Звали их Элинор и Герма, обе они были не замужем, но обеих полагалось называть фрау Элинор и фрау Герма. Почему, интересно?
— Они люди искусства,— объяснила горничная Яна.
Фамилия этих дам была Разунке.
Они были дочерьми одного газетного издателя, немца, который подмастерьем пришел в Ригу и благодаря пресловутому немецкому трудолюбию сделался миллионером. Так или иначе, но двум своим дочерям и сыну он оставил по миллиону, может, золотом, а может, имперскими или рентными, но, во всяком случае, марками.
Разунке-сын после смерти отца поторопил своих сестер по неким причинам, связанным с некоей революцией, вернуться в Германию, которую он называл своей прародиной. Сестры пробовали жить то там, то тут, одно время жили в Швейцарии, а теперь пытались пустить корни в Тюрингии, тогда как их брат поселился в Берлине.
Газетный король Разунке видел свою жизненную задачу в том, чтобы приобрести капитал, но уже его дочери не считали своей жизненной задачей этот капитал сохранить и жить на проценты с него, ничего не делая. Они сочли подходящим для себя образ жизни людей искусства, и каждая из них с помощью капитала превратила свой талант в некое подобие профессии.
Этих дам, Элинор и Герму, ничуть не смущало то, что они не снискали сразу успех на поприще искусства. А какой великий художник или артист снискал его сразу? Они могли и подождать.
Фрау Герма занималась живописью, ее учителем был Либерман. Фрау Элинор была камерной певицей, но теперь она уже не пела, поскольку ей стукнуло шестьдесят и голос у нее стал надтреснутым.
Когда я с ними познакомился, они уже были обнесены такой оградой жира, которая если и не вовсе исключает, то, безусловно, сильно затрудняет связи с мужчинами. Они днем и ночью носили длинные одежды, призванные скрывать избыточные телеса, но это мало помогало.
Фрау Герма, как рассказывала горничная, всю жизнь провела в целомудрии, а вот камерная певица фрау Элинор была в свое время очень даже недурна. Многие господа за ней ухаживали, но долго никто с ней не выдерживал, потому как стоило кому-нибудь из господ только вознамериться потерять голову от любви, как его тут же вышвыривали вон.
Обе прислуги, горничная девушка Яна и кухонная девушка Пепи, тоже были сестрами. Собственно, их нельзя было назвать девушками, они были девицами, и кухонной девушке Пепи было сильно за тридцать, а горничной девушке Яне все пятьдесят. Они были сестрами, впрочем, я об этом уже говорил, и католичками: происходили они из окрестностей Нёртингена и были набожными, усердными и раболепными.
Что отличало дам Разунке: они не умели считать, тряслись над наличными деньгами, но были весьма щедры на ценные вещи, и хотя мне как заведующему фермой платили в месяц всего пятьдесят марок, но зато кормили меня по-княжески и одевали тоже по-княжески, и были еще разного рода пожертвования, о которых речь впереди.
Увидев, что я со рвением принялся за дело, они не скупились на подарки и экипировали меня с головы до ног, потому что я к тому времени здорово пообносился, пяти марок ученического жалованья, что я получал у графини, не хватало даже на курево.
И снова, как и у графини, я мог здесь пользоваться библиотекой обеих дам, и в этой библиотеке было множество книг, которых я еще не читал, запрещенных национал-социалистами; здесь я тоже был единственным посетителем библиотеки и наслаждался вовсю. Фрау Герма, художница, читала разве что биографии товарищей по искусству, а фрау Элинор — только партитуры и журналы.
Май распустился в июнь, и с неба пала зелень, много, много зелени, запахла бузина, а мы строили крольчатник в огороде, Вунибальд Крюмер, столяр, Макс Мюкельдай, пенсионер, и я.
Первые крольчихи, привезенные мною, которых мы временно поместили в старом сарае, уже принесли потомство.
Я работал до позднего вечера, ведь кроликов надо еще и чесать, так что времени на то, чтобы читать или вести дневник, почти не было, но всегда, если я не мог этим заниматься, мне приходилось очень тяжко. Пропадало желание жить, и я готов был послать к чертовой бабушке все, что мешало мне читать и писать.
А пока что я сделал попытку другого рода. Я пошел к дамам и попросил выделить мне в помощь какую-нибудь женщину. О нет, они хотят сами мне помогать, сами хотят чесать и стричь кроликов. Я только должен им показать, как это делается.
Но прошло две недели, прежде чем они смогли приступить к работе, ибо они заказали себе для работы великолепные белые то ли халаты, то ли мантии, и это лишний раз доказывает, что они не умели считать. Потом они взялись помогать, но помогали нерегулярно. Для них работа руками была чем-то вроде утренней гимнастики, которую можно делать, а можно и не делать.
Наконец они решились выделить мне специальную помощницу.
