В этом чередовании «сундуков» и восторженного восклицания «чудеса!» как бы отражается уровень жалкого мышления мещанина-наирянина, который будет беспощадно развенчан на страницах книги.
Мы знакомимся и с другими «чудесами» древнего наирского города — мостом Вардана, церковью Апостолов, железной дорогой, пятиэтажным гигантским зданием, в котором были сосредоточены наиболее влиятельные учреждения уезда, гимназией, лавками, магазинами... Но, конечно, самое главное — это убогие обитатели города с мертвящей тоской их жизни. Именно в изображении разношерстных, но вместе с тем в чем-то удивительно схожих между собой наирян обнаруживается сила сатиры Чаренца. Писатель показывает наиболее запоминающиеся черты своих героев, сочетая узко бытовую или чисто психологическую трактовку образов с их широкой, социально-исторической характеристикой. В первом аспекте (бытовом или психологическом) каждый из обитателей «Страны Наири» как будто сохранил свое лицо, свои особенности, привычки, но в главном — в отношении к жизни, в понимании ее — все они сходятся на общей для них почве вздорных, пустых иллюзий, подогреваемых таинственным «Центромозгопауком» — дашнакским «центром».
В связи с этим может показаться, что в книге Чаренца искажена историческая правда, так как в ней не показана сила, противостоящая
«Центромозгопауку», и почти все наиряне выведены в безраздельной власти дашнакского «гипноза». Но так ли это? Не звучит ли в «апофеозе» «Центромозгопаука» беспощадная ирония, уничтожающая сатира, да и сама эта политическая гипербола не носила ли в себе подчеркнуто отрицательный заряд? Все, что связано с деятельностью «Центромозгопаука», антиисторично по существу. Залогом обреченности дашнакского «дела» являются, в частности, те самые наиряне, которых показал в своей книге Чаренц, мелкие и крупные «герои», «значительность» и «достоинства» которых, так сказать, применительны только и только к подлости, к малому и ничтожному. Когда добродетели героев оказываются мнимыми, когда речь о них, по существу, становится иронической, когда «драматические» коллизии оборачиваются своей подлинной — комической стороной, то, разумеется, все это вместе и составляет активную силу, положительный пафос художественного произведения сатирического жанра. Так и в «Стране Наири» Чаренца. Его герои, подобно гоголевским Ивану Ивановичу и Ивану Никифоровичу, ничтожны именно тогда, когда представляются «благородными», глупы в своей «мудрости», безнравственны в своей «морали», подлы в своей «честности», они, наконец, смешны потому, что свое существование — у одних это — прозябание, у других — пустое дело,— принимают за истинную жизнь, достойную подражания и восхищения.
В цитированном выше предисловии Мариэтты Шагинян к русскому изданию «Страны Наири» справедливо отмечается, что «через все три цикла проходят одни и те же действующие фигуры, взятые не по линии сюжетного (условного) развития, а по линии эпического (биографического) становления. Одной-двух деталей биографии того или иного героя порою достаточно, чтобы составить о нем более или менее полное представление. Чаренц вообще не стремится к нанизыванию фактов, деталей, примеров, характеристик. Он скуп и строг в отборе, но отобранное им всегда «играет» в полную силу. В этом одна из характерных черт манеры рассказа Чаренца.
Вот, например, мы знакомимся с врачом городской больницы Сергеем Каспарычем. Развенчание этого героя идет по линии «серьезного» противопоставления его «человеколюбивых намерений» и неожиданных, но «важных обстоятельств», которые возникают на пути к осуществлению этих намерений. Весь комизм — в сути этих «важных обстоятельств», в возможности таких препятствий, в том, что они выступают как веские аргументы, хотя мы то знаем их подлинную цену. «...Городская больница тоже находится почти вне города: это низенький одноэтажный домик, ютящийся на окраине города на углу грязной и узенькой улицы. Больница такая же гряз
ная и сырая, как и улица. Врач больницы, Сергей Каспарыч, не раз собирался перевести больницу в город, но всегда случалось так, что осуществлению этого его человеколюбивого намерения препятствовало какое-нибудь важное обстоятельство: либо он сам болел, либо жена уездного начальника, а в последний раз, когда здание было уже готово и были даже начаты переговоры как с хозяином дома, так и с пятиэтажным центром— откуда ни возьмись, обрушилось на голову врача для него совершенно неожиданным, а для горожан вполне «ожиданным» образом невероятное несчастье: красивая, как Леда, молоденькая жена врача совершила самоубийство... в клозете...' После этого ужасного, отвратительного, безобразного, непостижимого и буквально сатанинского несчастья врач навсегда отказался от своих человеколюбивых намерений и начал в клубе, где до несчастья для времяпрепровождения и успокоения нервов играл лишь в преферанс, после несчастья играть в баккара, макао или же местную игру — цхра, чем в значительной мере мог успокоить свои довольно-таки сильно расшатанные нервы». Нам ясен теперь не только смысл «человеколюбивых намерений» Сергея Каспарыча, мы составили полное представление об убожестве его духовного мира, о «силе» его «гуманистических» принципов, которые с поразительной легкостью и естественностью компенсируются игрой в карты. Смешны и мелки не только «препятствия»: смешон и мелок прежде всего тот, кто считал своим жизненным призванием осуществление «человеколюбивых намерений».
