Стелю постель, достаю чистые простыни, кладу подушки из приданого Виктории. «Пускай,— думаю,— им будет хорошо. И они ведь дети своих матерей, и они, может быть, привыкли к мягкой подушке. Что ж из того, что сегодня они на чужбине?» Переночуют парни и чуть свет уходят.
— Куда же они ушли? — спрашиваю у Виктории.
— В соседнее село,— отвечает,— уехали.
Не проходило и недели, чтобы кто-нибудь из них опять не появлялся у нас. Виктория передавала им бумаги, принесенные с вокзала, и люди эти уезжали. Вскоре я стала примечать, что они заняты каким-то тайным делом. Все шепчутся меж собой, приходят поздно вечером, когда на дворе совсем уже темно, а уходят чуть свет, когда соседи еще спят.
Уходя, оглядываются по сторонам, чтобы проверить, не видит ли их кто.
«Нет,— думаю,— все это кончится плохо. Нагрянет беда».
Так оно и случилось.
То, о чем я хочу рассказать, случилось первого мая. Скажу прямо: до этого я и не знала совсем, что Первое мая — праздник. Чего только не было в этот день, боже мой!
В то памятное утро какие-то два человека вызвали Викторию. Она их пригласила войти. Вошли, оба молоденькие, в блузах. Спросили про знамя. Я и забыла сказать, что за несколько дней до того Виктория принесла красную материю и целых два дня возилась с ней, Вырезала буквы из белой материи и наклеила их на красную, получились слова: «Да здравствует революция!» Получились такие ясные, хорошие буквы, что лучше не могло быть. Парнишкам знамя очень понравилось, они то и дело повторяли:
— Молодец, Виктория, замечательно у тебя вышло!
А Виктория, когда хвалили ее, смущалась всегда, краснела. Так и на этот раз — застеснялась и заторопила:
— Ну-ну, много не разговаривайте, теперь не время. Скорее несите знамя, только не развертывайте. Я сейчас же вслед за вами пойду.
Парни сложили знамя и вышли.
— Куда это они понесли его? — спрашиваю у дочери.
— Нужно для сегодняшнего праздника.
В первый день, когда она трудилась над материей, я ничего не спросила. Мне казалось, что она делает это для библиотеки, потому что, после того как сбросили царя, Виктория два раза вышивала знамена для библиотеки. Но на этот раз парни унесли его почти тайком, и мне захотелось узнать, в чем тут дело.
— А что за праздник такой Первое мая, Виктория?
— Первое мая — это праздник всех трудящихся. Его празднуют рабочие всего мира. Сегодня во всех городах Европы и Америки рабочие выходят на улицу.
— Ну хорошо, а в нашем эчмиадзинском календаре указан этот праздник?
— А зачем монахам указывать этот праздник у себя в календаре? Они помещают там праздники своих несуществующих святых, чтобы обманывать народ.
— Замолчи,— говорю,— не греши, дочка, ты еще молода! Что значит: «несуществующие святые»? Монахи, значит, по-твоему, такие глупые люди, что напишут в календаре выдуманные праздники?
— Нет, они не глупые, а очень даже хитрые, дурачат таких, как ты, чтобы вы ходили в церковь, ставили там свечи, целовали монахам руки и считали их святыми. А на самом деле нет ни одного святого. Все это — брехня и выдумка монахов.
Я так и застыла на месте.
— Замолчи сейчас же! — кричу.— А то разгневается господь и побьет нас каменным градом.
Я принялась креститься, а она смеется.
— Бедная ты моя мамочка! Напрасно, не трудись. Нет над нами ни бога, ни святых. Над нами лишь торгаш Михак со своей бессовестной женой да дочерьми. Больше там ничего нет.
— Замолчи! Услышат — выгонят нас из дому.
— А ну, пусть посмеют только,— говорит она.— Скоро мы покажем им, кто кого выгонит. Ведь они живут в доме, построенном чужим трудом...
Долго она еще говорила так, а потом оделась и вышла.
Ее слова о том, что нет ни бога, ни святых, что в эчмиадзинском календаре написана одна неправда, задели меня за живое. Стала я на колени и помолилась. Хотела купить свечи и пойти в церковь, но тут же передумала. «Сколько,— думаю,— я раньше-то, бывало, ставила свечей, чтобы господь бог оберегал моего Ерванда от всех бед и несчастий,— а разве спасли его мои молитвы? Нет, не стоит идти в церковь. Вроде и права Виктория. Уж если бы эти .святые имели какую-нибудь силу, мой Ерванд не пропал бы без вести в чужих краях». Как вспомнила Ерванда, слезы подступили к горлу. И решила я пойти поглядеть, какой такой это праздник Первое мая.
