— Это ничего,— ответила Лизичка.— Мы его заменили более крепким, хорошим.
— Ну, дайте мне ключи. Пойду посмотрю, что там у меня. Наверно, крысы изгрызли все мои пожитки.
— Ты, пожалуйста, об этом не беспокойся. Мы туда пустили кошку.
— Боже мой! Пустили кошку? А если она перебьет посуду?
— Ничего она там не перебьет,— ответила Лизичка.— Мы все спрятали.
— Где?
— В шкафу.
— В каком шкафу? У меня ведь и шкафа-то нет.
— В нашем шкафу.
— А почему ваш шкаф у меня в комнате? — удивилась я.
— Мы поставили.
Теперь только я заметила, что в комнате у них не хватало одного шкафа. Но зачем они поставили его ко мне, я не понимала.
— А зачем вы поставили шкаф ко мне?
— Могло случиться так, что его взяли бы другие. Мы подумали: пусть уж лучше он стоит у нашей бедняжки Анны, пусть она им пользуется,— ответила Лизичка.
— Там есть и другие вещи. Пользуйтесь ими, Анна,— подхватили за ней дочери.
— Ну конечно! Было бы гораздо лучше, если бы пользовалась ими наша Анна,— добавил в свою очередь Михак.
Я прямо-таки ошалела, приросла к месту.
— Ничего не пойму... Дайте-ка мне ключи, пойду погляжу, что вы там такое натворили.
— Пойдем вместе,— сказала Лизичка.— Замок-то секретный. Ты одна не сможешь открыть его.
Пошли. Она открыла дверь, и я не поверила своим глазам.
Квартира-то моя, а не похожа на мою.
К стене они поставили шкаф с посудой. Один из ковров разостлали на тахте, другой же во всю длину — на полу, а их белая кошка, мурлыкая, разгуливала по комнате. У другой стены стояли их стулья, а посреди комнаты — круглый столик, покрытый скатертью, мой же обеденный стол отодвинули в угол и сложили на нем все свои занавеси. На стенах развесили какие-то картины в золоченых рамах. Одним словом, мой подвал превратили в барский дом. Большой, белый — из никеля, что ли,— самовар их красовался в другом углу; рядом с печью поставили огромный сундук. Хотела было открыть его, но он был на замке.
— А это что такое? Что за сундук?
— А там наше белье. Ты, Анна, пользуйся вещами, а этот сундук не трогай. Твоя дочка — большевичка. Если узнают, что ты мать большевички, то тебе ничего не скажут.
Теперь-то я все поняла.
— Спасибо. Мне не нужно такой чести. Хватит и того, что имею. А ваше имущество забирайте к себе.
Михак и Лизичка стали умолять меня:
— Пусть вещи некоторое время останутся у тебя. Пользуйся ими, Анна, сколько душе угодно.
— Мне не нужно. Унесите их отсюда, не надо мне чужого добра!
Они снова стали просить, а я говорю:
— Нет и нет. Уносите ваши вещи.
Тогда все — мать, отец и дочери — начали таскать вещи. Будь это раньше — никто из них и не взялся бы за это. А теперь посмотрели бы вы на них! Жена работала проворнее мужа, муж, — проворнее жены, а дочери — проворнее родителей. Не поймешь, откуда сила и ловкость взялись!
— Помешали ей наши вещи! — бормочут себе под нос, но все же таскают.
Когда они кончили, я убрала комнату и присела отдохнуть.
В своем городке я прожила еще около двух месяцев. Потом получаю письмо от Виктории, просит, чтоб ехала я к ней в Ереван. Собрала все, что у меня было, продала кое-что и приехала к дочери.
Вот уже два года, как живу в Ереване. Дочь моя работает, я живу на ее иждивении. Теперь уже не хожу стирать чужое белье, только забочусь о своей дочке, готовлю обед да сторожу квартиру.
Виктория по-прежнему ходит на собрания, изредка выезжает в деревни — организовывать там женщин, обучать их грамоте.
Живу я спокойно и не слышу больше бурчания Ли- зички и ее мужа. Никто не покрикивает на меня: «Почисть ботинки, убери комнаты, вымой полы». Хоть отняли у меня моего Ерванда, но у меня Виктория... Теперь не пропаду.
Вот как все это было.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
ЛЕТОПИСЦЫ СУДЕБ НАРОДНЫХ
Егише Чаренд и Стефан Зорьян...
Соседство этих имен может показаться неожиданным и даже искусственным.
Чаренц — певец и солдат революции, поэт удивительно противоречивый и вместе с тем на редкость цельный, органичный; Чаренц, испытавший в молодости влияние символистов, футуристов и, несмотря на это, ставший одним из зачинателей литературы социалистического реализма.
