Всю ночь глаз не сомкнула.
В тот день были именины жены Михака Лизички. Играла музыка, веселились гости. А я, скорчившись, сидела на тахте да слушала, как наверху поют и говорят речи. После каждой речи играла музыка, гости пели — и так всю ночь. Потом, с шумом раздвинув столы и стулья, начали танцевать. От танцев дрожал потолок, и мне казалось, что вот-вот он рухнет мне на голову.
Всю ночь они так гуляли, а наутро вышли на балкон и опять начали петь и танцевать. Мое горе да этот шум так и не дали мне соснуть.
Когда совсем рассвело, я опять собралась нести передачу Виктории. Сварила свежих яиц, вскипятила молока и пошла.
Но опять не приняли передачу, сказали, что арестованные отказываются от пищи. Так прошло три дня. И все эти дни раздавалось из тюрьмы дружное пение. Громче всех, опять же, звенел голос моей Виктории.
Однажды, когда я принесла обед, мне объявили, чтобы я больше не трудилась напрасно.
— Почему так? — спросила я.
— Арестантов везут в Ереван.
— Зачем?
— А это тебя не касается! — сказал парнишка из Карса.— Только не нужно больше приносить. Другим я ничего не объяснил, а тебя мне жалко.
Я поняла, что здесь что-то кроется. Не раз мне приходилось слышать, что арестованных тайно расстреливали, а передачу продолжали принимать, как будто они в тюрьме... Так расстреляли Мацо. Только через неделю родные узнали, что его убили. Стала просить, чтобы часовой сказал, когда их повезут, а сама вся дрожу от страха.
— Нет, больше ничего уж не могу сказать. Будь благодарна и за это.
— Спасибо, спасибо, но ты все-таки скажи. Прошу тебя.
— Нет! Не могу. Что, тебе хочется, чтоб меня сняли со службы да расстреляли?
— Ничего они тебе не сделают,— стала я уверять его.— Мы с тобой одни. Кроме бога на небе, нас никто не услышит. Скажи, в какое время должны их везти, днем ли, ночью ли?
Долго я упрашивала парнишку из Карса, и он пожалел меня.
— Сегодня, в двенадцать часов ночи. Если кому-нибудь скажешь, будет плохо.
— Ты не волнуйся, я еще в своем уме,— успокоила я его.
Прибежала домой и начала готовить дочке на дорогу. Сварила яиц, курицу, положила сыру в лаваш. Быстро связала все в небольшой узелок, положила туда же несколько пар белья и платье. Не было еще восьми часов, когда я пошла на вокзал. Подумала: «Лучше приду заранее, а то кто их там знает — может, раздумают и повезут раньше. Чем сидеть дома, лучше уж там подождать». Все казалось мне, будто Викторию уже увезли и я ее больше не увижу. От этих дум кружилась голова. Не было у меня ни одной близкой души, ни одного близкого человека, кто бы мог утешить, успокоить. Вышла я с узелком в руках, но так ослабла, что еле тащила ноги. На улице тьма, грязь, в небе ни одной звездочки. Пришла я на вокзал усталая, присела отдохнуть под деревом. Здесь было много мужчин и женщин, которые, сидя на своих вещах, ждали поезда. Мне было так тошно, что если бы всадили мне нож в сердце, не пролилось бы ни одной капли крови.
Вдруг подходит ко мне какой-то мужчина:
— Куда едешь, тетя?
— Никуда не еду. Везут мою дочь, вот и пришла провожать ее.
— Куда везут? Кто везет?
— Власти. Арестовали и везут в Ереван.
— А за что арестовали?
— Да будто за то, что она большевичка.
Человек помолчал.
— А разрешат тебе говорить с нею?
— А почему же не разрешат? Не чужая ведь я ей, мать. Везут-то мою единственную дочь. Увидимся ли мы когда-нибудь? Неужто не дадут нам в последний раз повидаться?
Человек этот покачал головой и отошел от меня. Вижу — идут солдаты.
— Расходись, расходись! — кричат они и разгоняют толпу.
