Девушка из библиотеки
Роман
(армян)
Городок наш небольшой, но очень красивый. С одной стороны к нему примыкает лес, а с двух других — окружают горы. С гор весело бегут ручьи. Ночью, когда городок засыпает, отовсюду слышится шум воды: хш-ш, хш-ш, хш-ш! Так и звенит, и гудит в ушах. Лишь когда поезд с пронзительным свистом и грохотом подходит к городу, наполняя гулом горы и лес, не слышно переливов ручьев. Хорош наш городок! Перед каждым домом — сад, в каждом дворе — колодец. Из окрестных деревень и сел везут всякие продукты. Много молока, и яйца недороги. Зимой у нас недолго стоят холода, лето не жаркое. Весь день играет ветерок. Правда, часто выпадают дожди, но зато, когда выглянет солнышко, хорошо, как в раю. Одним словом, не так, как у вас, в Ереване!
Вы, наверно, спросите: «Если в вашем городе так хорошо, чего же ты приехала сюда?» Конечно, если б моя воля, ни за что бы не переселилась. Это дочка настояла на моем приезде в Ереван. Как ни хотела я остаться в нашем городке — не удалось.
— Нет,— говорит она,— ты должна жить со мной. Что же мне было делать? Все, что осталось у меня на этом свете,— это она, единственная дочь, единственная моя радость. «Стиркой чужого белья вырастила, воспитала ее, отдала в ученье, а теперь бросить, оставить одну?—думала я.— Нехорошо жить порознь, далеко друг от друга». И вот согласилась. Если бы сын мой Ерванд был живой, тогда, может, я и осталась бы в нашем городке. Но он ушел на войну и не вернулся. В первый- то год войны, к великой моей радости, его освободили как единственного кормильца, но тут наш домохозяин, халфа Михак, и сын священника адвокат Вагаршак стали его уговаривать, чтоб записался в добровольцы.
— Надо спасать нацию,— все твердили они.
Сын мой отказывался:
— Если я запишусь в добровольцы,— говорил он,— то кто же будет содержать мать и сестру?
А они в ответ:
— Слава богу, мать у тебя еще может стирать, сумеет содержать и себя и сестру. А если будет в нужде, то мы ей всегда поможем. Ну, а тебе самому, этакому молодцу, не стыдно сидеть дома в тяжелый час, когда вся молодежь записывается в добровольцы, чтобы спасти наш армянский народ? Неужели ты не захочешь записаться?
И так ему надоели эти упреки и разговоры, что записался, бедняга, ушел и... не вернулся... Эх, лучше и не вспоминать всего этого!
После смерти сына остались мы одни: я и дочь. Жили мы в доме того самого халфы Михака, о нем я уже говорила. Он был богатый купец, торговал мануфактурой, вагонами получал ее из Тифлиса. Знался с именитыми людьми города. И одевался хорошо: всегда в крахмальной сорочке, в шляпе, костюм чистенький, точно только что взят у портного. Словом, был он одним из первых в нашем городе. В войну Михак работал в комитете, вербовал молодежь и собирал пожертвования. Михак с семьей — женой Лизичкой и дочками Анечкой и Сонечкой — жил наверху, а я с дочерью внизу, в подвале, куда складывали дрова и заготовленные на зиму съестные припасы. Комнатка была низенькая, с выбеленными стенами, кирпичным полом и двумя узкими окнами; когда по улице проходили люди, мы видели только их ноги. Платила я за это помещение два рубля да еще в придачу бесплатно стирала раз в неделю хозяйское белье.
Так вот и жили. Я ходила по дворам, стирала, Виктория училась в школе. Ничего я не понимала в ее учении, но люди говорили, что учится она хорошо. Были, конечно, и такие, как Михак и его жена Лизичка, которые твердили:
— Ведь ты бедная, зачем ты отдала ее в школу?