Зорьян — большой мастер прозы, никогда не увлекавшийся модными литературными течениями, с первых же творческих опытов избравший путь реализма, превосходный знаток армянской деревни и провинции, вдумчивый историк-романист, глубокий аналитик и тонкий психолог.
Темпераментная, страстная поэзия Чаренца покоряет необузданной энергией, мощными интонациями, она заставляет любить и ненавидеть, увлекает масштабностью и революционным порывом. Читая Чаренца, мы словно в стремительном марше проходим по дорогам истории, слышим призывную музыку Октябрьской резолюции.
Проза Зорьяна — поэтическая и философская одновременно,— в лучших своих образцах восходит к реалистическим традициям армянской классики. Пристальное внимание к внутреннему миру человека, отличное знание народного характера, народного быта, народной психологии, умение через малое, частное раскрыть большое и значительное — примечательные стороны зорьяновского дарования.
Чаренц — острый полемист, и во многих его произведениях порою сталкиваются и спорят друг с другом самые разные, а иногда и противоположные эстетические принципы.
Зорьян не столько спорит, сколько утверждает своей художественной практикой принципы реалистического изображения жизни. Его творчество развивалось именно в этом направлении.
Конечно же, Чаренц и Зорьян — не антагонисты в искусстве: в борьбе за становление армянской советской литературы они были соратниками. Главное, что их объединяло,— это искреннее стремление служить интересам трудящегося человека, способствовать его духовному и социальному раскрепощению, полному освобождению от страшного наследия прошлого — психологии рабства и, по выражению Чаренца, «жалкой химеры национальных самоограниченно- стей».
Силой слова Чаренц и Зорьян утверждают правду новой, социалистической действительности.
Эта принципиальная идейно-эстетическая общность двух замечательных деятелей армянской советской литературы позволила нам представить в одной книге сатирический роман Егише Чаренца «Страна Наири» (1922—1925) и повести Стефана Зорьяна «Председатель ревкома» (1925) и «Девушка из библиотеки» (1925).
Егише Чаренц (Егише Абгарович Согомоняи) родился в 1897 году Е городе Карее, в семье торговца коврами.
В Карее, в этом, по выражению Чаренца, «неприветливом сером городе», который был мал и немноголюден, дряхл и пылен, прошли детские и юношеские годы будущего поэта.
Когда грянула мировая война, Чаренцу было семнадцать лет.
Попав на первых порах под влияние буржуазных националистов, он полагал, что наконец наступило время, когда раз и навсегда будет разрешен «армянский вопрос», и, быть может, воскреснет, подобно легендарному фениксу, далекая, таинственная «еркир Наири» Ложная мечта привела Чаренца в 1915 году в Седьмую Добровольческую армию. В стихотворениях этого периода поэт выразил переживания души, рвущейся в «неведомую даль», к «звездной грусти» и к «горячему солнцу», но обреченной жить в тусклом мире сновидений.
Поэт варьировал мотивы глухой печали, несбыточных надежд и безграничной тоски, следуя декадентской поэтике полутонов и намеков.
1 «Страна Наири» — древнее название Армении.
В конце 1915 года Чаренц приехал в Москву. Здесь он оказался под перекрестным огнем политических лозунгов и эстетических программ символистов, акмеистов, футуристов и других представителей упадочнической литературы. Но он увидел и другое — зревший в народных массах революционный протест, их ненависть к империалистической войне и их страстную тягу к миру.
Эта большая правда жизни открыла поэту глаза на кричащие противоречия действительности, помогла ему обрести чувство исторической перспективы. И уже в другом качестве предстал перед читателями Чаренц — автор поэмы-исповеди «Дантова легенда» (1915—1916). Теперь он взволнованно повествует о том, сколь непохожими оказались его грезы на суровые будни солдатской жизни. Лирический герой поэмы — юноша-доброволец — проходит через сожженные города и села, и всюду на его пути усталые, озлобленные, бездомные люди, словно пришедшие на землю из Дантова ада.
В поэме чередуются картины страшных разрушений, страданий и неутешного горя людей, втянутых в водоворот событий первой мировой войны. Чаренц разоблачает жестокость и бесчеловечность империалистической бойни, ее преступный, антинародный характер. Война приносит смерть и разрушения, она губит миллионы невинных жизней, уродует природу человека,— таков горький вывод поэта. Обращаясь к миру, к людям, к себе самому, он спрашивает:
И почему над темною вселенной
Мечта повисла, как дамоклов меч?
Кто ниспослал нам горе в жизни бренной?
Когда стряхнем мы бремя бури с плеч?
Кто сделал жизнь проклятою геенной?
Кто может нас от зла предостеречь?
(Перевод М. Талова)
Уже сама постановка этих вопросов говорила о многом, и прежде всего о политическом созревании Чаренца, его стремлении постичь первопричину страданий народных масс, о последовательном приобщении поэта к революционному духу времени.
