Я не мог показать ей, что испугался этого затасканного выражения из лексикона «образованных» людей. Да и как же иначе, ведь она еще не высказалась по поводу моих стихов. Но она тут же заговорила о них и уверила меня, что выберет благоприятный момент, чтобы просмотреть мои стихи. Однако я должен ей обещать, что мы останемся друзьями, даже если она не сочтет мои стихи столь уж прекрасными, как я, вероятно, надеюсь. Впрочем, это ничего не будет означать, онл ведь своеобразный человеческий индивидуум.
Когда она это сказала, я опять немножко струхнул, «своеобразный человеческий индивидуум» для меня звучало как «масло масляное». И кроме того, так сказала фрау Бабе, на ней свет не сошелся клином. Если даже ей мои стихи не понравятся, то для моей возлюбленной они могут быть важнее всего на свете. Нет, тут фрау Бабе ошиблась, для моей возлюбленной эти стихи ничего не значили, она небось со своим любовником-гитлеровцем распевает теперь «Трясутся трухлявые кости». Фрау Бабе протянула мне руку, я пожал ее и поклялся остаться ей другом, даже если мои стихи не придутся ей по вкусу.
Рука у фрау Бабе была холодная, как я помню, и немного влажная, и она совсем ее не сжала, это было скорее прикосновение, нежели рукопожатие, обычно такое вялое рукопожатие вызывало у меня отвращение, но мое тщеславие и мысль, что мы с фрау Тиной Бабе теперь друзья, помогли мне это скрыть.
Небо было очень высоким и, может быть, даже величественным, когда я ехал домой. Воздух был такой мягкий, что возникало ощущение, будто за тучами уже встало солнце и пригрело землю.
Миновали рождественские праздники, настал Новый год, и ревность тяготила меня уже только из-за моего тщеславия, в особенности когда я думал о том, что дал себя обмануть какой-то Завирушке.
В новогоднюю ночь ее опять не было дома, только свет в окне мансарды, этот невинный свет, помогавший ей в ее лжи, горел и мерцал над парком.
Она явилась домой лишь к завтраку и была какая-то встрепанная и растерянная, когда желала мне счастливого нового года. Чтобы подчеркнуть насмешку, таившуюся в моих словах, я сказал:
— Ну конечно, конечно, это будет хороший год, для меня это будет очень хороший год.
И я думал о том, что теперь я друг фрау Тины Бабе и что мои стихи, в которых я изливал свое недовольство миром, свои
заботы и любовные горести, не могут не произвести впечатления на фрау Тину Бабе.
Мы вступили в январь, и казалось, я буду вознагражден за свою душевную стойкость. Завирушка завела совсем другую песню.
Мало-помалу я опять перестал быть для нее только товарищем по работе или каким-нибудь столбом в ограде фермы, я вновь был для нее человеком, ближним, может быть, даже любимым человеком, которого встречают начищенными до блеска и бархатно-мягкими словами.
Позднее я узнал, что перемена в настроения имела свою причину. ^
К началу зимы дамы запретили стричь ангорских кроликов, вероятно, прослышали, что овец зимой по возможности стараются не стричь. Но овцы не кролики, овцы пасутся на межах и должны стойко переносить зимние ветры. Кролики сидят в теплых крольчатниках, шерсть на них накапливается, и, если вовремя ее не стричь, она сваливается. И тут уж никакие гребни, никакие щетки не помогут, если шерсть на них четырехмесячной давности и давно переспела.
Теперь она стояла передо мной, Завирушка, растерянная и удрученная как ребенок, и из своего запаса льстивых уловок извлекла нежнейшие взмахи ресницами, когда просила меня ей помочь. Я клюнул на эту уловку и должен признаться, что и сегодня опять клюнул бы на нее, потому что мне, несмотря на мой возраст, до сих пор не удается отличить подлинную девичью прелесть от деланной.
Я переговорил с нашими дамами и убедил их в том, что подобный образ действий в высшей степени нерентабелен и кроликов непременна надо стричь.
Убедить дам оказалось делом нелегким, ибо на протяжении всей своей жизни им не приходилось считать, разве что во время карточной игры, и то немножко. Лишь когда я отказался впредь от всякой ответственности за кроличью ферму, они отважились дать разрешение на стрижку кроликов.
И фрау Герма тоже явилась на ферму стричь кроликов. Мы все стояли с левой стороны бывшей оранжереи и стригли. Ножницы стучали и языки болтали, совсем как на овечьей ферме в Австралии.
Завирушка сумела так все устроить, чтобы я стоял с нею рядом, или она рядом со мной, и, таким образом, у нее была возможность то и дело ласковым взглядом (а ее ласковые взгляды были общедоступны) давать мне понять.
Надо сказать, мне было не слишком приятно стоять и работать рядом с Завирушкой, как прежде, поскольку я до сих пор ничего не слышал о своих стихах от фрау Тины Бабе. К тому же я был падок на общедоступные ласковые взгляды И потому обрадовался, когда прозвучал выстрел.
