..— сжав кулаки, Насир зло посмотрел на Фируза.— Эх!— проглотив готовые вырваться слова, он быстро отошел к машине.
Хорошо, Насир, что ты не забыл тот случай. Я думаю, вообще хорошо, когда человек не забывает сделанное им зло. Я верю — не сегодня, так завтра каждый человек, если он останется человеком, неизбежно положит на чашу весов все доброе и все злое, что он совершил, и задумается, правильно ли он живет и чего он стоит. И после этого, если сердце его не ослепло, постарается никогда больше не быть колючкой под ногами у людей... Я не злопамятный, Насир. И даже тогда, шесть лет назад, я ничего не сказал тебе, не сказал, что ты сделал подлость... Помнишь, рано утром мы отправились в путь и к полудню добрались сюда, привязали своих ослов за этим склоном и начали работать. Жатва была уже закончена, солому, которую оставили за собой комбайны, собрали на краю поля в скирды. Но все же там, откуда увезли солому, можно было еще набрать немного мякины. Мы взяли по мешку, договорившись, что, когда набьем их, перекусим — у нас были лепешки и виноград, — а потом навьючим ослов. Мы набирали понемногу в мешок, относили мякину туда, где оставили наши вещи, и ссыпали ее. Когда мы с двух сторон принесли собранное по первому разу, ты предложил ссыпать все в одну кучу: из нее, мол, наполним сначала твои мешки, а потом мои. Я не согласился, сказал, что каждый будет собирать для себя. Потому что знал, ты ленив работать. Пробурчав в ответ что-то, ты схватил пустой мешок и спустился на поле. Я тоже начал работать... Солнце стояло высоко, воздух раскалился, тишина, лишь сверчки прячутся под нескошенными стебельками в стерне и стонут «зуз-зиз», тоже, наверное, изнемогают от жары. Я уже шесть или семь раз возвращался с неполным мешком; кучка, которую я собирал, росла. В горле у меня пересохло, ужасно хотелось пить, но я сдерживал себя, понимая, что если сейчас напьюсь, то потом вскоре снова почувствую жажду, а того кумгана воды, что у меня был с собой, до села не хватит... Собрав еще немного мякины, я забросил мешок на спину и собрался пойти высыпать его. И тут я увидел тебя, Насир: нагрузив своего осла собранным и мною и тобой, ты уже поднялся далеко по склону. Удивленный, я долго звал тебя, но ты даже не оглянулся. Сначала я хотел бросить мешок, бегом догнать тебя и узнать, почему ты уходишь один, но ты уже был далеко и через несколько минут скрылся из глаз за склоном. Вернувшись туда, где привязал осла, я увидел, что не только мякина исчезла, но и хурджин мой пуст. Воды в кумгане не осталось, платок, в который были завернуты лепешки и виноград, лежал на земле — осел доедал последние виноградинки, крошки хлеба... Ноги мои подкосились, и я долго сидел, не зная, что делать. Жажда мучила все сильнее. «Что буду делать без воды, а? Как доберусь домой, а?..» — шептал я в обиде. Потом взял себя в руки и решил, что нужно поскорее выбираться отсюда. По дороге есть источник, если он не пересох, там может быть вода... Набив мешок остатком мякины, а другой — для равновесия соломой и высохшей травой, я навьючил осла и, сев сам между мешками, двинулся обратно к селу. Жажда изводила меня, и я, не жалея, погонял осла. Через час пути я добрался до места, где надеялся найти воду: в каменистой расселине по капле сочилась вода и собиралась в небольшом углублении... И вот тогда я увидел, что эта естественная чаша до краев завалена глиной и камнями, а рядом кучка еще не успевшего высохнуть ослиного помета. Ты, Насир, не позабыл об этом единственном месте, где я мог найти воду... Но я ловил ртом редкие капли, и с каждой каплей все сильнее становилась моя жажда. Тогда я вытащил из хурд-
жина кумган и подставил его под капли. Я успевал досчитать до двадцати, пока капало один раз. Наконец терпение мое лопнуло, ясно было, что, пока соберется глоток воды, мне придется ждать на солнце больше часа. Я поднял кумган и смочил горло несколькими каплями воды, стараясь обмануть чувство жажды. Потом очистил от грязи каменную чашу и сел на осла... Вот и все, Насир... Да, забыл еще сказать, что ты очень упрашивал меня вместе поехать собирать мякину. Как ты думаешь, что это было — ребячество? Подлость? Или еще что-то? Ведь нам было уже по шестнадцать лет... Неужели ты и сейчас не переменился, Насир?
