.. Он будто наяву слышал ее голос, и сердце его рвалось туда, к ней, в тепло и тишину ее дома, к ее любви и к ее ласке. Волна нежности охватывала его и придавала ему силы, он чувствовал, что все может сделать для нее, и дальняя дорога уже не казалась такой трудной.
На подъемах, когда свет фар не упирался в дерево, скалу или холм, а уходил вверх, высвечивая лишь мириады снежинок или истаивая в бесконечной черноте ночи, к Фирузу приходило особенное чувство нереальности происходящего. Ему казалось, что .машина замерла в ровном тарахтении мотора, а лента дороги, словно пробудившийся внезапно зверь, ожила, и мчится навстречу, и кидается под колеса, и уносится куда-то дальше, назад... Фируз встряхивался, протирал глаза, закуривал, а то принимался тихонько напевать или читать вслух полюбившиеся стихи.
Он потянулся, расправляя затекшие плечи, крепко потер ладонью ноющую шею. Бросил взгляд в боковое зеркальце — Сафар следовал за ним в нескольких десятках метров. Чтобы прогнать сонливость, Фируз стал читать вслух:
Мое ты сердце залучила в плен, Оно во власти странных перемен — Твой милый образ вижу я повсюду, Как будто он в глазах запечатлен.
О сердце моем ты спросила — изволь: Оно бесконечных страданий юдоль! На цвет моих глаз погляди, дорогая, Такая же в сердце кровавая боль!..
К полуночи они были у въезда в ущелье Охувон, Снег, ограничивавший видимость даже и на равнине, здесь, казалось, валил еще гуще. Дорога пошла тяжелая, извилистая, неровная... Фируз сбавил скорость. Свет машины Сафара то и дело терялся за поворотами, за выступами скал. Накопившиеся за день усталость и напряжение дороги давали себя знать — Фируз выкурил одну за другой несколько сигарет.
Теперь фары его машины высвечивали то заснеженную скалистую стену ущелья, величественно неприступную, глядевшую на человека с равнодушием сильного, то черный провал пропасти. На одном из крутых поворотов в свете фар мелькнул борт съехавшего с дороги и уткнувшегося в груду камней грузовика.
Фируз резко затормозил. Грузовик стоял, накренившись, темный и безжизненный.
«Неужели Насир?!»
Он осветил машину фарами. На заднем борту красовалась надпись: «Дорога — не космос!» Фируз похолодел. Он съехал с дороги, подвел машину поближе к грузовику, выскочил из кабины.
Радиатор машины Насира был помят, дверцы кабины закрыты, но стекла вылетели. Из черноты кабины лился сладкий голос магнитофонного певца:
Где-то на свете
колдунья жила, Злая колдунья
красива была...
Фируз с трудом открыл дверцу кабины, встал на подножку. Насир с закрытыми глазами, с перекошенным от боли лицом тяжело дышал, запрокинув голову на спинку сиденья. Колонка руля упиралась ему в грудь. Руки обвисли, словно парализованные.
— Насир...— Фируз тронул его за плечо.— Насир!
Насир застонал, приоткрыл глаза, увидел Фируза и,
будто недовольный, снова закрыл их.
— Сейчас я вытащу тебя, Насир. Сейчас...
Он обнял Насира за плечи и тихонько потянул на себя.
— Оставь меня. Езжай своей дорогой...— услышал прерывающийся шепот.
Фируз почувствовал, что рука его, обнимавшая Насира за шею, вся в чем-то липком.
«Неужели кровь?!»
Осторожно повернув голову Насира, увидел, что щека его глубоко порезана под самым глазом — видно, осколком стекла; кровь стекала к шее.
— Держись, Насир...— Он снова осторожно потянул его из кабины.
— Ой!— Глаза Насира широко раскрылись от боли, он вскрикнул, потом снова, сквозь зубы:— Езжай своей дорогой...
— Не будь дураком! Как тебя можно оставить, замерзнешь!
— Замерзну?..— Лицо Насира искривилось от боли и злости.— Сам ты дурак. Катись ты...
— Хорошо, хорошо, я дурак. Давай...— Фируз уже с силой тащил на себя отяжелевшее тело Насира.
На дороге показались огни Сафаровой машины. Он подъехал, выскочил из кабины, подбежал.
— Что случилось?
— Помоги!
Сафар открыл вторую дверцу, влез в кабину и первым делом выключил орущий магнитофон. Потом осторожно попытался освободить Насира.
— Не трогайте меня... Ой...— страдальчески морщась, выкрикивал Насир.— Нога...
Вдвоем они с трудом вытащили Насира из кабины и уложили на снег. Он продолжал кричать и ругаться, и стонал от боли, и не мог согнуть ноги. Набрав снегу, Фируз стер кровь с его лица и шеи, затем ощупал его
грудную клетку, руки и ноги. Грудь была, по-видимому, сильно ушиблена.
«Повезло...»—мельком подумал Фируз, но когда он коснулся коленей, Насир снова закричал.
Фируз поднялся.
— С ногами, похоже, дело плохо,— тихо сказал он Сафару.
