Чтобы выиграть год, надо к будущей весне подготовить и осушить котлован для бетонных работ. Но это опять маниловщина. Три месяца, даже меньше— два с половиной — осталось до начала зимы. Не успеть... Нипочем не успеть. Нет даже утвержденного проекта. Да если бы и был... За такой короткий срок не отсыпать перемычки, тем- более не осушить котлован... А с ноября зима... Полгода вынужденного бездействия. Тут и прихлопнут стройку. Самое удобное время. Отодвинуть бы эту проклятую зиму, чтобы хоть к концу года зацепиться за дно реки. Не отодвинешь. С ноября — зима... Реку закует льдом... накрепко закует...
И ему представилась скованная льдом река. Вспомнилось, как подростком бегал он по льду, как помогал долбить проруби и перегораживать протоки заездками. В заездки набивались толстые, как бревна, позеленевшие от старости налимы, а случалось, и пудовые таймени. Городили заездки иногда осенью, но чаще зимой, со льда. Со льда...
Ну, конечно, со льда! А на фронте разве не приходилось ему наводить мосты через замерзшие реки и опускать со льда ряжи для мостовых опор?.. Ну, конечно, со. льда!.. Софья Викентьевна осторожно открыла дверь. — Кузьма, я жду тебя ужинать. -Иду, иду,— машинально ответил Кузьма Сергеевич, занятый своими мыслями.
— Кузьма,— несмело начала Софья Викентьевна,—мне надо с тобой, поговорить...
В голосе жены было нечто такое, что заставило Набатова оторваться от беспокоивших его мыслей. — Я хотела поговорить с тобой... Меня тревожит Аркадий, он...
— Знаю,— нахмурился Кузьма Сергеевич,— мне сообщили.
— Кузьма, прошу тебя,— взмолилась Софья Викентьевна,—не будь с ним чрезмерно строг! На него еще можно подействовать лаской...
— Ласкать его я не буду. И тебе не советую. Передай ему, чтобы завтра же определился на работу. Сам!
— Он пойдет на работу, Кузьма, он пойдет,— торопливо заговорила Софья Викентьевна, уже забыв о своем решении не. утаивать проступка Аркадия и думая только о том, как бы успокоить мужа,— он завтра же пойдет. Но помоги ему, Кузьма... еще раз. Скажи, чтобы его взяли обратно.
— Только сам! Может быть, это научит его дорожить хотя бы своим рабочим местом, если не научился дорожить рабочим званием.
— Успокойся, Кузьма, умоляю тебя, успокойся! Он сделает все, как ты говоришь. Он уже все понял, он так подавлен. Пожалуйста, не волнуйся... Я принесу тебе ужин сюда,:— сказала она, увидев, что Кузьма Сергеевич снова сел к столу.
— Да, да, я сейчас,— ответил он рассеянно, думая о своем.
Верный своему правилу отодвигать в сторону личные заботы, он пытался вернуться к тому главному,
что тревожило и угнетало,— к судьбе стройки, его стройки...
Но то, о чем заговорила жена, тоже было главным. Ведь это его сын.
«Ему есть с кого брать пример. Мать и отец у него честные люди, труженики»,— так думал он и так говорил не раз.
Но, видимо, этого мало. И он — отец этого трудного сына—виноват, что ограничился столь малым.
Он уже совсем было решил переговорить сейчас с Аркадием и окликнул жену, чтобы узнать, дома ли сын, но, когда Софья Викентьевна поднялась наверх, спросил неожиданно:
— Троих сможешь накормить ужином, Соня?
И, еще не дождавшись ответа, подошел к телефону. Вызвав диспетчера, он поручил ему разыскать секретаря парткома Перевалова и начальника земельно-скальных работ Терентия Фомича Швидко и пригласить их к главному инженеру на дом.
Дни в больнице длинные-длинные. И каждый день похож на другой. Настолько похож, что начинает казаться, будто время совсем остановилось.
Только березка, протянувшая ветви к Наташино-му окну, говорит: нет, время не стоит. Дни бегут, и каждый новый день приветствует березку утренним сверкающим лучом и прощается с ней угасающим вечерним. И каждый луч дарит березке'по новому золотому листочку. И вот уже березка вся в золотом осеннем наряде...
Наташа часто стала видеть сны. Сегодня ей приснилось, как она ехала на стройку. В сон вместился весь длинный путь, вплоть до маленькой станции с вокзалом-времянкой, где Наташу с ее подругами встречал начальник отдела кадров строительства, и даже разговор в отделе кадров. Начальник снова посылал Наташу на Лесоучасток, а она не соглашалась, спорила и плакала.
— Вы не знаете, как это больно. Это очень больно,— говорила она со слезами, а Люба, вместо того чтобы поддержать подругу, смотрела на нее и смеялась.
— Никогда я не думала, что ты такая! — с сердцем сказала Наташа Любе и проснулась.
Проснулась и обрадовалась, что не надо идти на лесоучасток, снова грозивший ей бедой, и не надо сердиться на смешливую Любу.