Возьми девочку домой, пускай лучше она поступит куда-нибудь на службу и помогает тебе.
Но я их и слушать не хотела. Думала: «Лучше поживу в нужде, а она пускай учится. Ведь единственная дочь у меня...» Когда не стало моего Ерванда, Виктория уже кончила школу. По моей просьбе дали ей службу в библиотеке. Легкая и чистая была у нее работа: давала людям читать книги или сшивала, склеивала разорванные. После службы она все читала, частенько до глубокой ночи читала.
— Слушай,— бывало, говорю ей,-— Виктория, поешь хоть хлеба.
—Мама, дорогая, вот кончу страничку, тогда и поем...
А читала она так же хорошо, как священник в церкви. Иногда беседовала со мной о прочитанном, о людях, которые писали книги.
— Вот,— говорила она,— тот, кто написал эту книгу, был сыном простых людей, а посмотри, какие написал интересные вещи!
Читала она и по-армянски, и по-русски, читала и рассказывала о том, как люди живут в других краях, как одни богатеют, а другие нищенствуют. Многого я не понимала. Любила Виктория говорить о больших городах, о том, что будет на свете через много лет. Я послушаю, послушаю ее, да и скажу:
— Эх, Виктория, а ведь всего-то этого мы не увидим!
— Увидим,— говорит,— мама. Увидим когда-нибудь...
В это время пришли в город вести, что царя сбросили
с престола. Какая была радость кругом! Всюду вывесили красные флаги. Несколько дней народ не уходил с улиц. Везде говорили речи, радовались, кричали: «Да здравствует революция!» Я не понимала, что такое «революция». Но мне казалось, что радости этой наступит конец, что не бывать стране без царя. Через несколько дней приехал из Тифлиса Гайк Азатян и произнес речь. Ну и говорил же он! Заслушаешься! Говорил о том, что не должно быть больше ни прежних чиновников, ни начальников, ни городского головы, что все эти люди — слуги царя и что их всех нужно сменить... Сейчас же после этого арестовали нашего пристава, начальника, тогда же удрал
лесничий, сбежал мировой судья, сорвали погоны со стражников, некоторых даже избили, другие убежали.
Все это я видела собственными глазами. «Почему же,— думаю,— такое творят над ними, в чем вина этих стражников?» А Виктория поясняет:
— Так и следует им, мама, потому что они продались царю.
С этого дня начались собрания. Виктория моя потеряла сон и покой. Днем — библиотека, вечером — собрания, а ночью читает книжки да газеты.
— Послушай,— говорю,— дочка, хватит, нельзя так много читать. Ты уже кончила школу, на что тебе столько читать?
— Мама,— говорит,— ты ничего не понимаешь. Мне еще очень много нужно читать. Другие получают высшее образование, едут в Петербург, в Москву, а я хоть дома поучусь.
— Ты вконец и зрение потеряешь и ума лишишься,— уговаривала я ее.
Да разве слушалась она меня? В постель с книгой ложилась. А иногда я просто сердилась:
— Не жалко тебе глаз своих, так пожалела бы хоть керосин. Ведь вздорожал он.
А она мне:
— Мама, не мешай. Керосину я тебе куплю. Завтра мне выступать на собрании. Дай мне хоть подготовиться.
— Послушай,— говорю,— дочка, что ты потеряла на этих собраниях? Вон дочки Михака: были бы эти собрания хорошим делом, пошли бы и хозяйские дочки. Они ведь ученее тебя.
— Ах, пожалуйста,— отвечает она,— не сравнивай меня с ними. Им только и дела, что пудриться да бездельничать.
Это она правильно сказала. Каждый день эти девушки пудрились и ходили то в театр, то в клуб, то на вокзал. Весь день с зонтиками в руках разгуливали по городу.
— Да, пудрятся. Зато не стригут кос, как ты, и не бегают по собраниям.
— А на что мне, мама, волосы? — говорит она.— Я же не ищу себе, как они, жениха.
