— Ну, теперь уж,— говорит он,— поздно! После ее сегодняшней речи никто ей не сможет помочь.
Сказал это и ушел. До самого утра я не сомкнула глаз. Встала и начала собирать и расставлять разбросанные вещи, насилу привела в порядок комнату. Наутро собрались у меня соседи. Узнав, что приходили милиционеры, приставали с расспросами, что-де говорили они, о чем спрашивали. Вместе со всеми пришла и одна знакомая женщина, которая жила в соседнем доме. Звали ее Юхабер. Целыми днями сидела она у ворот своего дома и вязала чулки или грызла семечки. Чуть что в городе случится — она уже все знает. Изредка Юхабер приходила ко мне поболтать о том, о сем. Когда она узнала, что ночью приходили за Викторией, крикнула: «Ослепнуть бы мне!», а потом рассказала, что в городе арестовали много большевиков.
— Пусть твоя Виктория скрывается несколько дней в безопасном месте, она ведь девушка — арестуют, посадят в тюрьму, позора не оберешься. Если место у нее ненадежное, пускай придет ко мне, я ее спрячу.
И так ласково говорит и так чувствительно, что я подумала: «Вот сердечная женщина!»
— Нет,— поблагодарила я,— спасибо, Виктория у меня в надежном месте.
— А где она? — спросила Юхабер.
А я, глупая, возьми да и скажи:
— У тети. Место надежное, в районе вокзала.
— Вот ка-ак,— протянула она и как-то особенно поджала губы.
Я сейчас же пожалела, что сказала ей.
Расскажет она другим, и пойдет этот слух гулять по городу. Сказанное слово и новорожденный ребенок одинаково крикливы.
Так оно и вышло.
Через два дня на квартире у тетки арестовали Викторию. «Горе мне, горе,— убивалась я.—Как они узнали? Как нашли?»
Я тут же побежала к Юхабер.
— Дочку мою арестовали на той квартире, где она скрывалась. Никто, кроме тебя, не знал об этом. Может, это ты проговорилась?
— Нет, я никому не говорила,— ответила она, но покраснела и отвела глаза.
Только потом я узнала, что она была подослана ко мне. Брат у нее служил тайным шпионом в милиции.
Уж и проклинала я себя за то, что сама своими руками дала арестовать дочь. Но было уже поздно. Оставалось одно: постараться вызволить ее.
На другой день с утра пошла я в тюрьму проведать дочку, узнать, как она себя чувствует. Там мне сообщили, что Виктории Данельян нет, но что, может быть, она вместе с другими арестованными находится в старой школе. Тюрьма тогда была так переполнена, что новых арестованных сажали в школу. Пошла я в школу.
— Здесь,— спрашиваю,— Виктория Данельян?
— Здесь.
— А можно будет ее повидать?
— Нет, нельзя.
— Я ее мать.
— Все равно. Будь ты хоть сам бог. Нужно разрешение. Пойди возьми бумажку, тогда пустим.
Пошла я к начальнику, получила разрешение на свидание с дочерью. Впустили меня в коридор, а потом вызвали туда же Викторию. Она вышла в пальто, накинутом на плечи, и стала передо мной, потряхивая стриженными волосами. С нею был конвойный солдат. Еще издали, завидев меня, она говорит:
— Мама, это ты? Что ты хочешь?
И так спокойно говорит, точно ничего не случилось.
— Как тебя освободить, дочка? Кого просить? К кому пойти?
— Ни к кому не ходи.
«Ну,— думаю,— с ума, что ли, она сошли?»
— Пойду,— говорю я,— к Михаку. Попрошу его, не поможет ли.
— Нет, не надо мне никакого Михака. Лучше десять лет здесь отсидеть, чем с его помощью выйти на свободу.
— Почему, дочка? — спрашиваю.— Что тебе сделал Михак?
— Михак — наш враг.