Мотивы «Дантовой легенды» можно встретить и в других произведениях Чаренца предоктябрьской поры. Вопросы, сомнения, переоценка ценностей, негодование, стихийный протест, поиски возможных решений, исторические аналогии,— все это властно входит в его поэзию, расширяет и углубляет ее общественно-политическое содержание.
Великий Октябрь открыл перед Чаренцем широчайшие перспективы творческого роста. Революция помогла Чаренцу найти себя как
поэта и гражданина. Не колеблясь, становится он в ряды борцов за народное дело: в 1918—1919 гг. Чаренц — солдат Красной Армии, с 1918 года он член Коммунистической партии.
Гражданская война явилась для Чаренца подлинным университетом. Он не раз ходил в атаку под Царицыном, вместе с простыми русскими парнями отправлялся в разведку, спал с ними под одной шинелью, ел из одного котелка. В недолгие минуты затишья между боями, под задушевные солдатские песни, он обдумывал новые стихи и поэмы, записывал на клочках бумаги огненные строки «Сомы», «Неистовых толп», произведений, знаменовавших новый этап в творчестве поэта.
Поэма «Сома» — страстный призыв к активному переустройству жизни. В ней Чаренц занял важную исходную позицию, которая определила все его послеоктябрьское творчество,— позицию певца революции, глашатая революционной борьбы народных масс. Именно это произведение сам Чаренц признает началом зрелого периода творчества.
Большим праздником угнетенных и эксплуатируемых изобразил Чаренц революцию в поэме «Неистовые толпы». Выражением оптимистического содержания поэмы служат многообразные художественные средства и приемы — торжественный размер стиха и яркая, эмоциональная речь автора, конкретные, осязаемые, емкие метафоры и свежие эпитеты, точно найденные гиперболы и смелые рифмы.
В поэме показана борьба двух миров — мира угнетателей и мира угнетенных, историческая неизбежность революционной самодеятельности народа.
Один из эпизодов гражданской войны — захват железнодорожной станции — стал основой для значительных художественных обобщений. Этой задачей обусловлено развитие сюжета поэмы: реалистическое описание векового угнетения народных масс и сложного процесса роста их ненависти к поработителям. Величественное изображение штурма железнодорожной станции сменяется патетико- героическими строками, прославляющими мощь и непобедимость «неистовых толп», которые выступают не в состоянии фанатичной «одержимости», как полагали некоторые критики Чаренца, а как символ нового мира, сильного и грозного, творящего справедливое возмездие.
Художественное освоение темы народа, темы революционной героики мы встречаем и в других произведениях Чаренца. Великая Октябрьская социалистическая резолюция во всей полноте раскрыла перед поэтом роль народных масс как движущей силы истории, по-
казала направляющее значение идей коммунизма. «Всем, всем, всем» (три радиопоэмы — «Из страны Наири», «В грядущее», «Бронзовые крылья Красного грядущего»), «Песнь о народе», «Радио мира», «Всепоэма», «Чаренц — намэ» — именно эти разные по складу и характеру произведения определяют главную линию развития творчества Чаренца в первые годы после победы революции. Размах всенародной борьбы против старого мира лжи и насилия захватил поэта. Чаренц приветствовал тех, кто в жестоких сражениях с врагами революции отстаивал ее завоевания.
Как и прежде, поэта глубоко волнует судьба армянского народа. В конце 1919 года, по поручению партии, Чаренц направляется в Армению, где в это время господствовала контрреволюционная диктатура дашнаков. Ставленники армянской буржуазии и империалистических держав Запада вели враждебную политику по отношению к Советской России, одурманивали сознание трудящихся шовинистическими планами «Великой Армении от моря и до моря». Разглагольствуя о так называемых «общенациональных интересах», дашнакские правители в действительности стремились увековечить рабское положение армянских трудящихся, притупить их классовое самосознание, расправиться с лучшими сыновьями народа. Положение в Армении было поистине трагическим, но поэт верил, что армянский народ также встанет под красные знамена Октября, и эта вера обусловила жизнерадостность, революционный оптимизм его произведений.
Так, например, во «Всепоэме» дана правдивая картина жизни Армении накануне победы советской власти. Три образа проходят через эту поэму — рабочий Погос, лавочник Амо, учитель Саго, при этом композиционно «Всепоэма» построена таким образом, что читатель ясно видит будущее каждого из них. У Погоса — это действительно будущее, он творит его, борется во имя его торжества. И напротив, тупой и самодовольный Амо — этот дремлющий перед своей лавкой собственник с заячьей душой, ограниченный филистер и националист Сого, претендующий на звание «гениального сына Наири», безудержно катятся вниз, терпят моральный и политический крах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11