— На то и девушки, чтобы искать женихов. А те парни, что гуляют с тобой, кто они тебе?
А она мне в ответ:
— Товарищи.
— Послушай,— говорю,— товарищами у тебя могут быть девушки, а не парни.
— Эх, мамуся! И ничего-то ты не понимаешь! — отвечала она.
Я и вправду ничего не понимала. Дни за днями бегут, а она то на собраниях, то в библиотеке, то книги читает. Стали мне женщины нашего околотка передавать, что там-то моя Виктория выступала, там-то произносила речи. Я просто голову потеряла. «Дочка,— думаю,— совсем от рук отбилась, надо бы ее подтянуть как следует». Пожаловался на нее и домохозяин Михак.
— У твоей дочери,— говорит,— не хватает винтиков в голове.
— А что, халфа,— говорю,— она сделала дурного?
— Избалована очень. Вмешивается во все, спорит.
— Ну и что же,— отвечаю,— такой возраст. Ничего не поделаешь. Нравится ей так, вот и говорит. Не гуляет же она по ночам, как другие.
— Ну, этого еще не хватало. Ты — бедная женщина, твоя дочь должна быть скромной.
Заметила я тут, что он был очень сердитый, но не стала расспрашивать, почему. Только вечером узнала, что на собрании Виктория назвала его «буржуем». Сама Виктория сказала.
— Ай-ай! — пожурила я ее.— Провалиться бы мне сквозь землю. Как ты посмела так обзывать его? Кто ты такая? Не знают разве, кто твои родители? Ты хочешь, чтобы он выгнал нас из дому?
— Не посмеет! А если и выгонит — пусть. Таких лачуг много везде.
И говорит громко, во весь голос.
— Замолчи,— прошу я ее,— еще наверху услышат. Оскандалимся мы с тобой.
— Нас-то он не оскандалит, а вот самому как бы не пришлось худо.
— А что он сделал? Разве есть в городе кто-нибудь порядочнее его?
— Иу и нашла порядочного! В магазине у него два приказчика работают, а он им ни копейки не платит. Он — попечитель школы, а учителям жалованья по три- четыре месяца не дает, а на эти деньги торгует да наживается.
— Ну что ж из того? Верно, нуждался в деньгах. Не отказал же он совсем этим учителям.
— Эх, мама,— говорит,— лучше перестанем об этом.
«Что же будет с нею дальше? Чем она кончит? — думала я.— Как мне быть? Как направить ее на правильную дорожку?»
Ничего не помогало. Я ходила по стиркам, а она в своей библиотеке делала все, что ей нравилось, говорила, с кем хотела.
Бывало, заходила я в библиотеку — поручить что-нибудь ей, да и посмотреть, что она там делает. Чаще она книги выдавала, а иногда я заставала ее с парнями и девушками. Объясняет им, что это вот такая-то книга, что ее прочесть надо вот так-то. И с каждым отдельно, по-особому. А то заспорит с пожилыми людьми, с учителями о таких вещах, о которых я, неученая, темная женщина, никогда и не слыхивала. Только мне было видно, что Виктория над всеми ими брала верх. «Что это за девушка? — удивлялась я.— И учителей своих не стесняется!» Я за нее краснела, а ей — нипочем.
— Ну и бойкая же у тебя дочь, большевичка,— сказал как-то один ее учитель, когда я пришла в библиотеку и слушала их разговор.— Никак не можем ни в чем убедить ее.
О большевиках я и раньше слыхала, но, признаться, не знала, кто они такие. На этот раз решила спросить:
— А какие они, большевики?
А он мне в ответ:
— Такие, как твоя дочка!