Что это? Смотрю — ведут арестантов.
У меня задрожали колени. Значит, среди них моя Виктория? Солдаты расталкивают людей, а я пробираюсь ближе, чтоб узнать, там ли моя Виктория. Приглядываюсь, но не вижу ничего. Солдаты так плотно окружили арестованных, что никого не видать. Ночь темная-претемная, и глаза в слезах — ничего разобрать не могу.
Вдруг в темноте, окруженные цепью вооруженных солдат, арестованные начали петь «Интернационал». Ах, если б вы только знали, как они пели! Со всех сторон бежали к ним люди: из ближних домов, из вокзала. Скоро собралась большая толпа. Услышала я и голос моей бедной девочки и, как в тот раз, в тюрьме, не смогла удержаться и крикнула:
— Виктория, родная! Умереть бы мне за твой звонкий голосок!
Хотела подойти еще ближе, но солдат прикрикнул на меня:
— Назад! Дальше! Назад!
«Ух! Чтоб это «назад» застряло у тебя в горле!» — подумала я.
Попыталась подойти с другой стороны.
Здесь опять остановили меня тем же окриком:
— Уходи! Назад!
И так сильно толкнули, что я чуть было не упала.
А арестанты пели сильно и дружно, и громче всех раздавался голос моей Виктории.
Хотела я крикнуть, дать ей знать, что я здесь, но, как нарочно, в это время близко от нас засвистел паровоз, и поезд с шумом и грохотом подошел к станции.
Арестованных повели в первый от паровоза вагон, на окнах его были решетки, как в тюрьме. Я поплелась за ними со своим узелком. На платформе толкотня, суматоха. Чуть было не потеряла арестованных из виду, но нашла по солдатским штыкам. Добежала до вагона в ту минуту, когда сажали последнего арестованного, за ним шли солдаты с ружьями в руках. Как это так увезут их, не дадут мне в последний раз повидать моего ребенка? Нет, что бы ни случилось, даже если один из этих штыков проколет мне сердце, даже если меня бросят под поезд, я должна поговорить с Викторией!
Подумала я так, стала перед окном вагона и крикнула:
— Виктория! Виктория, милая!
Хорошо, что солдаты не поняли, кого я звала, но Виктория услыхала и откликнулась из окна вагона:
— Мама! Это ты? Прощай!
— Я, Виктория, родная! Принесла тебе на дорогу еду и белье.
Не успела я договорить, как подошел часовой и оттолкнул меня.
— С арестантами нельзя разговаривать. Ступай!
— Гони, гони ее отсюда. Нельзя! — приказал старший.
— Как это так нельзя? Куда это вы, бессовестные, везете мою дочь? Моя дочь — не большевичка, моя дочь...
Кричу и все бросаюсь вперед. Не пускают.
— Мама, ты не беспокойся. И не разговаривай с этими мерзавцами. Я — большевичка, и пусть делают что хотят! — крикнула мне Виктория.
А товарищи ее:
— Тетя, не беспокойся, иди домой.
Сказать-то легко: «Не беспокойся!» А сердце у меня надрывалось и ныло. С плачем я все пыталась подойти к вагону. Дали уже третий звонок. Вдруг слышу голос Виктории:
— Прощай, мама!
И как только тронулся поезд, Виктория со своими товарищами снова запели. Я побежала за поездом:
— Виктория! Виктория!
Поезд все быстрей, а я за ним... я за ним...
Что случилось дальше — не помню. Утром я очнулась на станции, в комнате у буфетчика. А рядом со мной в
белом фартуке стоит служанка из буфета и жалостливо смотрит на меня.
— Ну, как ты себя чувствуешь, тетя? — спрашивает.— Лучше теперь?
Только тут я узнала, что»упала в обморок, когда бежала за поездом. Железнодорожники подняли меня и принесли в буфет. Вызвали дежурного врача, дали мне лекарства, привели в чувство, и я уснула. Обо всем этом рассказала мне служанка.