Да, конечно, это был выстрел, вокруг посыпались осколки стекла. Выстрел был произведен через дыру в п\етне из шестимиллиметрового пистолета, а тот, кто послал маленькую свинцовую пулю прямо в крышу оранжереи, был жертвой ревности, которая, оставив меня, перебросилась на него Вдобавок его самолюбие взыграло при виде Завирушки, работавшей рядом со мной,..
Должен заметить, что в этот момент мне ничего не пришло в голову, кроме изречения: кто сидит в стеклянном доме, не должен бросаться камнями. И вдруг это изречение показалось мне пошлым.
Ведь если кто-то бросает камни из стеклянного дома, то он первым разрушает этот стеклянный дом, а не тот, кто бросает камни в ответ. Или я никогда не понимал этого изречения?
Но довольно об этом. Выстрел прозвучал, и деревенская женщина, помогавшая при стрижке кроликов, завопила:
— Выстрел, это был выстрел!
Тут и до фрау Гермы дошло, что это был выстрел. А то она могла бы подумать, что буковая ветка упала на стеклянную крышу.
Женщина ринулась на двор, фрау Герма поспешила за ней. Я взглянул на Завирушку, она была белой как мел. Она хорошо понимала, из-за чего заварилась каша, но хотела узнать, как я воспринял этот выстрел.
Я был так же спокоен, как в прошлый раз, когда братец Разунке размахивал пистолетом.
— Так,— сказал я Завирушке,— а теперь надо всех кроликов посадить на место, а то еще поранятся.—Я взял ивовую корзину и собрал туда зверьков.
С корзиной я вышел из оранжереи и направился к ферме, но Завирушка догнала меня и ни за что не хотела отпустить.
— Ах,—сказал я,— только мне не хватало бояться твоего труса.
И тут она заплакала. Но это не помогло, меня ничто уже больше не трогало.
Когда я вернулся в дом, фрау Герма готова была вызвать
жандармов Даже в этом юсударстве не разрешено в мирное время среди бела дня стрелять в человека, утверждала она.
Сейчас не мирное время, сказал я, но мне необходимо бы\о предотвратить появление в доме жандарма, потому что тогда он, безусловно, подробно займется моими документами
Поэтому я предпочеч обьяснить фра) Герме, что этот выстрел был развязкой любовной драмы, что высшая точка драмы уже пройдена и нет оснований опасаться, что дело дойдет до смертоубийства, разве что до слез Ревность, которой я на рождество и Новый год отказал от дома, перекин)лась на моего соперника
Короче говоря, я рассказал фрау Герме все, чего дамы не знали обо мне и Завирушке, и просил меня отпустить, сказал, что мне очень жаль, что меня это просто мука, но я должен уйти.
Дамы, казалось, очень привыкли ко мне, может быть, так, как привыкают к шерстяному платку, который хоть и царапает кожу, но греет, и фрау Герма обратилась за советом к фрау Элинор, которая как раз меня и нанимала и тоже имела право высказаться
Фрау Элинор несколько раз повторила «Отвратительно, как отвратительно!» Теперь и она настаивала на том, что стрелявший должен быть покаран и надо вызвать не только жандармов, но и криминальную полицию.
Мне ничего другого не оставалось, как осторожно разъяснить дамам, что дело не может кончиться для меня благоприятно, если подзаборного стрелка привлекут к ответственности. В каждом государстве есть люди, пользующиеся любыми правами, а есть бесправные, и, покуда стоит мир, роли эти могут меняться в зависимости от государства, а в том государстве, которое мы видим перед собой, я сейчас абсолютно бесправен. Может быть, я не должен был это от них скрывать. Во всяком случае, уже доказано, что сей предупредительный выстрел оказался весьма своевременным и необходимым с этим я ушел, дамы успокоились и ничего больше в связи с выстрелом не предпринимали. Возможно, они даже были рады без лишних хлопот избавиться от «политического», не знаю.
На бирже труда меня спросили, понимаю ли я что-нибудь в лошадях, и я с чистой совестью мог сказать, что да, и получил место, где мне приходилось иметь дело с лошадьми; день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем объезжал я молодых лошадей, которых привозили из венгерских степей, и мне доставляло удовольствие с каждым днем находить все большее взаимопонимание со своенравными животными. Но это была суровая работа, не допускающая сантиментов и не оставляющая простора мыслям о некой Завирушке, ибо по ночам я спал как убитый. Но тут уже начинается новая история, еще прежде чем я успел досказать старую.
Кроме той родины, где ты родился, и той родины, которую ты для себя избрал, существует еще третья, «рабочая родина», и такой рабочей родиной на несколько лет стал меня Гроттенштадт. После войны я, покинув свое убежище в Чехословакии, опять вернулся в Гроттенштадт и работал там в садоводстве и не мог нарадоваться своему извилистому жизненному пути, который первым делом привел меня сюда.