— Вот что... Посадим его к тебе — вези прямо в больницу. Я останусь здесь, подожду, пока не приедет кто-нибудь из совхоза... Мы ведь отвечаем за груз.
— Может, я останусь? Ты все-таки в командировке, а я совхозный...
— Нет,— запротестовал Сафар.— Замерзнешь, у тебя кабина не обогревается.
— Ладно... Как только доберусь, сразу скажу, чтобы послали кого-нибудь. Может, и сам приеду.
Вдвоем они усадили стонущего Насира в кабину.
Сжав от напряжения зубы, пристально вглядываясь в дорогу, Фируз насколько мог быстро гнал машину вверх по ущелью. «Дворники» едва успевали счищать налипавший снег, натужно гудел мотор, Рядом тихонько, сквозь зубы стонал Насир.
— Потерпи, уж немного осталось. Сейчас доедем..,
Фируз не знал, как облегчить Насиру его страдания, ощущение бессилия мешалось в нем с жалостью.
А тот слушал сквозь боль голос ненавистного ему человека и, казалось, ненавидел его еще сильнее — за то, что он подобрал его, не дал замерзнуть на дороге, за то, что везет в больницу, за то, что не скупится на слова утешения, будто адресованы они доброму другу..,
Почему я ненавижу тебя? Может, это чувство зародилось еще в школе и было вначале обычным раздражением против сильного ученика, которого учителя вечно ставили мне в пример, упрекая меня в безалаберности и лени?.. Да, точно, неприязнь возникла еще тогда, хотя это было вполне безобидное детское, чувство. Но детство ушло, годы пролетели, как мысль, а чувство вражды к тебе выросло и укрепилось и в последние школьные годы разгоралось еще сильнее. Но причина теперь была уже другая — я ревновал тебя к Назокат. Темная злоба вскипала во мне, когда в школе я видел вас рядом. Не думай, что это состояние было приятно мне самому я старался побороть в себе ревность и злобу, но... я убежден, что любил Назокат сильнее тебя, и это давало мне больше прав на нее, мне она была нужнее.,. Ты же стоял между нами, сам того не понимая. Ты вообще ничего не понимал. Ты и не знал, наверное, что Назокат любит тебя, но от моего ревнивого взгляда не ускользало ничто... Я надеялся, что окончание школы разлучит вас и я найду пути к ней, к ее сердцу. Но тут случилось невероятное. Мой брат, мой старший брат, которого я должен был почитать, как отца, решил жениться на Назокат и стал преследовать ее. Семью Назокат высоко ставили в селе, отец ее, известный всему району заслуженный учитель, пользовался уважением и почетом. Брат и это принял во внимание. Я видел все, понимал каждый его шаг, видел, как он хладнокровно завладевает девушкой, которую я люблю... И я должен был молчать — не мог же я пойти против воли старшего брата. Я даже не имел права ненавидеть его и поэтому еще больше ненавидел тебя. Если бы Назокат вышла замуж не за брата, а за тебя или кого-нибудь другого, а потом разошлась с мужем, как сейчас, тысячу раз благодарил бы я бога! Ведь тогда появилось бы право высказать ей все, что у меня на сердце, и, может быть, она бы откликнулась... За те два года, что ты был в армии, я стал забывать тебя и стал забывать, что ненавижу тебя, — ведь теперь между нами не стояла Назокат. Ради спокойствия брата я старался задушить в своем сердце невысказанную любовь... Потом Назокат ушла из дома моего брата — боль и растерянность овладели мной. Что делать? Она и свободна и не свободна, ведь брат не оставил намерения вернуть ее... В такое вот время снова появился ты. О какой камень разбить мне мою несчастную голову? Я тебя ненавижу, Фируз, понимаешь, ненавижу! Ты даже представить себе не можешь, что делается со мной, когда вижу тебя рядом с Назокат. Каждая клетка тела, каждый вздох полны одним — ненавистью. Из-за тебя я и брата не хочу сейчас видеть. Он дурак — как мог упустить такую женщину! В последнее время, мне кажется, я ненавижу уже и его, а с вами имеете и просто каждого счастливого человека. Можешь ты понять таков, Фируз?., Что мне теперь делать?
Почему ты не дал мне умереть в этом глухом ущелье? Почему ты не захотел отомстить мне за все зло, которое я причинил тебе, почему сыплешь соль на мои раны, проявляя благородство? Ведь если бы этой ночью мы поменялись ролями, и не ты, а я нашел бы тебя окровавленного, замерзающего в разбитой машине, я еще не знаю, как поступил бы. 'Мне страшно, Фируз, я боюсь самого себя. Боюсь... А ведь я человек... Об этой моей неизлечимой боли знаю только я да еще господь бог.
...Когда Насира увезли в палату, Фируз вышел на улицу, с трудом волоча ноги, добрался до своей машины, тяжело опустился на подножку кабины и закурил. В голове звенело от усталости. Он сидел и безразлично смотрел на падающий снег и думал о том, что надо ехать будить кого-то из шоферов, чтобы отправились выручать машину Насира, и оттягивал минуту, когда нужно будет встать и подняться в кабину. Потом он сделал несколько глубоких затяжек и усилием воли заставил себя встать.
