Они насмехались, а я будто и не вижу их. Оставила узелок у дверей, сняла чувяки, шаль перекинула через руку, подошла по ковру к столу, поклонилась в пояс и проговорила:
— Добрый вечер!
Лизичка отвернулась, а Михак нахмурил брови, зло посмотрел на меня и нехотя пробурчал:
— Здравствуй. Что скажешь хорошего?
Каждое слово он точно клещами из себя тянул.
— Ничего, халфа. Желаю вам здоровья. Сегодня еду в Ереван...
Не успела я договорить, как Лизичка с шумом повернулась на стуле и закричала:
— Чего просишь? Денег на дорогу? Когда тебе круто, тогда только вспоминаешь нас, да? Ты у нас не проси ничего. У кого работаешь, там и проси. Довольно, сколько времени я тебя содержала! Хватит! «Еду в Ереван!» Как бы не так! Запрячь тебе коляску, дать на дорогу, чтоб ты поехала к своей негоднице...
Слова не дает мне сказать, трещит, как град по крыше. В чем только она меня не обвиняла: и что ее белье беженка испортила, и что полы плохо вымыты... Она была готова от злости лопнуть.
— Едешь в Ереван! Подойди, подойди поближе! Разодену, разукрашу тебя, неблагодарная тварь!
До этого я все молчала и ждала, когда она успокоится. Знала, что считает себя обиженной, потому и злится. Но когда она назвала меня «неблагодарной тварью», терпению моему пришел конец.
— Сама ты неблагодарная тварь! Ни денег твоих, ни хлеба твоего мне не нужно. Пусть останутся у вас и деньги и хлеб. Я пришла проститься, а не за деньгами.
И так я разозлилась, что больше не стеснялась ни Михака, ни жены его, ни дочек, которые хохотали и издевались надо мной.
— А вы-то чего смеетесь, старые девы? Это над вами надо смеяться. Пристаете к мужчинам, ни одного человека в городе не оставляете в покое. Бегаете на вокзал каждый день, чтобы броситься кому-нибудь на шею...
Когда я их так пробрала, они замолкли и перестали смеяться.
— Молчи! Не смей так говорить в моем доме, а не то сейчас арестую тебя! — крикнул Михак, ударив по столу кулаком.
— За что? — спросила я его.
— Вот за эти слова.
— Это твою жену надо бы арестовать за ее слова.
— Молчать!
— Папа, выгони ее отсюда, она сумасшедшая. Со дня ареста дочери она сошла с ума.
— Вы сами сумасшедшие! Бессовестные! Будьте вы трижды прокляты! — бросила я им в лицо.
Потом надела чувяки, взяла свой узелок и вышла. Как будто легче стало на душе. Даже радовалась, что все высказала. Вспомнила, как бедная моя дочь все твердила, что у богатых нет совести: «Они хороши до тех пор, пока ты приносишь им пользу, пока ты работаешь на них, пока ты подчиняешься им». Так оно и вышло. Повесила еще один замок на дверях своей квартиры и отправилась на вокзал. Петре с фонарем в руках ждал меня в толпе:
— Отчего опоздала, мамаша?
— Так. Немного задержалась.
Не рассказала ему, что со мной случилось.
Пошли мы с ним прямо в вагон. Петре познакомил меня с кондуктором.
— Это моя вторая мать. Ты должен свезти ее в Ереван. Она туда едет впервые, смотри, чтоб не скучала в дороге.
Кондуктор был высокий молодой человек в черном пальто, а на шее у него висел свисток.
На слова Петре он засмеялся.
— Не беспокойся, если даже поезд остановится, я на своих плечах донесу ее. Вон сколько людей везу — неужели одну мамашу не доставлю?
— Знаю, что доставишь. Но хочу, чтоб ей хорошо было в дороге. И когда приедешь в Ереван, отведи мамашу прямо к Артушу. Не оставляй ее одну, она незнакома с городом.
— Хорошо,— ответил кондуктор.