И начала... А солдат слушает. Я моргаю, даю понять, что мы не одни, чтоб замолчала она. Но Виктория — никакого внимания. Что ей говоришь, что вот этой стенке.
— Все равно я тебя здесь не оставлю,— сказала я ей.— А кроме Михака, другого человека у меня нет. Пойду и попрошу помощи у него.
— Нет! Если только узнаю, что меня освободили по его поручительству, сейчас же вернусь сюда!
Мало ли еще какие глупости она болтала. Я все-таки пошла к Михаку.
— Так и так,— говорю,— только ты один можешь помочь мне. Сделай что-нибудь, освободи мою дочь.
А он в ответ:
— Это не мое дело. Иди к начальнику.
И выпроводил меня. К начальнику я не посмела обратиться. Решила сначала просить тех, кто работал в комитетах, разбирался в таких делах и знал мою дочь. Пошла к учителю Виктории, тому самому, который тогда в библиотеке спорил с нею. Он тоже сказал:
— Не могу, это не мое дело.— Да еще добавил: — Твоя дочь такую заварила кашу, что я не могу вмешиваться.
— Но что же делать! Молодость! Она ведь не понимала, что творила!
— Ну нет. Очень даже хорошо понимала. Твоя дочь — предательница нации. Она хочет, чтобы позвали русских большевиков и разрушили нашу страну.
Я поняла, что от него не будет никакой пользы, и решила пойти к нашему приходскому священнику. Может, думаю, он поможет. Он знаком с этими людьми. Но и он сказал то же, что учитель:
— Дочь твоя — предательница нации. Ничего не могу для нее сделать.
— Батюшка! Ради всего святого, помоги мне! — умоляла я его.
Засунув руки в карманы подрясника, расхаживал он взад и вперед по балкону, не обращая на меня внимания. Не помогли мои просьбы, отказался отец Барсег мне помочь.
«Вот тебе и священник,— подумала я.—Всегда говорил, что нужно помогать бедным, а когда мне пришлось плохо, повернулся ко мне спиной. Вот вам и божие люди».
Убитая горем, я пошла к их начальнику. Мне пришлось долго ждать, пока он принимал людей. Я села и стала прислушиваться к разговорам. У кого арестовали сына или дочь, у кого мужа. Рассказывали, что в городе забрали восемьдесят большевиков. А если кого из них не застали дома, взяли отцов, братьев или жен. Делали обыски, такие же, как у меня. Ко мне подошла одетая в черное платье женщина.
— Это ты,— спрашивает,— мать Виктории Данельян?
— Я. А в чем дело?
Смотрю на нее: лицо заплаканное, на ресницах еще слезы не высохли.
— Что твоя дочь сделала со мной! Несчастье обрушилось на меня!
И плачет. Слезы ручьем льются. А я ничего не понимаю.
— Какое несчастье? — спрашиваю.
— Твоя дочь давала читать запрещенные книги моей Ашхен. Вот теперь арестовали мою дочку...
Говорит и все плачет. Вытирает платком глаза, а из них снова льются слезы.
— Единственная дочка у меня. И ту отняли.
— Милая сестра, что мне делать? Разве я этого хотела?— ответила я.
— Твоя дочь во многом виновата,— раздался еще один женский голос.— Разве могла Ашхен не слушать ее? Виктория так умело подходила ко всем, так ласково заговаривала их, что нельзя было не послушаться ее. Мой сын тоже попался в связи с этим делом.
Другие женщины тоже подходили ко мне, только они не винили ни меня, ни Викторию, а горевали вместе со мной и думали, как бы скорее освободить наших детей.
Когда настала моя очередь идти к начальнику, какой-то парнишка и говорит мне:
— Ты, мамаша, напрасно ждешь, все равно начальник не выслушает тебя.
— А почему? — спрашиваю я его.
— Да потому, что твою дочь знают как большевичку. У нее нашли какие-то бумаги. Она не сможет оправдаться.
