том и заключается, что он точно знает, годна ли хоть строчка из написанного им в последнее время — нет, ни строчки не годится.
По этому поводу долговязый Абель не проронил ни слова. Кое-что и он написал в последнее время и, в известной степени, был этим доволен. Он не решился пойти на поводу у напористого белка в желудке и поставить под сомнение успех своей работы. Он попросил еще рюмку водки, получил ее. Не чокаясь с другими и не глядя им в глаза, выпил. При этом он испытывал чувства человека, вслух вздыхающего о бедных, а думающего о своем счете в банке. Он должен был собрать всю силу воли, чтобы в последний момент бобы в желудке не заставили его почувствовать отвращение к собственному самодовольству.
Разговор в том же духе набирал силу. Бебель пришел к выводу — и не последнюю роль сыграли в этом поглощенные бобы,— что многое, а может даже и все, уже написано и что сочинять по образцам легко, а оторваться от них ой как трудно. Фрау Абель, чья ироническая улыбка обычно не сулила ничего хорошего, кивала ему ободряюще. Они казались друг другу единомышленниками, хотя их единодушие возникло исключительно из-за совместно съеденных бобов.
Маленькая фрау Бебель, внешностью и жестами походившая на преждевременно созревшую школьницу, в качестве профилактического средства от бобов пользовалась водкой. В возникающих паузах она опрокидывала рюмочку за рюмочкой и, казалось, ждала, как далеко бобы заведут ее мужа на пути отступления.
Усатый Абель пытался ослабить действие съеденных бобов, стакан за стаканом глотая лимонад и разбавляя тем самым концентрированный белок. Говорил он мало и поглядывал все время испытующе, но незаметно для окружающих, то на Бебеля, то на свою супругу; и думал: каждый человек — неповторимая индивидуальность, он должен суметь найти свою позицию, свою собственную позицию, заняв которую покажет, каким видит мир он, и только он. Чтобы вопреки признанным авторитетам утвердиться на своей позиции, на своей точке зрения, потребуется мужество, думалось ему, и мужество немалое.
Фрау Бебель выпила еще рюмочку, глаза у нее заблестели. бель, ее муж, несмотря на все свои привычки и правила, ландшафте своего внутреннего я и его непреодолимых вершинах. В данную минуту он утверждал, что это еще очень большой вопрос, напечатают ли произведение, тор которого руководствовался только собственными взглядами.
Тем самым он заставил и лохматого Абеля поддаться воздействию отменного бобового ужина. По опыту Абель знал, что этому убежденному в своей исключительности писателю нужно пастись терпением, чтобы выдержать борьбу за торжество произведения над устоявшимися понятиями и взглядами. Под влиянием избыточной дозы белка эта показалась ему столь тяжкой, что он усомнился, выдержит ее в третий, в четвертый раз, и он закричал, или бобы в нем кричали: «Нам остается только повеситься!» Потом он свою фразу, но уже в форме вопроса: «И как только мы еще не свесились?»
Оцепенение, молчание, возможно, даже отрезвление. Только аза маленькой фрау Бебель блестели при взгляде на мужа недвусмысленно. Вне всякого сомнения, ей хотелось ним в постель, и нетрудно было догадаться, что и он, и его покорность судьбе будут побеждены там маленькой фрау Бебель, входившей внешностью и манерами на преждевременно созревшую школьницу, на которую урожай с клочка садовой земли произвел действие не столь сомнительное, как на всех остальных.
ДВОЕ МУЖЧИН В ОДНОЙ ТЕЛЕГЕ
Суета не проходит, а выгода уходит, и когда торговля эшадьми потеряла всякий смысл, заядлый лошадник Харткин на ажитые деньги купил плодовый сад. Работать под деревьями он не мог, но когда стокилограммовая туша Харткина устремлялась спелым вишням, ветки и ступеньки садовых лестниц так и трещали, и он предоставил сбор плодов своей более легкой жене.
Сам Харткин возился с двумя-тремя лошадьми, коих в воскресные дни по старой привычке продавал, чтобы купить новых. Когда он чуял запах лошади, его так и тянуло за ней, он должен был ее увидеть и склонить ее хозяина к продаже или обмену.
Прекрасные лошадки прошли через руки Харткина: красно-пегие лошади бельгийской породы с маленькими холмиками двух половинок крутого зада, сухоногие рысаки, скаковые лошади, высекавшие искры копытами, лошади в голубых яблоках, белые, как стиральный порошок, и чистокровные кобылы со скользящей походкой газели и взглядом арабских женщин.
Харткин был доволен своей жизнью под плодовыми деревьями, но жизнь не считалась с довольством неисправимого лошадника, она мчалась дальше, дальше — к неизвестным целям.
Весной умерла жена Харткина, самая низкооплачиваемая садовая работница, и на него свалились все заботы; он продал двух лошадей, а сад предложил своим детям.
Один сын у него был учителем, второй — инженером, дочери жили с мужьями в городе. Все отказались: они не желают, как v первобытные люди, лазить по деревьям.
Харткин вступил в садоводческий кооператив. В конюшне у него стояла еще одна лошадь, кобыла пони, которую он оставил у себя, потому что за эти годы она принесла ему пятерых жеребят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39