Это оказалась девушка родом из Пруссии, из Темплина, если я не ошибаюсь; где-то в тех краях она училась разводить ангорских кроликов. Небольшого роста шатенка, с прекрасными темными глазами и чувственным пухлым ртом, веселая и непоседливая, и вдобавок ребячливая, иной раз даже слишком, эдакий до времени выпавший из гнезда птенец лесной завирушки, который еще нуждается в защите и опоре и, кто бы ни пролетел мимо, разевает клюв в ожидании пищи. Я мысленно сразу же прозвал ее Завирушкой и позднее не раз произносил это вслух, так что она слышала. Но я не мог с ней особенно пускаться в разговоры, я ведь был «господин заведующий, что прикажете?».
Мы строили наши крольчатники — трехэтажные кроличьи домики с решетками из деревянных планок и с кормушками, которые можно наполнять снаружи. Во время этой работы я обучался разным приемам столярного ремесла, учился равнять бруски, располагать их вразбежку, утоплять гвозди и орудовать заклепками, натягивать проволочную сетку так, чтобы она не порхала, как гардины в южном борделе, по выражению Вуни-бальда Крюмера.
Вунибальду было уже сорок лет — старый хрыч, а еще не женатый, все стареющие девицы в деревне рассчитывали на него, но он на них — нет. Он жил вместе со своей старой матерью и боялся, что ни одна из домогающихся его женщин не сумеет так испечь ему воскресный пирог, как печет его мать.
Случалось, Вунибальд вдруг переставал забивать гвоздь, извлекал на свет отмершее звено ленточного глиста и швырял его в печурку, горевшую в нашей мастерской. Ленточный глист наводил Вунибальда на абсурдные философские умозаключения.
— Если бы мы, люди, были так устроены, что, отмирая сзади, вновь возрождались бы спереди, то при живучести нашей матери Земли вроде как достигли бы вечной жизни.
Макс Мюкельдай только отмахивался. И у него тоже были свои странности. Казалось, он живет в постоянной спешке, но это только так казалось, оттого что он ходил крошечными быстрыми шажками. Ходьбу эту он прекращал тотчас же, как гасла его трубка. Погасла трубка, и он, бросив все, что у него в тот момент было в руках, начинает сызнова набивать ее табаком, прикуривает, идет себе дальше и поднимает брошенную связку реек, или рулон толя, или что там еще.
Ферма наконец была готова. Мы построили ее быстрее, чем собирались, в результате мы соорудили целых четыреста боксов и установили там, где прежде ничего не было.
Дамы Разунке приходили каждый день и, загородив нам дорогу своими длинными необъятными одеждами, задавали сотни вопросов.
Одежды, впрочем, каждый день были другого цвета, то голубые, то светло-зеленые, то розовые, смотря по настроению.
Фрау Герма спрашивала:
— Что вы сейчас делаете?
— Вбиваем гвозди,— отвечали мы.
На следующий день она опять спрашивала:
— А что вы теперь делаете?
— Сверлим,— отвечали мы.
И еще через день она опять спрашивала:
— А что вы теперь делаете?
— Натягиваем проволочную сетку!
От ее бессмысленных вопросов можно было рехнуться, но ей необходимо было знать все специальные выражения для каждого ремесла.
Элинор была спокойнее, она стояла в своей светло-желтой накидке и тросточкой постукивала по цоколю крольчатника. Она была как будто не здесь, а где-то далеко, в мире музыки, и лишь иногда говорила:
— Ай-яй-яй, как им тут хорошо будет, ангорочкам.
Обе дамы не совсем обычно выговаривали букву «р»: фрау Элинор — камерные певицы отличаются отточенным произношением— так, словно маленькая циркулярная пила в дерево впивается; фрау Герма, наоборот, выговаривала «р» мягче, это было похоже на трель потерявшей голос канарейки.
Вунибальд, Мюкельдай и я — все мы гордились своей работой, и нам хотелось бы услышать похвалу от наших дам, но этого ждать не приходилось. Теперь мы должны были временно приостановить строительство. И мы приостановили.
В один прекрасный день дамы вызвали меня к себе. Они прониклись ко мне доверием и всячески давали мне это понять, а я не знал, опасно это или нет.
Я был рабочим-бродягой, бездомным псом, который превыше всего ценит свою свободу.
Дамы просили меня стать их шофером.
Я насторожился, мне всегда хотелось научиться водить машину, но я все же попросил время на раздумье.
Но не выдержал. Основанием для моего скорейшего согласия послужила та девушка-кролиководка из Темплина или откуда-то еще, короче говоря, Завирушка — этот воркующий птенец, ищущий тепла и защиты, в последнее время — у меня.
Мы, строители фермы и девушка-кролиководка, работали в заброшенной оранжерее. Справа мы, батраки, слева-^девушка. Дамы, если хотели, могли постоянно наблюдать за нами со второго этажа дома в «Буковом дворе», мы ведь были в стеклянном домике, знававшем лучшие времена, когда «Буковый двор» еще имел свое садоводство.