Прозвенел третий звонок, и поезд тронулся. В вагоне духота. Народу много, а окна закрыты. Большинство — солдаты и добровольцы. Они ехали в Каре. Дело было в самый разгар боев под Карсом. Разговаривали они между собой все о войне, о дороговизне, о бонах — тогдашних деньгах. И все в один голос жаловались, что долго тянется война. Вот уже несколько лет, как они мучаются. И дома плохо, хлеба нет. А война все не кончается...
От махорки у меня болела голова, слезились глаза, но я молчала. Жалко мне было этих людей, оторванных от семьи, от родного очага. Наверно, каждый из них оставил дома жену, отца, мать, а может, и маленьких детей. Должно быть, с горя они курят махорку. Ведь в огонь пойдут... Разве можно лишить этих людей последней утехи? Кого ни спросишь;
— Куда едешь, сынок?
— На войну, в Каре.
— О, горе мне! Горе вашим матерям!
Глядела на них и вспоминала своего сына.
Вот так мы ехали. Кондуктор — его звали Седрак — входил и выходил, проверял билеты, а потом садился рядом со мной.
— Как чувствуешь себя, мамаша? Нравится тебе поезд? — спрашивал.
Всю дорогу, чтобы я не скучала, не грустила, он шутил со мной. Хороший малый, весельчак, каких я никогда не встречала.
Утром, когда рассвело, развязала я свой узелок и достала пару яиц, куриную ножку и лаваш.
— Кушай, Седрак, ты мне как родной сын.
— Ладно. А вот что ты мне подаришь, когда мы приедем в Ереван? — засмеялся он.
Солдаты и добровольцы слезли в Александрополе, а мы ехали еще целый день и только в полночь добрались до Еревана. В те времена поезда ходили плохо.
Говорили, что нет угля и дороги не в порядке. На вокзале было темно, только в зале горел свет, да и тот — как тлеющий уголек. Когда сошли все пассажиры, Седрак повел меня к Артушу.
Артуш тоже служил на железной дороге и жил недалеко от вокзала, в каменном доме. Жена его была русская. У него было двое детей с голубыми глазами и светлыми волосами. Когда он узнал, что я от Петре, сердечно принял меня. Спасибо им.
Легли спать. Наутро, когда я проснулась, жена Ар- туша уже поставила самовар и накрывала на стол. Хотела было я помочь, но она не позволила:
— Нет, бабуся, ты устала с дороги, поспи еще немного.
Но разве для того я приехала в Ереван, чтобы спать? Надо скорей повидаться с Викторией. Пока я одевалась, пришел Артуш. Изжарили яичницу, подали варенье и чай Енакладку. За столом я рассказала, что и как, и потом спросила:
— Артуш, как же мне быть теперь? Я хочу повидаться с моей Викторией.
— Это можно. Мы скажем, что ты приехала издалека, и попросим разрешенья.
После чая мы вышли из дому. Артуш взял узелок и пошел вперед, а я, прихватив шаль,— за ним. Пришли в тюрьму. На счастье, мы попали в день свидания и быстро получили разрешение.
Спросили, кого мы хотим видеть. Говорю:
— Мою дочь Викторию Данельян.
Не знаю, кто был этот человек, начальник ли тюрьмы или его помощник, только он вызвал тюремщика и говорит ему:
— Приведите Викторию Данельян.
Меня с Артушем повели в другую комнату. Немного спустя слышу, как где-то в коридоре позвали:
— Виктория Данельян!
От страха или от чего другого, но сердце мое билось, как пойманная птичка. Как выглядит моя Виктория? Здорова ли она? Не износилось ли ее платье?
И так я ушла в свои мысли, что не заметила, как по
ту сторону решетки остановилась какая-то девушка в мужском пиджаке. Виктория! Я сразу узнала ее. Лицо бледное, шея тонкая, и только по-прежнему блестели глаза да по плечам рассыпались отросшие волосы. Она подошла к решетке и смотрит на меня,— не сразу узнала. Видно, не ждала, что я приеду в Ереван.