Зима отступила, потеплел и будто ожил воздух — в нем плыли запахи весны, запахи тающего снега и пробуждающейся земли.
На полях сошел снег, и замерзшая под ним пашня наконец вздохнула свободно. На солнечных склонах холмов, в садах на пригреве робко, словно страшась возвращения холодов, тянулись к солнцу нежные зеленые ростки. Воздух в селении звенел и дрожал от гомона вернувшихся птиц, ветки деревьев наливались соками, и нежная их кора обретала красноватый оттенок.
Фируз возвращался в село из далекого кочевья. На сердце было легко. В открытое окно кабины влетали будоражащие запахи теплого марта, хотелось дышать полной грудью, и он думал, что еще неделя такого тепла — и весна войдет в полную силу, заиграет зеленью и цветами.
Вечерело, солнце катилось вниз по склону горы, окрашивая в мягкий розовый цвет несколько пухлых облачков, заблудившихся в голубой шири неба. А уже просох, но на обочинах дороги все еще блестели мелкие лужицы — утром прошел первый весенний дождь. Длинные тени деревьев и домов ложились на дорогу, воздух был напоен вечерним покоем, и мир воцарялся в душе человека.
Фируз переехал ручей в нижней части села, потянулась улица.
Завтра воскресенье. Сейчас он поставит машину в гараж, оттуда направится прямо в баню, а потом, вернувшись домой, будет какое-то время просто отдыхать. Сегодня по телевизору хороший фильм —«Никто не хотел умирать». Конечно, больше него самого телевизору радуется мать. Он понемногу откладывал из зарплаты, а две недели назад с согласия матери продал козу с козленком, и вот теперь в вечерние часы, особенно когда бывает хороший концерт, мать подолгу просиживает у телевизора. «Сынок, как ты обрадовал меня»,— повторяет она и улыбается. Постарела мать. Конечно, ей бы большую семью — невестку, внучат...— тогда покой и удовлетворенность вошли бы в ее сердце.
На берегу арыка против совхозной конторы стояли и беседовали о чем-то Насир и Салим. Насир опирался на костыли, стоял, согнув спину, и от этого казался жалким и беспомощным.
«Видно, сегодня только выписался из больницы»,— отметил про себя Фируз.
Салим, увидев его, помахал рукой, прося остановиться.
Фируз вышел из кабины, поздоровался. Насира он не видел давно — тот осунулся, в лице сохранялась еще болезненная бледность.
— Ну как, лучше с ногами? Скоро бросишь эти деревяшки?
— Два дня, как сняли гипс...
Насир говорил, не поднимая головы. События той памятной ночи кое-что изменили в нем. Теперь ему было невыносимо стыдно смотреть в глаза своего недавнего врага. С братом он был в ссоре.
— Значит, скоро заберешь у него обратно свою машину?— Фируз кивнул на Салима.
Насир с Салимом переглянулись, заулыбались.
— Машина теперь стала моей, браток,— объяснил Салим.
Вот это новость! А я-то думаю, что это ты так светишься!—засмеялся Фируз.
Салим смущенно гмыкнул, а Насир добавил:
— Мы с ним, так сказать, меняемся профессиями, Он теперь будет водителем, а я слесарем.
— Почему так?— спросил Фируз, хотя отлично понимал причину.
— На год лишили прав, а доктора говорят, что шесть-семь месяцев не смогу работать шофером, Ноги еще как следует не сгибаются. Проклятые...
— Ничего, Насир, поправишься — не хуже прежнего сгибаться будут,— и поддел Салима,— а этот, смотри-ка, задарма машину получил — теперь, я так понимаю, большое угощение последует.
— Ну, угощением ты меня не напугаешь, сделаем,—- не растерялся Салим. Он придержал Фируза за локоть.— Я ведь стою здесь, жду тебя уже минут сорок... Директор приказал, как вернешься из рейса, зайди к нему. Он сейчас у себя в кабинете — тоже ждет тебя.
— Зачем я ему?
Салим пожал плечами,
— Откуда мне знать!
Наймов расхаживал по кабинету от стола к двери и обратно, курил одну сигарету за другой. Дела шли неважно, и он чувствовал, как постепенно начинают сдавать нервы. Все чаще случалось, что срывался, повышал голос, А ведь рабочие в совхозе его и без того не очень-то любят. Он это знает... Рабочие не любят, а сверху, из района, одни упреки и обвинения. Минувшей осенью, когда совхоз не выполнил план хлебозаготовок, были все основания опасаться, что снимут с работы. Тысячу раз слава богу — окончилось все тогда сравнительно благополучно: отделался выговором.
Потом навалилась зима и выдалась необычно суровой, много скота погибло.. Тут уж забудешь надолго, что такое покой. О том, что совхоз плохо подготовился к зиме, недостаточно запас кормов, написали даже в районной газете. В душе Наймов считал, что критика эта — следствие интриг и неприязни к нему того самого редактора, который осенью ругал его на бюро райкома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18