Завирушка была не обучена сортировать шерсть по качеству, как это принято. Я должен был ей все показывать — первый, второй, третий сорт и так далее. Однажды, когда я, демонстрируя достоинства шерсти, провел рукой по спинке одной из крольчих, Завирушка вдруг погладила меня по руке. Я не реагировал. Завирушка извинилась; что это было — игра, случайность, детская благодарность, предвестие любви или хитрость?
Дни шли за днями, а я вынужден был снова задаваться теми же вопросами.
Младшая из католичек, кухонная девушка Пепи, каждый день приносила нам завтрак в стеклянный домик, Завирушка завтракала вместе с нами, и мы все усаживались вокруг верстака. Тридцатипятилетняя Пепи положила глаз на Вунибальда Крюме-ра, кажется, я уже говорил об этом. И, принеся нам завтрак, она уходила не раньше, чем Вунибальд Крюмер глянет ей в глаза. Макс Мюкельдай и я — мы наблюдали за этой игрой и поддразнивали добряка Вунибальда, утверждая, что он предпочел бы взглядам хорошие бутерброды.
Как-то случилось, что Завирушка откусила от уже начатого мною куска хлеба и отпила из моей чашки. Опять сделано это было как бы случайно, и она извинилась, когда я ее за этим застал, и тут же я заметил, ей хотелось, чтобы я ее за этим застал. Сложными бывают завязки любовных отношений.
А потом настал день, когда все стало ясным. Завирушка и я вечером кормили кроликов. Она меня не просила, но я стал помогать ей, так как приближалась гроза, и Завирушка сумела извлечь выгоду из этой любовной помощи.
Небо затянули черные мешки туч, полные белого града. Вот первые градины застучали по толевой крыше крольчатника и рассыпались белыми осколками, засверкали молнии. Завирушка вскрикнула, словно ее задело молнией, и бросилась бежать. Я помчался за ней, чтобы, если понадобится, оказать помощь. Она влетела в парк и кинулась к лубяному домику. Тут она уже не плакала, и даже выяснилось, что у нее есть ключ от лубяного домика. Но мое изумление заглушили раскаты грома, и мне ничего другого не оставалось, как войти с ней вместе в лубяной домик, так как гроза уже гремела вовсю — громадная, белая, черная, мокрая.
В домике стояли две белые лавки, может быть, наши дамы, эти художественные натуры, сидели здесь по вечерам, переполняясь прекрасным воздухом и прекрасными идеями, не знаю, очень может быть. Но сейчас, во всяком случае, их тут не было и в домике пахло старым деревом, высохшей сосновой корой.
Завирушка уселась на лавку, а я на другую, но тут же раздался удар грома, и она перелетела, снова как бы невзначай, ко мне поближе, ища защиты, она, господи помилуй, совсем не выносит молний, этих огненных господних секир. Она забралась под левую полу моей рабочей куртки, я и сегодня точно помню, что не под правую, потому что мое сердце заколотилось, как безумное, очутившись на одном уровне со щекой Завирушки и, так сказать, один на один. Должен ли я выразиться яснее?
Когда гроза кончилась, мы вышли из лубяного домика, и Завирушка говорила мне, своему господину заведующему, «ты», и мне это было не совсем удобно, однако «вы» я там, в этом ж
лубяном домике, проиграл.
Собственно, мне вовсе не хотелось, чтобы она любила меня, как дочь любит отца, мне хотелось быть любимым мужем своей жены. Но где же сыскать такие чувства бездомному бродяге, он всегда стремится урвать кусок любви, так же как кусок хлеба. Кое с чем можно было бы и повременить, это верно. Кое-чему можно противиться, прибегнуть к хитрости, но в состоянии ли человек иной раз ровременить, я и по сей день не знаю. Вот именно по этим, связанным с нежеланием повременить причинам я и согласился стать шофером у дам раньше, чем они щ
ожидали. Я хотел быть подальше от фермы, быть менее досягаемым для Завирушки, и дамы даже позволили себя убедить, что в помощь Завирушке надо взять на ферму какую-нибудь женщину из деревни.
И Вунибальд Крюмер опять понадобился. Он должен был строить новые крольчатники, ибо дамы вбили себе в голову, что ни одно животное не должно быть умерщвлено, даже те, что никакой почти шерсти не давали. Пусть все кролики живут и радуются жизни, скачут себе на здоровье и заполняют ферму. Дамы арендовали громадный луг, арендовали еще кусок земли под разведение картофеля и репы, таким образом, и Макс Мюкельдай опять был при деле и должен был остаться у нас; все это лишний раз доказывает, что дамы не умели считать.
Человек, которому с юных лет приходится считать, как это было со мной, всегда одним глазом следит, чтобы расходы не превышали доходов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39