«Что бы там ни было,— думаю,— пойду-ка, попрошу его. Скажу, что Виктория ошиблась, что молода еще, что больше не будет ничего делать. Лишь бы он простил ее. Может, и на самом деле начальник сжалится надо мной и освободит мою дочь».
Подумала я так и вошла к нему. За столом сидел какой-то длинноволосый молодой человек с закрученными усами — это был начальник,— а рядом с ним сидел сын священника адвокат Вагаршак, в очках, как всегда в накрахмаленной сорочке. Смиренно подошла я к ним и поклонилась в пояс. Оба с головы до ног осмотрели меня.
— В чем дело? — спрашивает начальник.
— Пришла просить вас за дочь.
— Какую дочь? — спрашивает он.— Кто она такая?
— Вчера арестовали ее. Сын мой пошел в добровольцы, погиб на войне, единственная дочь осталась у меня, да и ту арестовали. Что же мне делать? Как быть?
— Кто твоя дочь? Как фамилия?
— Девушка из библиотеки, Виктория Данельян.
Начальник посмотрел на адвоката Вагаршака, промычал «гм» и усмехнулся под нос.
— Значит, твоя дочь? Ну, что же тебе нужно? — спрашивает он, а у самого и голос стал другой.
— Я прошу освободить ее. Она еще такая молодая, случится с ней что-нибудь. Дома у меня никого... я да она... Единственная она у меня... Молода еще, ошиблась!
— Гм! — опять промычал он.— Как бы не так! Ошиблась!..
Переглянулись с адвокатом, и оба засмеялись. Я не выдержала и накинулась на Вагаршака:
— А ты-то чего зубы скалишь? Записали с Михаком моего сына в добровольцы, а теперь хотите у меня и единственную дочь отнять?
Адвокат побледнел.
— Одно другого не касается,— говорит он, поправляя очки на носу.
— Как это так не касается? Ведь оба они мне дети! Обоих я их вырастила!
— Это не имеет никакого значения,— сказал он.— Одно другого не касается, потому что один из твоих детей, сын, любил свою родину и пошел бороться за ее освобождение, а дочь твоя стала изменницей.
Сказал он все это с важным видом и встал.
Я рассердилась.
— Во-первых,— говорю,— сын мой пошел совсем не гю своей воле. Вы сами его записали и насильно отправили на фронт. Пообещали помочь мне и ни одной копейки не дали. А теперь вот дочь. Какая тут измена? Просто по молодости, по глупости сказала какую-то речь. Разве за это надо в тюрьму сажать?
— Какая там речь! — ответил он.— Дело не только в речи. Твоя дочь тайно поддерживала связь с большевиками. Тайно получала от них деньги, чтобы вредить нашей власти.
— Ослепнуть бы мне,— говорю я,— если все это так! Кроме жалованья, я не видела у нее никаких других денег. Да и жалованье-то она мне отдавала. Моя дочь ни в чем не виновата. Это просто наговорили на нее.
А начальник ни в какую.
— Какая там клевета! Твоя дочь — главная зачинщица. Она продала родину, она изменница.
Кровь бросилась мне в голову.
— Сами вы торгаши! Моя дочь лучше вас всех, она чистая, а вы...
Начальник нажал на кнопку звонка. Вошел какой-то парень.
— Выведи отсюда эту старуху! — приказал начальник.
С этого дня ни на кого я уже не могла надеяться, кроме как на бога. Да и в него после смерти сына я перестала верить, хотя еще что-то теплилось во мне. Думала, если он к сыну был немилостив, авось сжалится и сохранит дочку. Каждый день я ходила в тюрьму, куда перевели Викторию, носила ей обед, а иногда белье. К тому времени я почти лишилась заработка, стара
стала, невмоготу уже стало стирать. А когда временами работала в богатых семьях, только и слышала, как осуждали меня: мол, вырастила дочь-«изменницу».