Стоял июнь, начало лета, то, чего я не мог получить по карточкам, росло на деревьях и грядках, и я решил, кроме того, завести кроликов, откармливая их травой, росшей на межах, и сорняками. Мне вспомнилась принадлежавшая дамам Разунке ферма ангорских кроликов, начало которой положили самочки, привезенные мною в Тюрингию из Нижней Баварии.
Однажды воскресным утром я отправился с визитом к дамам. Дубы и ясени были покрыты свежей июньской листвой, словно никогда над ними не летали самолеты с грузом фугасных и зажигательных бомб, и буки раскинули чувственно-красные кроны над воротами маленького дворца, только в стенах и в ограде из колючей проволоки были заметны дыры.
Перед лубяным домиком стояла одна из двух белых скамей, напомнивших мне кое-что связанное с некоей грозой; краска на скамье облупилась,, но что скамейке до этого, и кому, спрашивается, это мешает на ней сидеть?
Там сидела фрау Герма, размышляла, рассматривала что-то в кустах или в трансе писала картину без холста и кисти. Я поздоровался. Она. взглянула и сразу узнала меня.
— Нет, это и вправду вы?
Она уже слышала, что я вернулся и поселился неподалеку; она была очень разговорчива и непринужденна, такой я ее никогда прежде не знал.
Она рассказала, что теперь опять может говорить по-русски, а раньше никогда даже речи не возникало что она знает русский. Тем не менее это так, и у нее в доме живет русский комендант, весьма образованный человек.
Много было событий: умерла фрау Элинор, и горничная Яна присоединилась к своим святым. Что-то прибавилось, что-то убавилось, и кухонная девушка Пепи потеряла невинность, увы, не по своей воле. Их сосед, местный фюрер, арестован, его сын погиб на войне.
— Он слишком любил стрелять,— сказал я.
Фрау Герма не поняла. Она опять заговорила о русском коменданте.
— Вы только подумайте, он очень ценит мои картины, он подолгу стоял перед ними и даже помог их сохранить, правда-правда! Да, мы теперь много говорим по-русски,— повторила она.— И не исключено, он так считает, что в один прекрасный день я смогу, не подвергаясь опасности, снова увидеть мою Ригу, и тогда я опять буду писать, напишу все, что у меня накипело, правда-правда!
Она произносила это так восторженно, что я смог себе представить, как она выглядела двадцатилетней девушкой. Она смотрела на поля сквозь прохудившуюся парковую ограду, как будто уже видела то, что напишет в будущем.
Я было собрался уйти, но она замахала руками:
— Я вспомнила, я должна вам кое-что передать.
Она пошла со мной к дому. Двигалась она с трудом, на ней были высокие шнурованные ботинки, доходившие до икр. Темно-синее одеяние было подкорочено, и очень неровно, может быть, кое-что пришлось обрезать —послевоенная нужда!
Я ждал в сенях, сидя в одном из старых, уже облезлых кожаных кресел. У котла парового отопления не хватало многих деталей. Ни фрау Герма, ни Пепи этого не замечали, ведь сейчас еще только июнь. С двери людской исчезла медная ручка.
Мне казалось, что это не я, а кто-то другой провел за этой дверью много безрассудных часов, терзаемый ревностью. Это происходило с каким-то зеленым юнцом, ничего не знавшим о предстоящем ему куда большем страдании.
А что же Завирушка? Я мог бы спросить у фрау Гермы, куда она улетела из этого гнезда, но не спросил, не только потому, что во мне не осталось ничего, кроме тихого воспоминания о ее щебете, а еще и потому, что фрау Герма вынесла нечто, переплетенное в обложку с неумело нарисованной сломанной розой. Говоря о смерти, мы часто употребляем до смешного изысканные выражения. Так же поступила и фрау Герма.
— Фрау Тины Бабе тоже больше нет среди живых,— сказала она.— Я должна была, помимо тетради, что-то еще передать вам на словах, да-да, но никак не могу вспомнить. Ну, вы, вероятно, еще зайдете!
Для меня это было бы мукой, и я не позволил себе в присутствии фрау Гермы заглянуть в тетрадь. Конечно, я давно
уже перерос содержавшуюся в тетрадке рифмованную любовную боль, а теперь я хотел получить кроликов и без обиняков попросил об этом фрау Герму.
Фрау Герма испугалась. Вероятно, испугалась прозаизма моей просьбы. Немного погодя она высказала готовность уступить мне двух кроликов, так она и выразилась «уступить».
— Но вам придется мне за них заплатить!
Она очень на этом настаивала, и я заметил, что как раз передо мной она особенно старается изобразить, что ее ферма «очень рентабельна». Результат моих былых проповедей!
Держа в одной руке коробку с кроликами, а в другой том стихов самодельной выпечки, направлялся я к месту своей работы — типичная фигура послевоенных времен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39