Захотелось, как в детстве, после ласкового шлепка матери, подтянуть колени к подбородку, потом рывком распрямить ноги и соскочить с постели. Но тут же боль напомнила о себе.
Не шевелясь, Наташа обвела глазами палату. Анна Захаровна — ее соседка — не спала. Она лежала, уставившись в потолок, и ждала, когда проснется Наташа и можно будет поговорить с ней. Наташа любила слушать рассказы старухи, но сейчас ей не хотелось отрываться от своих размышлений и навеянных сном воспоминаний. Она снова закрыла глаза.
...Вот она стоит у окна вагона. Медленно уплывают длинный приземистый вокзал, отцветающие кусты сирени и между ними застывший в рывке гипсовый юноша с диском в откинутой назад руке. Мать в толпе провожающих утирает глаза и смотрит вслед поезду. Девчата с фабрики и с ними сестренка Олечка бегут по перрону, махая платочками.
Очень много провожающих. Но она в любой толпе отыскала бы Вадима. Отыскала бы...
В вагоне за ее спиной идет уже веселая возня. Занимают места, спорят, кому верхнюю полку, кому нижнюю. Ее окликают. Но она не отвечает и не оборачивается.
— Переживает,— тихо говорит подругам Люба. «Какие глупости! Ничего они не понимают. Ведь
горько и обидно потому, что он струсил и не поехал. А не потому, что не пришел, проводить. Вовсе не потому».
Так она думает, а сама все. смотрит в окно. Скоро переезд. За пригорком Рабочая слободка. Там ее
дом. То есть дом, в котором она жила. Кто знает, когда вернется она туда и вернется ли?..
Вот пригорок над переездом. Здесь часто стояли они с Вадимом по вечерам, отодвигая минуту расставания. Мимо проносились поезда. Красный, улетающий во тьму огодек звал за собой, и они в мыслях и надеждах уносились за ним в далекую, неизвестную большую жизнь...
Может быть, он стоит сейчас здесь?
Но вот промелькнула полосатая стрела шлагбаума, перекрыв убегающую вдаль темную ленту шоссе. Промелькнул пригорок с тремя знакомыми березами... Промелькнули и остались далеко-далеко позади...
«Ну и пусть,— говорит сама себе Наташа,— так даже лучше».
Девчата громко хохочут. Она вздрагивает, но оборачивается к ним с готовой улыбкой. А они разговаривают совсем о другом.
Сидящая с краю Люб;) Бродпева говорит Наташе:
— Если хочешь, укладывайся, я заняла тебе верхнюю полку.
Подостлав стеганку, Наташа ложится и думает о своем... Отчего же разошлись их пути-дороги с Вадимом?..
...Пути разошлись... но насколько она опередила его?..
С того вечера, как лежала она в раздумье на жесткой полке вагона, и до сегодняшнего утра прошло больше трех месяцев. Чего же она добилась? Продвинулась ли хоть на один шаг к намеченной цели?
Она приехала строить величайшую в мире Устьинскую ГЭС. Но ее не подпустили даже близко к самой стройке. Собирать в лесу сучья и палить их на кострах— все, что досталось на ее долю. И этого не сумела. Если говорить не о мечтах, а о действительности, то выходит, что оставила мать с малолетней сестренкой и помчалась за тридевять земель, с Кубани в Сибирь, чтобы лежать здесь пластом. Много
пользы принесла стране и стройке! Много чести заработала комсомолу и себе...
И хотя пыталась робко возражать, напоминая, что костры палила не на лужайке за околицей, а на дне будущего моря, все равно не могла оправдать своей никчемности.
— Что ты, ягодка моя? — встревожилась старуха.— Уж пора бы повеселеть. Доктор сказал, скоро ходить будешь, дело ка поправку пошло. А ты опять моросная. Или болит шибко?
— Нет, бабуся,— успокаивала старуху Наташа, - я себя хорошо чувствую.
— Наскучило, стало быть,— заключила старуха,— и то, немного здесь веселья. А ты ляг половчей, на бочок, я тебе побывалыцинку расскажу.
Наташа ложилась на бочок, закрывала глаза (Захаровна на это не обижалась) и слушала неторопливые старухины повести. Знала их Захаровна много и рассказывать умела. Особенно интересно было слушать про давнюю старину, про то, как каторжные и ссыльные (Захаровна называла их «варнаки») строили в тайге государев Николаевский завод, а построив, ломали руду, жгли уголь, варили чугун, делали железо на том заводе.
К этим историям у Наташи был особый интерес. Мать ее была родом из Сибири, и, согласно семейному преданию, род их повелся от человека, попавшего и пол:, далекие края не по своей воле. Наташе даже вспомнилось, что слышала она от матери и о Николаевском заводе.
Наташа лежит, прикрыв глаза (русые густые реснички на побледневшем лице выглядят совсем темными), и слушает, только время от времени кинет взгляд на рассказчицу.