— Кузов полон, можешь ехать,— сказал комбайнер.
Фируз осторожно вывел машину из-под зернопогрузчика и выехал на дорогу.
Передней пылила машина с автобазы, вторым шел Насир. Фируз, поотстав, следовал за ними. До полудня он успел сделать пять рейсов с зерном. И еще сегодня предстоит обернуться раза четыре-пять. Вот уже две недели он с рассвета и до сумерек за баранкой, каждый день десять-двенадцать рейсов с хлебом, домой возвращается к ночи. Одно слово — уборка! И все та же дорога, половина по асфальту, половина в густой пыли.
Да, дорога...
Фируз вспоминал, как сегодня утром весовщик, поставив на весы его груженую машину, спросил, усмехаясь:
— Ты какой дорогой возишь зерно?
— А что, разве есть и другая?
— Да вроде нет... И Насир возвращается этой же дорогой?
— Все одинаково.
— Почему же тогда ты привозишь полный кузов, а он — нет?
— То есть как?
— Да-а, странно...— Весовщик недовольно покачал головой.— Спрашиваю у него — говорит, почем мне знать, дорога, черт возьми, скверная, наверное, высыпалось. А ведь машина у него новая, не то что у тебя. Раз так, почему же из твоей машины не высыпается, а из
его высыпается? Ну, понятно, просыпал пять, десять килограммов, но столько... По-моему, ловчит этот парень.
Когда Фируз выехал на шоссе, передние машины ушли уже далеко вперед. Минут через пятнадцать, спустившись с Тобазора, Фируз въехал на улицу села и, миновав один квартал, увидел под старым тутовником возле ворот дома, где жила мать Назокат, машину Насира. Фируз невольно затормозил. Лишь спустя секунду он понял, что заставило его остановиться: Насир, опираясь о борт машины, подавал сверху полный мешок пшеницы Шариф-шабкуру.
— Стойте,— сказал Фируз, приближаясь к ним.
Шариф-шабкур, уже с мешком на плечах, удивленно посмотрел на него и, не удостоив ответом, шагнул в сторону раскрытых ворот.
— Стойте!— повторил Фируз.
Шариф-шабкур остановился, повернулся с мешком, спросил недовольно:
— Ну, чего там?
Насир перемахнул через борт, стал между Фирузом и Шарифом.
— Идите спокойно, брат, если у него есть что сказать, так это мне...— Он зло глянул на Фируза.— Ну, чего еще тебе надо от меня?
Фируз, не обращая внимания на Насира, обошел его и стал перед Шариф-шабкуром, загораживая ему дорогу к дому. Шариф нерешительно посмотрел на Насира и, не зная, что делать, опустил мешок с плеча на землю; похоже, хотел уладить все миром, договориться.
Из кабины стоявшего рядом грузовика Насира доносился сладкий голос певца:
Ах, зачем заставляешь страдать, Сделав меня бесприютным скитальцем! О, царственный цветок, Ах, черноокая!..
— Значит, говоришь, дорога плохая, много пшеницы просыпается?— спокойно спросил Фируз, глядя Насиру в зрачки.
— Погоди, а сам-то ты кто такой?
— Шофер, как и ты...
— Раз шофер, так двигай отсюда свою телегу и впредь не суй нос в чужие дела!