Сатира Чаренца предстает в «Стране Наири» в различных гранях, в разнообразных формах — «восторженная» патетика сменяется лирическим юмором, «драматическая» коллизия переплетается с бытовым комизмом, рассказ о «героическом» звучит как пародия на героическое. Чаренц подвергает острому осмеянию безграничную пошлость обитателей города — самовлюбленных и пустых, прикрывающихся маской благородства и добропорядочности. По-гоголевски аттестован, например, мировой судья Осеп Нариманов. «И на самом деле, мировой судья, как русские говорят, душка, настоящий душка. Несмотря на то что родился в Астрахани, он — представьте себе — до того сжился с этим наирским городом, точно был из него родом. Вот причина того, что он многие дела, как-то: споры, домашние дрязги, семейные неурядицы и тому подобные незначительные тяжбы — любит сглаживать не как государственный чиновник, а, так сказать, семейным образом, или же, вернее, по-отечески, за что вполне резонно пользуется уважением всех горожан. Со стороны же живущих в окрестностях крестьян это уважение выражается в виде приносимых с глубоким благоговением даров — десятка
яиц, десяти-двенадцати фунтов неснятого сыра или же порою, в особенности если дело рассматривается накануне пасхальных праздников, двух-трех ягнят или же козликов... Осеп Нариманов очень любит земледелие, в особенности же живительные продукты этого божественного занятия, и о земельном вопросе любит высказать довольно-таки либеральные суждения. Любопытный человек Осеп Нариманов, только нужно его понять!» Конечно же, «достоинства» Осепа Нариманова под стать «достоинствам» Ляпкина-Тяпкина из «Ревизора» или двух Иванов из повести о ссоре. «Серьезный» тон повествования, «солидная» манера представления Осепа Нариманова читателям и, наконец, многозначительное восклицание: «Любопытный человек Осеп Нариманов, только нужно его понять!» — резко оттеняют совершенную несостоятельность судьи как поборника и защитника правды, рисуют его как типичного представителя мира «правителей». Когда рядом оказываются такие понятия, как любовь к живительным продуктам земледелия, пристрастие к взяткам и привычка высказывать о земельном вопросе либеральные суждения, то становится совершенно ясной цена таких высказываний, цена «свободомыслия» Осепа Нариманова.
В яркой галерее наирских типов мы встречаем людей разных занятий и профессий. Вот они — генерал Алеш, получивший это почетное прозвище не потому, что он когда-либо был военным, а благодаря занимаемому им в городе положению и большому влиянию, тот самый генерал Алеш, о «достоинствах» которого Чаренц иронически сообщает: «у него останавливается губернатор всякий раз, когда посещает город,— вот кто таков генерал Алеш!» И далее рассказ об Алеше и его качествах незаметно трансформируется в рассказ... о его квартире, обставленной с таким вкусом, что она принесла бы честь «даже Петербургу, да, именно Петербургу»; содержатель кофейни Сето, более всего озабоченный удовлетворением потребностей своего желудка (поэтому он имеет привычку хвастаться тем, что «утречком» съел яглу — слоеный пирог), энглизированный купец Хаджи Эфенди Манукоф — «яростный армянофил» и... любитель отдельных номеров в бане, учитель приходской школы Вародян — дешевенький бабник и модный в те времена «политический деятель» с незаурядными данными явного авантюриста и многие другие.