Вышла из дому. И что же? Главная улица полна народу. Иголке негде упасть. День хороший, ясный, так и радует сердце. Музыка играет. Народ песни поет, детишки резвятся. Многие по-праздничному одеты, и все чего- то ждут. Вот прошли со своей музыкой школьники, по четыре человека в ряд, за ними — еще. Сколько в городе было учеников! И все со своими флагами. После учеников шли служащие, тоже со знаменами, а потом и войско с большим зелено-красно-оранжевым флагом и музыкой. А за ними показался фургон; на нем наковальня и кузнечные мехи, двое людей, одетые в костюмы кузнецов, куют железо: мол, смотрите на нас, как мы работаем. Потом проехал фаэтон, в котором стояла девушка, одетая во все белое, с распущенными волосами, и бросала во все стороны цветы и зелень. Она представляла май — месяц цветов и зелени... Чего-чего только не придумают люди! Проехал этот фаэтон и за ним прошли еще два-три представления. Вдруг в конце улицы показалась колонна; она несла то самое знамя, над которым вчера трудилась Виктория. Я узнала его по буквам — белым по красной материи. Прибили знамя к какому-то шесту и несли высоко над головами. Ветер раздувал его, и всем было видно, что там написано. Сначала я Викторию не заметила. Потом смотрю — и она здесь, как раз рядом с теми, которые несли знамя. Идет в красном платочке. Большая часть этой колонны — безусая молодежь, пожилых людей совсем мало. Среди них я узнала одного учителя и фонарщика. Женщин почти не было, если не считать Викторию и еще двух девушек.
Вдруг товарищи Виктории запели «Интернационал».
Тогда из толпы, шедшей сзади, раздалась другая песня, и какой-то хорошо одетый человек крикнул:
— Шапки долой! Поют «Нашу родину».
Все пошли на вокзал. Я за ними. Прошел слух, что на вокзале будут говорить речи.
«Уж раз вышла из дому, послушаю, что они говорят. Все равно дома нечего делать. Может, и, правда, скажут что-нибудь хорошее»,— подумала я.
Перед вокзалом собралась уйма народу — наверно, тысяч двадцать. Михак со своей женой и дочками тоже стояли здесь. Они были нарядно одеты. Заметив меня, удивились:
— Как, Анна, и ты пришла сюда? В доме никого не осталось? А если нас обокрадут?
— Ничего,— говорю,— не случится. Хочу посмотреть, какой это праздник.
Они прошли вперед, а я осталась на месте. Народу становилось все больше и больше. Играла музыка. Наконец вышел человек в крахмальной сорочке. Я сразу узнала его. Это был сын священника, адвокат Вагаршак, тот самый, который несколько лет тому назад вместе с нашим домохозяином Михаком записал моего Ерванда в добровольцы. Посмотрел вокруг, откашлялся и начал:
— Товарищи! Сегодня весь мир празднует Первое мая...
И пошел, и пошел... Но говорил он так учено, что я не поняла больше половины. А под самый конец он махнул шляпой и крикнул:
— Да здравствует Первое мая!
Заиграла музыка.
После адвоката держал речь один наш учитель. Он говорил то же, что и адвокат Вагаршак, и закончил так же, как и он: «Да здравствует Первое мая!» После учителя многие говорили. Одни — спокойно, другие, как сумасшедшие, махали руками и кричали во все горло, но заканчивали все одинаково: «Да здравствует Первое мая!» После каждой речи играла музыка, люди снимали шапки, хлопали говорившим и кричали «ура». И вдруг на место, откуда говорили, поднялась Виктория в красном платочке, со знаменем. У меня упало сердце.
— Кто это такая? Что это за девушка? — спрашивают в толпе.
— Это девушка из библиотеки.
Они-то говорят спокойно, а я волнуюсь. Разве это девичье дело? Колени у меня дрожат, сердце колотится, во рту пересохло. Стою ни жива, ни мертва. «Что, если увидит меня Михак? Что он скажет?» — думаю.
Виктория начала говорить:
— Товарищи! То, что вам здесь толковали,— все неправда, потому что эти господа говорят одно, а на деле поступают совсем иначе. Эти господа говорили вам, что все трудящиеся, все рабочие должны объединиться, но сами они не хотят соединиться с русскими рабочими, которые борются за одно общее дело — за счастье трудящихся во всем мире. Все, что говорили выступавшие здесь,— фальшь. Пусть наш народ знает об этом. Они — враги народа.
До нее все говорили только о празднике, а она — о народе, о порядках, о правительстве.
— Какое это правительство, если оно только и делает, что воюет и притесняет народ? Такого правительства лучше не надо совсем!
Слов учителя и Вагаршака я не понимала, а ее каждое слово тяжелой гирей падало мне на голову. Сначала я хотела уйти, но потом решила остаться. «А вдруг,— подумала я,— за то, что она посмела выступить против них, на нее набросятся и изобьют, так же как сына портного Макара!»
Пока она говорила, я так и дрожала от страха. Не помню, сколько времени продолжалось это мучение, но
когда она кончила, мне стало так легко, будто с сердца сняли камень. В толпе поднялся шум, крики. Будто праздника уже нет. Когда дочка спустилась, мне захотелось подойти и пробрать ее как следует, но я не могла протолкаться к ней и ушла домой.
Я думала: «До сих пор мы жили честно, а вот теперь, на старости лет, стану посмешищем всего города».
С такими мыслями сидела я у ворот, когда заметила Мнхака с женой и дочками. Увидев меня, Михак крикнул:
— Поздравляю тебя, Анна! Ну и вырастила ты дочь! Нечего сказать, хороша!