Вот как?— Фируз даже засмеялся, он не ожидал такой наглости.
— Да, именно так!— Насир сжал кулаки.
— Слушай, Насир,— сказал Фируз серьезно,— если не хочешь опозорить свой род, возьми-ка этот мешок и вези на совхозный склад, да поскорее.
Шариф-шабкур, до сих пор не принимавший участия в стычке, коснулся рукой локтя Фируза.
— Эй, парень,— сказал он,— прежде, чем говорить, надо подумать, разве нет? Нехорошо поступаешь... Мы живем в одном селе, можно сказать, добрые соседи — почему должны смотреть друг на друга волком? Подумай сам, о чем спорим? Что, я стану богаче, получив этот мешок пшеницы, или, может быть, государство обеднеет? И ты из-за какого-то несчастного мешка хочешь поссориться с людьми своего села? Послушай совет старшего: вспомни, куда шел, и иди туда, не задерживаясь.
Фируз даже не обернулся к Шариф-шабкуру, повторил, не сводя глаз с Насира:
— Возьми мешок, Насир, высыпь в кузов.
— Если откажусь, на виселицу потащишь?
— Нет, не потащу, а возьму мешок в свою машину и отвезу в контору совхоза, прямо в кабинет твоему брату — директору.
Насир издевательски захохотал — ну-ну, посмотрим! Потом сказал Шарифу:
— Не обращайте внимания на этого дурака, несите спокойно. Он думает, будто это пшеница его матери...
— Ты бы поосторожнее, Насир,— предупредил Фируз.
Шариф-шабкур, словно заразившись решимостью Насира, наклонился было над мешком, собираясь поднять его на плечи, как Фируз опередил его и взялся за горловину мешка.
— Ты куда лезешь!— в бешенстве закричал Насир и попытался оттолкнуть Фируза.
— Не видишь разве?— Фируз закрутил горловину мешка, чтобы удобнее было вскинуть на плечо.— Я же сказал тебе, раз сам не хочешь везти на склад, отвезу твоему брату, покажу... Пусть знает, чем ты занимаешься.
— А это не хочешь отнести и показать?!
Насир резко размахнулся, но Фируз, отпустив мешок, отпрянул в сторону, левой рукой перехватил руку Насира, а правой крепко ударил его в подбородок. Стукнувшись спиной о ствол тутовника, Насир, ошеломленный, опустился было на землю, однако сразу же вскочил на ноги и бросился к Фирузу.
— Насир, прекрати!— крикнул Шариф-шабкур, становясь между ними.— Не видишь разве, у парня мозги протухли! Зачем равняешь себя с ним? Пропади он пропадом со своей пшеницей!
Бормоча ругательства и угрозы, Насир отступил, а Шариф-шабкур подтолкнул Фируза в плечо.
— Иди, парень, куда шел...
— Я-то пойду, только сначала поднимите мешок и высыпьте все, что есть, в кузов,— решительно ответил Фируз, не двигаясь с места.
— Лучше бы ты ушел поскорее, парень, стыдно ведь.
— Стыдно, говорите?— Фируз невольно повысил голос.— Воровать, значит, не стыдно, а возвращать ворованное...
— Ай-яй-яй, что он говорит!
С выражением ненависти на лице Шариф-шабкур схватил мешок.
— Поднимись на борт, Насир, помоги. Будь эта пшеница из золота, все равно не нужна она мне.— Он с отвращением оглядел Фируза с ног до головы и покачал головой.— Смотри, какой заботливый, вместо того чтоб самому жить и другим давать... Знай, парень, завидуя другим, никогда не разбогатеешь.
— Ладно, приятель, ты у меня еще попомнишь этот день,— добавил Насир, забираясь на борт машины.— Пусть я не буду Насиром, если не увидишь свою мать несчастной. Дней и ночей у бога много!
Шариф-шабкур подошел с мешком к борту машины.