Вскоре объявили, что вместо царя должно быть какое-то собрание. А некоторые болтали, что выберут нового царя. Но Виктория объяснила мне, что никакого царя — ни старого, ни нового — не будет, а вместо него
действительно выберут собрание; не знаю, как оно называется, это самое собрание, а только оно и будет править страной. Через несколько дней — выборы. На нашей улице расклеили большущие афиши, чтобы в такой-то день все шли бросать номерки. В этой работе тоже верховодила моя Виктория. Она, как и раньше, ходила на собрания, раздавала какие-то бумажки людям, словом, весь день кружилась, как волчок. Жена нашего домохозяина Михака, Лизичка, спросила меня:
.— Анна, за кого же ты думаешь голосовать?
— Откуда мне знать? — отвечаю я.— И без меня обойдутся.
— Нет,— говорит.— Зачем? Непременно надо опустить номерок в ящик. А какой номер ты собираешься опустить?
— Не знаю,—отвечаю ей.— Виктория моя сказала, чтобы я бросила пятый.
— Нет,— говорит,— пятый не стоит. Брось четвертый. Это — самый настоящий, а остальные ничего общего с нашим народом не имеют. Они фальшивые.
Вернулась домой Виктория. Рассказала я ей, что советовала мне Лизичка. Рассердилась дочка.
— Мало ли что она скажет! Фальшивая она сама и ее муж. И номер у них фальшивый!
Начала она мне толковать, почему надо голосовать за пятый номер, а потом велела:
— Иди и делай так, как я тебя научила.
И дала мне в руки какую-то бумажку, чтобы я ее бросила в ящик.
В день, когда начались выборы, я пошла в школу. На стене висят пять ящиков, у каждого сидит человек. Голосующих много, тьма-тьмущая. Наш домохозяин Михак тоже здесь.
— И ты, Аннушка, пришла? — спрашивает он меня.— Какой у тебя номер?
Я показала ему номер, который держала в руке. Он взял его и выбросил вон.
— Это,— говорит,— ерунда, глупости! На, возьми, опусти вот этот.
И дал мне другую бумажку. Народу было много, и я постеснялась сказать, что мне велела сделать Виктория.
«Ну и черт с ними,—подумала я,— мир не перевернется, если я брошу эту или другую бумажку в ящик! Дайка лучше я ее брошу поскорее да пойду по своим делам».
Когда Виктория узнала обо всем, сильно рассердилась.
— Ты голосовала за своего врага. Не разбираешься в том, что для тебя плохо, что хорошо.
— А почему? — спрашиваю.— Какой там враг? Должна была бросить номер в ящик, ну и бросила. Какая разница?
— Очень даже большая разница. Ты должна была голосовать за того, кто мог бы заботиться о тебе, стать твоим защитником.
— Эх,— говорю,— бог отнял у меня моего защитника с того самого дня, когда ушел мой Ерванд. Кому теперь какое дело до меня? Кто станет моим защитником?
А она:
— Нет, ты ошибаешься, пятый номер защищает таких, как ты.
— Ничего не понимаю!
— Ну, а если не понимаешь, нужно слушать понимающих.
Поссорилась со мной, расстроилась, что я не послушалась ее.
...Теперь она по утрам, чуть свет, вставала и бежала на вокзал. Вернется оттуда, чаю не попьет как следует — и опять в библиотеку.
— Послушай,— спрашиваю,— дочка, что ты повадилась ходить на вокзал?
— Для библиотеки получаю газеты и книги.
— Ты же говорила, что вы получаете их почтой.
— А теперь часть получаем по железной дороге.
Но я заметила, что она бумаги, которые приносила с вокзала, оставляет дома и без них идет в библиотеку, и я как-то спросила ее:
— А почему ты эти бумаги не берешь с собой?
— Пока что пусть останутся здесь,— ответила она.— После возьму.
Иногда с вокзала Виктория возвращалась с кем-нибудь из «своих».
— Мама, познакомься. Мой товарищ, такой-то.— А потом тут же добавляла:—Товарищу негде спать. Он будет ночевать у нас.
Ну, что мне оставалось делать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11