Через некоторое время пришли навестить меня те, которые подняли меня. Их было двое — молодые люди в форме железнодорожников.
— Как поживаешь, мамаша? Ну и храбрая же ты женщина! — удивлялись они.— Бежишь за поездом и кричишь: «Виктория!» Разве выдержало бы у тебя сердце? А Виктория тебе кто?
— Дочь.
— Мы так и думали.
Потом выяснилось, что оба они знали мою Викторию.
— Виктория, мамаша,— наш товарищ. Ты не бойся. Все будет хорошо.
Эти парни, пошли им бог здоровья, ободрили меня, утешили. Напоили чаем внакладку, а потом посадили в фаэтон и говорят:
— Поезжай.
Когда я садилась, один из них близко подошел ко мне и прошептал на ухо:
— Мамаша, если в чем нуждаться будешь, приходи к нам. Ты наша мать и не должна нас стесняться. Приходи смело. Меня зовут Петре.
Эти слова окончательно подбодрили меня.
«Слава тебе, господи! Остались еще на свете хорошие люди!» — подумала я.
Только потом я вспомнила, что пропал мой узелок. Мне не было жалко ни хлеба, ни курицы, ни яиц, но вместе с провизией пропала и одежда моей Виктории.
Соседи удивились, увидев, что я приехала в фаэтоне. И, наверно, подумали: «Ай да прачка Анна — ездит на извозчике!» Должна сказать вам, что до этого случая я всего два раза в жизни ездила в фаэтоне. Однажды, когда заболела Лизичка, жена нашего Михака, послали меня за извозчиком. Наняла я его, а он мне и говорит:
«Ну, садись, поедем!» А второй раз — когда я была еще совсем маленькой.
Когда я подъехала, Лизичка стояла на балконе. Она поглядела на меня и усмехнулась:
— Ишь какой барыней сдала Анна! Катается на извозчиках!
Как ножом полоснуло мне сердце. «С горя изнываю, а она шутки шутит!»—додумала я, но смолчала.
— Эй, Анна! Посмотри на меня! — кричит Лизичка.
Не до шуток мне было, и я на нее даже не взглянула.
— Поди-ка сюда, я тебе что-то сказать хочу.
— Что такое?
— Иди полы мыть.
— Тебе все шутить! Полы мыть к тебе не пойду!
— А что? Что случилось?
— Викторию мою увезли в Ереван.
Как вы думаете, что она сказала?
— Хорошо сделали. Так и надо изменнице. И стоит тебе расстраиваться из-за такого пустяка. Ну иди, не ломайся. Вымой полы.
Тут меня такое зло взяло:
— Вот как? Выходит, я не мать, не могу пожалеть свое дитя? Собака — и та жалеет своего щенка. Что же, ты считаешь меня хуже собаки? Нет! Теперь мне не до мытья полов,— сказала я и пошла к себе.
После этого Лизичка перестала со мной разговаривать и уже не звала к себе работать. Нашла какую-то другую женщину, беженку, ей давала работу. А та не умела стирать. Так крепко выжимала, что все рвалось, а синьки клала столько, что белье казалось выкрашенным.
Прошло уже недели две-три, как отвезли Викторию в Ереван, а писем все не было. Я не спала по ночам. Каждый день спрашивала у почтальона:
— Анне Данельян нет писем?
— Нет
Я просила его, если меня не окажется дома, бросить письмо через разбитое окно в комнату. Я не хотела,
чтобы письмо попало в руки Лизички или ее дочерей. Так прошел месяц, а писем все нет и нет. Всякие мысли ворошились у меня в голове. Плохие мысли. Петре утешал меня:
— Это ничего, что нет писем. Я знаю наверное, что они благополучно доехали до места и все чувствуют себя хорошо.
Несколько раз я была у него, и всегда он подбадривал меня. Сердечный парень!
— Мамаша, если нуждаешься в чем, не стесняйся, скажи прямо. Я твой сын, ты моя мать,— каждый раз говорил Петре.
Но я, хоть и нуждалась, никогда не просила помощи. Как мне у него брать деньги?!