Из кабины по-прежнему доносился голос магнитофона:
Заплаканы и упрека полны твои глаза...
Насир принял мешок, высыпал зерно б кузов и вернул пустой мешок Шарифу. Спрыгнул на землю, залез
в кабину — тут же заработал мотор, и машина рванула вперед.
Шариф-шабкур ушел во двор, запер за собой ворота.
Улица опустела.
Фируз глядел вслед грузовику и думал: «Что, если бы собрать все зерно, которое украли Насир и такие, как он, сколько же его наберется? Однако скажешь им слово, и они станут твоими заклятыми врагами...»
Он проснулся — кто-то громко колотил в их ворота. Значит, это не сон, действительно, стучат. Встревожился: кто может быть, да еще и ночью? Спустился во двор — темень, до рассвета еще далеко. Из своей комнаты на айван вышла и тетушка Шарофат.
Фируз отворил ворота и увидел перед собой дядю Хидоята.
— Вы?! Что случилось?
Старик бросил на землю камень, которым стучал в ворота, и обнял Фируза; на глазах его были слезы.
— Что случилось, дядя? Скажите...
— Крепись, сынок... Твой отец скончался.
Тетушка Шарофат, стоявшая за спиной Фируза,
только и смогла вымолвить: «О боже...»—и без сил опустилась на землю, словно ее согнула и придавила непомерная тяжесть. Фируз закаменел, не мог сказать ни слова. Весть, которую принес дядя Хидоят, ни ум, ни сердце не принимали. Внезапно Фируз почувствовал, что дрожит, будто нагим вышел в зимнюю стужу. Он не думал о неизбежном... и никогда не думал, даже в сознании не допускал мысли, что придет час и родной его отец вслед за матерью покинет этот мир.
И вот этот час пришел, и Фируз не был готов встретить его. Ведь только вчера он был у отца, и отец казался здоровым...
— Дело божье, сынок,— тихо сказал дядя Хидоят.— Оденься, и пойдем со мной.
9
В сороковой день, когда дом умершего покинули люди, пришедшие помянуть покойного, к Фирузу обратился Аскаров:
— Выйдем на улицу, племянник, разговор к тебе есть.— Он взял его за локоть и повел в сторону ворот.
Фируз, обессилевший от горя, молча повиновался.
В доме дяди Аслама после его смерти оставались жена и надломленные горем две дочери от первого брака. Фирузу казалось, что двор, еще недавно живой и благополучный, словно бы разом помертвел и стал похож на бедное жилье дервиша.
Он шел рядом с Аскаровым по сумрачной улице села и ждал, что скажет ему дядя. Почему брат отца не захотел говорить с ним в доме?
Аскаров не торопился, двигался степенно и тихо, сохраняя во всем своем облике приличествующую случаю важность. Лицо его в вечерних сумерках казалось застывшим.
Фируз почувствовал, что мерзнет. Осень уже, вечера стали холодные... Негромкие голоса людей и ленивый лай собак сливались в нехитрую мелодию вечера. Откуда-то издали, наверное, от магазина, то доносился, то пропадал голос радио: «Наши борцы в этом соревновании... победителями...» А дядя двигался неторопливо.
«Нужно поговорить сейчас, время самое подходящее,— думал он.— Вдова брата уже согласилась и этот, я думаю, не будет против, да и отчего бы ему быть против? Ведь не бездомный же! А кому завтра достанется двор портнихи Шарофат? Нет, конечно, он должен согласиться... Хотя несколько раз и пытался показать себя умником, втаптывал мои слова в землю, все же он дурак. Если бы не был дураком, разве сидел бы рядом с этой больной старухой, вместо того чтобы учиться в столице. Нет, все же хорошо, что он не уехал, а то, глядишь, познав жизнь с четырех сторон, захотел бы распорядиться двором своего отца — и ничего удивительного... А я, наивный, еще уговаривал его поступать в институт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18