— Мама, это ты?
Сердце застучало сильнее прежнего. Ведь прошло уже шесть месяцев, как не слыхала я ее голоса.
— Я, Виктория, родная!
Сказала и заплакала. Не удержалась.
— Успокойся, мама. Не плакать же ты сюда приехала! Скажи, зачем ты приехала и что у тебя нового?
— Повидаться с тобою, Виктория!
Поговорили о том, о сем, а потом я спросила:
— Когда же освободят тебя, дочка? Когда ты домой приедешь?
— Скоро, мама. Скоро освободят нас всех.
Говорит, а сама смотрит в сторону часового.
— Как? Значит, дело твое уже разобрали? — обрадовалась я.
— Мы освободимся и без следователя. Наши товарищи скоро придут и освободят нас.
Часовой, услышав эти слова, крикнул:
— Нельзя об этом, барышня, говорите о деле!
Поговорили еще немного. Расставаясь, условились,
что я на следующий день поеду обратно.
Но, когда я вернулась к Артушу, узнала, что турки заняли Александрополь и дороги перерезаны. Что же мне оставалось делать, как не ждать.
И осталась я у Артуша. Неловко было сидеть на шее у бедных людей. Но Артуш мне сказал:
— Ничего, мамаша. Не думай об этом. И не беспокойся. Ты — наша мать, не стесняйся. Кусок хлеба для тебя найдется!
— Ничего, бабуся, ничего,— поддержала его жена.
Так прошло несколько дней. Горюю и жду, когда
освободят мою Викторию. Да освободят ли ее вообще? А Артуш утешает:
— Недолго теперь, скоро, совсем скоро.
Через два дня в городе наступило заметное оживление. Особенно на вокзале. Рабочие собирались, что-то обсуждали. Я не понимала, в чем тут дело, но приходит Артуш домой и говорит:
— Вставай, мамаша, идем к тюрьме!
— А что там делать, Артуш?
— Сегодня наши товарищи выходят и с ними Виктория.
— Как это так? — удивилась я.
— Да так! Правительство сменили. Власть теперь в наших руках.
Только тут я узнала, что Артуш — тоже большевик.
Пошли. Словами не расскажешь того, что там увидели. Какое было веселье, какая радость кругом! Подходим, к тюрьме. У ворот толпа со знаменами. А один, поднявшись на тумбу, говорит речь заключенным.
— Товарищи, вы перенесли много мучений и страданий...
Он говорит, а я ищу глазами Викторию. Но разве в такой толпе скоро найдешь? Оглядываюсь по сторонам, но ее нигде не видно. Когда закончил этот оратор, вдруг смотрю — на его место поднялась Виктория, в том же мужском пиджаке. Встала и говорит:
— Свершилось наконец то, чего мы все так ждали!..
Говорила она долго... Она говорит, а я плачу, слезы так и льются. Но на этот раз уж совсем по-другому — от радости...
Когда она кончила, я насилу пробралась к ней и схватила ее за руку:
— Виктория!
— Ой, мама! — крикнула она.
— Я... Виктория, милая, я...
Обнялись, поцеловались, а я никак не могу успокоиться. Слезы так и льются...
После этого я полтора месяца оставалась в Ереване, у моей Виктории: все никак не могла пробраться в наш город. Мне было очень тяжело. Незнакомый город, и мысль о доме беспокоила — не случилось ли там чего. Эти заботы не давали покоя.
Обедать мы ходили в столовую, потом Виктория уходила по своим делам, а я оставалась и все думала о доме. Не ограбили ли? Не унесли ли мои вещи? И все ждала, когда откроется дорога, чтобы уехать.
Однажды — это было в конце января — мы узнали, что в Тифлис отправляется какой-то поезд, которым должен был ехать комиссар. Виктория сказала кому-то несколько слов, и меня посадили в этот поезд.
Я приехала в наш городок в самый разгар зимы. Мороз стоял сильный, и в вагоне мы дрожали от холода. На станции я встретила Петре.