Прошел месяц с неделей, и наконец я получила маленькую записочку: «Мама, я здорова, кланяюсь Будь бодрой, обо мне не беспокойся. Виктория Данельян».
Так и пишет: «Не беспокойся». Я день-деньской думаю о ней, все мысли мои ею заняты, а она: «Не беспокойся!»
Скоро я получила еще одно такое же коротенькое письмецо.
Прошло полгода. Наступил ноябрь. Я просто места себе не находила. «Полгода не видела я своей дочки. Какая же я после этого мать?!» — все казнилась я. Не выдержала и пошла к Петре.
— Хочу, Петре, ехать в Ереван. Повидаться с Викторией.
— Напрасно ты едешь. Я получил известие, что товарищ Виктория здорова,— начал он успокаивать.
— Нет. Я должна поехать и увидеть ее.
— А деньги на дорогу у тебя есть? — спросил он.
— Нет. Но у меня есть ковер. Продам его и поеду.
Петре призадумался.
— Ну, если ты твердо решила ехать, то зачем тебе тратить свои гроши. Я тебя отправлю как свою мать. У меня есть право на бесплатный проезд.
— Спасибо, спасибо, сынок. Пусть бог исполнит все твои желания.
— Это мой долг. Я многим обязан товарищу Виктории. Только ты вот что мне скажи: приедешь в Ереван, куда ты пойдешь, у кого остановишься?
И правда, я совсем не подумала об этом. «К кому я пойду, у кого остановлюсь? На улице нельзя жить. Ведь теперь не лето, чтобы можно было свернуться в комочек под какой-нибудь стеной. Скоро зима. В горах уже выпал снег».
— Я сама, Петре, не знаю, к кому пойду. Ни родных, ни знакомых у меня там нет. В первый раз еду в Ереван. В первый раз сажусь в поезд.
Я не выезжала еще из нашего города. Несколько раз поднималась пешком в Саригюх на богомолье — только и всего! А поездом ни разу не ездила. Случалось ходить на вокзал — провожать наших дачников и укладывать их вещи в вагон. Но чтоб самой куда-нибудь поехать — не бывало.
— Ничего, ты не беспокойся, мать,— утешал меня Петре.— Я поручу тебя знакомому кондуктору и попрошу его, чтоб он отвел тебя к моему хорошему товарищу, к Артушу, он живет как раз близко от станции.
Дай бог здоровья Петре, он так и сделал.
Перед отъездом я собрала вещи Виктории — старую юбку, фуфайку, чулки, приготовила продукты, все это уложила в два узелка. Надела на себя несколько платьев, накинула шаль и пошла на вокзал.
Да, забыла рассказать. Перед уходом поднялась я к Михаку. «Еду так далеко, и кто знает, вернусь ли еще сюда. Неровен час... Дай-ка,— думаю,— попрощаюсь я с ними и со спокойной совестью пойду на вокзал. Попрошу не оставлять мою квартиру без присмотра. Хоть и повесила я на двери замок, но кто знает... Я же их квартирантка, должна объявить, куда я еду». Пришла. Было уже темно, часов восемь вечера. Михак и Лизичка пили чай с вареньем. Муж, как и всегда, сидел с расстегнутым воротом, а жена — в кашемировой шали. Дочки в углу комнаты примеряли платья. Ох, уж эти дочки! Не любила я их: посыплют лицо мукой, намажут губы краской — и вон из дому, на улицу, на бульвар, на вокзал. Целый день шляются. Дома они без конца ругались или друг с другом, или с матерью, а как выйдут на улицу, так и начнутся нежности: «Аня-джан, Соня-джан!» — будто на самом деле они неразлучные. Дома у них ненависть, а на улице — ласка!
Я неученая, неграмотная женщина, мало в чем разбираюсь, но девичье, женское дело понимаю хорошо.
Только вошла это я к ним, как Анечка и Сонечка переглянулись и засмеялись.
— Пришла! — говорят.
Наверно, они думали, что я пришла просить у них помощи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11