Говорили, что она тайком получала деньги, чтобы повредить Армении*. И чего-чего не наговаривали на нее. Многие соседи жалели меня, но не могли открыто это показывать.
Скоро и деньги кончились. Тут я вспомнила, что Виктория за последний месяц не получила в библиотеке жалованье. Решила пойти за деньгами.
— Ей ничего не причитается,— ответил заведующий.
— Как же это так? — спрашиваю.— Она ведь за прошлый месяц ничего не получила.
— У меня есть приказ не выдавать.
Так и не дали мне денег. Как и раньше, носила я дочке скудную пищу: салат, картофель, и только два-три раза удалось приготовить котлеты.
Как-то прихожу это я в тюрьму и вижу: у ворот собралось много народу. Стоят и смотрят то на стены тюрьмы, то на двор, а на улице валяются хлеб, сыр, разбитые чашки, посуда, куски мяса. Из тюрьмы доносится какой-то шум. Я спросила:
— В чем дело? Кто разбросал пищу?
— Арестованные большевики,—отвечают мне.
— Что с ними стряслось?
Кто-то ответил:
— Сегодня избили в тюрьме одного арестованного, вот они и выбросили свою передачу. Отказываются есть.
Ага, вон оно что! Заколотилось у меня сердце. Подошла к какому-то мужчине в шляпе и спрашиваю, а голос у меня дрожит:
— Кого избили?
— Какого-то парнишку,— ответил мне этот господин.
Отлегло немножко... Пошла передать обед, но у меня не приняли.
— Почему же? — спрашиваю у часового.
— Есть приказание не принимать.
— А почему?
— Это, старая, тебя не касается.
Среди часовых был один парень из Карса, с большими глазами и шрамом на лбу. Он ко мне был очень ласковый,
называл «мамашей», жалел меня и делал все, что я просила. Но на этот раз его не было.
Когда я говорила с часовыми, арестанты запели «Интернационал». Да так громко пели, что стекла дрожали. Сильнее всех выделялся голос моей Виктории, чистый и звонкий. Дружная песня вырывалась изо всех камер. Тюремщики хотели прекратить пение, но куда там... От страха еще сильней заколотилось у меня сердце: «Вот сейчас убьют их всех». А они все поют, и громче всех голос Виктории. Из глаз у меня покатились слезы.
— Виктория, родная, умереть бы мне за твой певучий, звонкий голос! — крикнула я дочке.
Старший тюремщик рассердился:
— Кто ты такая? Зачем кричишь? — и подозрительно уставился на меня.
— Я мать Виктории Данельян. Это моя дочь поет.
Я сказала это, чтобы его разжалобить, но он еще больше осерчал.
— Уходи отсюда сейчас же!..— затопал он ногами.
В это время подошел мой знакомец из Карса и тихо прошептал:
— Мамаша, уходи. Сегодня ничего не выйдет. Приноси завтра,— посоветовал он, провожая меня до ворот.
А я все не успокаивалась:
— Викторию мою не избили?
— Нет, нет, не волнуйся. Только вот не хотят принимать передачу.
— Как так? Голодные они, что ли, должны оставаться?
Говорю это, а сама думаю: «Одурели, с ума, видно, посходили. Разве можно отказываться от хлеба?»
— Не умрут,— ответил он.— Не беспокойся!
— Пустите меня. Дайте мне уговорить мою дочь. Она не понимает, что делает.
— Нет! — ответил он.— Не убедишь ты ее. Все равно одна, без своих товарищей, она не станет есть.
— Может, они не хотят вашей пищи, дайте им мою.
— Нет, все равно не станут. Да и не можем мы принять у тебя передачу, они должны есть нашу пищу...
Он объяснил мне, что большевики отказываются есть, потому что недовольны тюремными порядками. Я так ничего и не поняла. Что за глупости такие! Уморят себя голодом и только.
Пришла домой, не могу ни есть, ни пить. Дочка моя голодная, а я стану есть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11