— Какая это дочь? — накинулась на него жена.— Уж лучше скажи: сорвавшаяся с цепи кликуша.— А потом обратилась ко мне: — Послушай, как это могло случиться, что у тебя родилась такая изменница нации?
Мать и отец упрекают меня, а дочки хохочут.
— Она испортила наш праздник! — снова заговорил Михак.
— Уж лучше, чтобы такой дочери и вовсе не было. А то обесчестила она и тебя и себя подхватила его жена.
Я молчала, но в душе соглашалась, что Виктория поступила очень плохо.
Ее все не было, и я начала беспокоиться. Наконец, еле переводя дух, бледная, вошла она в дом.
— Мама,— говорит она,— сегодня я не буду дома ночевать. Ты меня не жди.
— Почему?
— Меня хотят арестовать.
— Кто?
— Правительство.
— За что же это?
— За мою сегодняшнюю речь.
Я обомлела, хотела как следует пробрать ее, а она говорит мне:
— Мама, я не могу сейчас слушать тебя... Я должна идти.
— Куда же, дочка, куда ты идешь?
— Ну, куда-нибудь.
— Да куда же? К кому?
Молчит.
— Пожалей,— говорю,— свою бедную мать. Кому же ты другому скажешь, если не мне?
Наконец уговорила я ее сказать.
— Я буду скрываться у тети, только никому не проговорись об этом.
Моя золовка жила в конце города, у самого вокзала.
— До каких же пор ты останешься там?
— Видно будет.
А сама торопится, собирает бумаги, письма, книги. Потом сложила все в маленький узелок, схватила летнее пальто и вышла из комнаты. Такая она была бледная, как вот эта стена. Хотела и я выйти с ней, проводить ее до золовки. Виктория не разрешила. Но я не утерпела и вышла за ворота следом за ней.
Ночь темная-претемная. Жутко стало мне.
«Господи, боже мой,— думаю,— сжалься ты над моим заблудшим, сбившимся с пути ребенком!»
Не знаю, сколько времени прошло после ухода Виктории — час, два. Михак и его жена давно уже спали, а я и глаз не сомкнула, съежившись, лежала в постели. Сердце сжимала тревога. И вдруг — слышу — кто-то стучит в мою дверь. У меня сердце екнуло. «Кто это,— думаю,— так поздно, в полночь?» Сперва подумала, что вернулась Виктория, узнав, что нет ничего опасного. Но нет! Стучали сильно, совсем не так, как она. Ее стук был легким и коротким — раза два, не больше, и тут же она окликала меня.
— Кто там? — спрашиваю.
— Открывай! — отвечает мне незнакомый мужской голос.
Встала, оделась и пошла к дверям.
— Кто вы? Что вам нужно?
— Мы из милиции. Открывай.
Прислушиваюсь и чувствую, что там, за дверью, не один человек. Пуще прежнего застучало у меня сердце. «Не разбойники ли?» — подумала я. За последнее время разбоев стало больше, воры хитростью и обманом входили в дома, обкрадывали прохожих.
— Что вы хотите?
— Открывай, тогда узнаешь.
Я заупрямилась.
— Не могу,— говорю.— Я одна, беззащитная женщина. Что вам нужно от меня?
— Довольно! — кричат.— Открой, а не то выломаем дверь!
В это время я услыхала, что наверху проснулся Михак: закашлял и стал ходить взад и вперед по комнате. Это немного подбодрило меня.
«Ну,— думаю,— если они, эти полуношники, и вправду разбойники, он услышит меня, не спит».
Открыла. Вошли вооруженные люди.
— Кто будет Виктория Данельян? — спрашивают меня.
— Моя дочь,— говорю,— но ее сейчас нет дома.
— А где же она?
— Не знаю,— говорю,—с вечера, как ушла, еще не приходила.
— А куда она пошла?
— Не знаю.
— Как это ты не знаешь? — прикрикнул на меня один, видно, старший ихний.— Твоя дочь, и ты обязана знать, куда она ходит. Где она? Отвечай!
— Не знаю. Откуда мне знать, куда она пошла? Клянусь небом и землей, не знаю, где она.
— Не может быть, чтобы ты не знала, где твоя дочь!
Растерялась я совсем. В это время появился Михак.
— В чем дело? — спрашивает он.
— Нам нужна Виктория Данельян.
Когда пришел Михак, я успокоилась. Думаю: постесняются они его и уйдут. Но они начали обыскивать комнату, не оставили ни одного уголка, перевернули все вверх дном, рылись во всех сундуках и шкафах. Обшарили все. Собрали и унесли все книги. Написали на бумажке, что берут пятнадцать книг. Подписали эту бумажку сами, дали подписать Михаку, а потом отдали мне.
— Видишь, Анна? — сказал Михак, когда они ушли.—, Теперь ты поняла, почему я говорил тебе, чтоб ты подтянула свою дочь? Я все это предвидел еще тогда.
— Правду ты говорил, халфа,— отвечаю,— сущую правду! Ну, а как же теперь? Как спасти мое дитя? Она слабенькая, умрет от испуга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11