— Здравствуй, мамаша, здравствуй!
— Дай бог тебе здоровья, Петре!
— Ну, расскажи, как съездила, как поживает товарищ Виктория?
Обо всем он расспросил меня. Рассказала я ему, что съездила очень хорошо, и передала от Виктории привет. И правда, она просила меня, чтоб я кланялась Петре и поблагодарила за все его заботы обо мне. Вижу, у него на груди красная лента.
— Что, и ты, Петре, большевик?
— Да. Меня записала в большевики товарищ Виктория.
«А, вон оно что!» — Тут только я поняла, почему он так уважал мою Викторию, а вместе с нею и меня.
Заметив, что у меня вещи, он позвал извозчика и усадил меня. Но в дороге я опять стала думать: «Знать бы, в каком виде я найду свой дом. Все ли там благополучно?»
Соседи мои теперь уже не удивились, что я приехала на извозчике. На улице, у ворот нашего дома, стояла Лизичка. Увидев меня, она радостно защебетала:
— Анна! Наконец-то ты приехала! А мы все думали: не случилось ли чего с бедняжкой? Ну, как доехала? Не болела ли дорогой?
Я ничего ей не ответила.
— Прямо устали мы смотреть на дорогу. Беспокоились, не случилось ли чего недоброго,— все тараторила она. И пригласила напиться чаю:—Иди! Иди! Устала, озябла небось с дороги.. Войди в дом, выпьешь чашку чая, согреешься. Самовар еще не остыл.
Вошла я во двор. Навстречу мне Михак.
— Это ты, Анна? Просто глазам не верю. А я все думал: что случилось с этой женщиной, куда пропала? — И он тоже пригласил на чай: — Иди в комнаты. Верно, ты озябла. Иди же.
. Ничего я не ответила. Тихо и молча направилась со своими вещами к подвалу, в свою комнату.
А он:
— Послушай! Не с тобой, что ли, говорят? Иди пить чай.
Я поблагодарила, но спустилась к себе. На дверях висел другой замок. Как будто тяжелый удар обрушился на меня. Задрожали у меня колени, с места сойти не могу. Значит, сломали мой замок и ограбили квартиру. То-то они так упорно приглашали меня зайти, наверно, хотели подготовить.
— Что это? Чей это замок?
— Поднимись наверх. Замок наш. Ключи от него у нас,— говорит Лизичка.
— А что случилось? Взломали, что ли, мою дверь?
— Нет. Поднимись к нам, мы все расскажем.
— Зачем мне подниматься? Дайте ключи. Пойду посмотрю, какое у меня несчастье.
— Никакого несчастья нет. Не волнуйся напрасно. Успокойся. Мы же тебе не враги. Не могли же мы позволить тебя ограбить! — ласково уговаривала меня Лизичка и опять пригласила: —Ты зайди, выпей стаканчик чаю, и я тебе все объясню.
Полтора месяца назад почти выгнали из своей квартиры, а теперь... Что же с ними случилось такое, что все приглашают меня и хотят угостить? Перестала я упрямиться, пошла и, как вкопанная, остановилась на пороге. Ни ковров на полу, ни занавесей на окнах, ни скатерти на столе. Буфет стоял пустой, не хватало большей части стульев, на тахте вместо вышитых подушек — простой палас. Одним словом, казалось, что их дом ограблен. На самих хозяевах какие-то лохмотья вместо прежней хорошей одежды.
Вышли и дочери из другой комнаты.
— Здравствуй, Анна! Ну, как понравился тебе Ереван?
— Ничего! Город как город.
Смотрю и дивлюсь — обе они в старых платьицах. Не стало прежнего задора. «Нет, здесь что-то не так. Или, думаю, их ограбили, или большевики отобрали все их добро!»
— Что это такое? — спросила я.— Где ваше имущество?
— В подвале,— ответила Лизичка.
Сразу я смекнула, в чем тут дело: испугались большевиков.
— А почему вы сняли мой замок?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11