Но главное действующее лицо сатирического эпоса Чаренца — представитель нефтепромышленного товарищества «Свет» Амо Амбар- цумович Асатуров, или, как коротко называют его в городе, «Мазут Амо». Это — один из первых (если не самый первый) образ дашнакского «деятеля» в армянской советской литературе. По роду своих
занятий — он коммерсант, ловкий предприниматель, одержимый страстью к деньгам, имеющий собственный дом и немного земли, известный своими связями с высшим уездным начальством и потому лично заинтересованный в прочности и незыблемости всех привилегий хозяев жизни. Однако подлинная сущность Мазута Амо раскрывается в его политических авантюрах и общественной деятельности, которая, по его глубокому убеждению, действительно прекрасна, значительна, а главное — полезна с точки зрения «высших, национальных интересов». Мазут Амо — родной брат «национальных столпов», высмеянных в свое время великим армянским сатириком Акопом Пароняном. Жизненный путь представителя нефтепромышленного товарищества «Свет» описан в «Стране Наири» подробнее, чем, скажем, судьбы других обитателей города. И это имеет свою причину: ведь Мазут Амо, как губка, впитал в себя все то, чем живут «иаиряне». Образ этот, отличающийся широким обобщающим содержанием, как бы синтезирует «достоинства» Осепов Наримановых, Сергеев Каспары- чей, генералов Алешей, учителей Вародянов и т. д. Мазут Амо — это конденсированное ничтожество с величайшими претензиями, пустышка, возомнившая себя солью наирской земли.
Мазут Амо проходит через всю книгу, но его душевные и моральные «качества» с особой силой проявляются и развертываются в трагические дни истории армянского народа, когда кровавые волны первой мировой войны захлестнули Армению. Тут-то сатира Чаренца становится поистине беспощадной, ибо Мазут Амо — этот «спаситель нации» и «выдающийся революционный деятель», каким он себя рекламировал, предстает в облике циника и предателя, политического авантюриста и тайного агента русской полиции.
Любопытно, что рассказ о Мазуте Амо начинается с характеристики, которая дает нам возможность судить о так называемой «революционности» героя: «...он, Мазут Амо, из-за границы получает «Дрошак» (официальный орган дашнаков, издававшийся до революции в Женеве.— А. С.) и тайным образом распространяет его в низших слоях населения. Это обстоятельство известно не только мне, простому смертному, но даже ему — уездному начальнику, вот что поразительнее всего! Однако уездный начальник на революционную деятельность Амо Амбарцумовича смотрит сквозь пальцы и, неизвестно почему, эту его революционную деятельность рассматривает как «наивную шалость». «Будь он — Амо Амбарцумович — даже огнем, все-таки — душа-человек и абсолютно безвредный»,— говорит уездный начальник».
Итак, «революционная деятельность», покровительствуемая верхами и квалифицируемая ими как «наивная шалость»! «Революцио
нер», пользующийся уважением «и любовью уездного начальника, «революционер» — «душа-человек», абсолютно безвредный для власти! Чаренц гневно клеймит такое проституированное политическое сознание дашнаков, показывает, как последовательно и непрестанно они совершенствуются в «искусстве» лжи и обмана.
В первый же день войны Мазут Амо вырастает в одну из главных фигур города. Война становится для него источником наживы, полем мародерских действий, страдания и горя людей — предметом демагогических заклинаний, а верноподданническая фраза — надежным и испытанным средством карьеры. Мазут Амо проявляет необычайную активность. Он всюду поспевает, как Фигаро, организует митинги, собрания, манифестации, выступает с речами и призывами, не забывая, конечно, и о таких мелочах, как повышение цены на керосин. С первого взгляда может даже показаться, что активность Мазута Амо имеет какую-то направляющую идею, целеустремленность. Но активность политического авантюриста — это азарт промотавшегося игрока. Именно таким игроком и является Мазут Амо.
Интересно, что Чаренц оттеняет эту существенную сторону его характера такой выразительной деталью: речь-сообщение о начавшейся войне Мазут Амо произносит «с головокружительной высоты своего пьедестала — зеленого карточного стола», за которым в мирные дни «именитые» посетители клуба «резались» в преферанс, макао и другие игры...
«Историческая» речь Мазута Амо в первый день войны была встречена, «к его большому удивлению... полным молчанием», сбор пожертвований в пользу отряда добровольцев пошел на пользу хитрым пройдохам вроде отца Иусика. Наконец, вся затея создания «великой республики Наири» завершилась позорным крахом, привела к господству в стране разрухи, голода, анархии, к гибели тысяч и тысяч невинных простых людей. Таковы были печальные и страшные результаты «национальной политики» дашнаков; на виселицах древнего наирского города оказались учитель Вародян, врач Сергей Каспарыч и сам Мазут Амо с дощечкой над головой — «Мазут Амо Царь Наирский».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11