Захаровна рассказывает не торопясь, степенно, а сама дело делает. Проворно шевелятся сухонькие, узловатые в суставах пальцы, мелькают, поблескивают спицы, и клубок серой шерсти, как живой, то подпрыгивает на месте, то катается по иолу. Когда заберется он под стол или кровать, Захаровна поднимется, достанет озорника, обовьет его в несколько ря-
дов размотавшейся ниткой и положит к ногам — и снова мелькают спицы, снова неторопливо течет тихая речь:
— А было это лет сто назад, может, меньше, может, и больше. Года не считаны, версты не мерены. Жила в заводской слободке девица, Настасьюшкой звали. Лишилась ода родителей рано, по седьмому году. Отца у нее водяным колесом убило, а мать с горя в омут бросилась. С дитем бросилась, с Настасьюшкой на руках. Сама утопла, а девочку вытащить успели.
Выросла Настасьюшка у чужих людей, всего повидала: ела не хлеб, а корочки, пила не молоко, а водичку, на соломке спала, дерюжкой укрывалась. Другая бы захирела да зачирвела, а Настасьюшка была доброй породы — сибирской и удалась высокая, статная да красивая. А сила да удаль такая была, что одна в тайгу на охоту ходила. Била белку да зайца, лису да соболя. Тем и кормилась. Парни, понятно, все только за ней и ходили. Потому как не было в слободе ни девки такой, ни молодицы, чтобы с ней могла поравняться. Невзлюбили ее девки слободские, не стали с собой на хороводы брать. А хороводы играли они за околицей на поляне. Красивое место! Поляна широкая, справа ельничек, слева березничек, впереди пруд заводской что твое озеро, а позади, за полянкой, гора, на ней бор сосновый...
— Бабуся,—перебила Наташа,— вы так рассказываете, точно были на этой полянке!
— Была, не раз была. Деревня-то наша от заводской слободы пошла. Приезжай ко мне в гости, сведу тебя на полянку, покажу, где в старину девушки хороводы играли... Так вот, играют они хороводы, а Настасьюшку не берут. Она в березничек захоро-нится и слезы льет. Только надолго ли солнышко за тучей укроешь? Там в березничке и увидел ее молодой инженер. Из самого Питера приехал на заводе ревизию наводить. Увидел молодой инженер Настасьюшку и удивился ее красе. С тех пор только у него на уме, как бы повстречать красавицу.
А Настасьюшка себя строго соблюдала, не в пример многим прочим девкам слободским. Сколько ни улещивал ее молодой инженер, какие посулы ни делал, какие подарки ни подносил, не склонялась Настасьюшка на его уговоры.
«Ты,— говорит, — барин, а я простого сословия. А кулик голубю не пара».
А инженер молодой спокою лишился и объявляет ей:
«Никого для меня теперь нет: ни отца, ни матери, только ты одна, и хочу, чтобы была ты мне женой, а я тебе — мужем».
Засмеялась Настасьюшка, а потом и задумалась. Подумала и говорит ему:
«Спасибо за слова добрые. Только тебе надо жену городскую, смирную, а я девка вольная, таежная. Мне в городе не житье, тебе в тайге несподручно. Разные у нас тропки и в одну дорожку не сойдутся».
А он совсем в отчаяние пришел и говорит:
«Куда твоя тропка, туда и моя». И упросил, чтобы взяла его Настя с собой в тайгу.
Взяли они ружья и пошли. И попалась им на грех медведица с выводком. Захотел он удаль свою показать и застрелил медвежонка малого. Кинулась на него медведица, и тут бы ему и конец, гак и сложил бы в тайге головушку, кабы не Настя. Она не первый раз с медведем встречалась, не сробела. Жив остался молодой инженер, только самую малую сделал ему медведь отметину. Зато страху натерпелся на три года вперед.
Пришли из тайги, поблагодарил инженер Настасьюшку за науку и в тот же день уехал к себе в Питер. И больше никогда его на заводе не видели.
— А Настасьюшка? — с обидой спросила Наташа.
— А Настасьюшке повстречался в тайге добрый молодец. Бежал он с каторжных рудников на родину, и переступила ему дорогу Настасьюшка. Да так переступила, что оставил он свою тропку и пошел по Настиной. Отгуляли они свадебку и зажили дружно да весело.
«Дружно да весело... Как хорошо!» — подумала Наташа.
А Захаровна продолжала:
— Только и их беда подстерегла. Стал заглядываться на Настасьюшку слободской урядник. В те.поры в слободе урядники стояли, за ссыльными да вообще за всеми мастеровыми, доглядывали. Вовсе не стало Настасьюшке проходу от того урядника. Пожаловалась она своему Ванюшке. А тот в троицын день ударил в набат, поднялись мастеровые, стали урядников ловить, вязать и в пруд кидать. Большое потом вышло нашей слободе разорение. Прискакали из городу казаки, три избы сожгли, мастеровых перепороли, которых в острог увели, которые в тайгу подались. И Ваня Настасьюшкин в тайгу ушел. Ушел и больше не ворочался. А только прозвище за ним так и осталось Ванька Набат. Сыновья его потом так и писаться стали — «Набатовы».
— У нас на стройке главный инженер Кузьма Сергеевич Набатов,— сказала Наташа,— может быть,, он из тех Набатовых?
— Кто ж его знает,— отвечала Захаровна,— поди, не только в нашей слободе Набатовы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41