Возвратившись после бюро домой, Наймов долго обдумывал свое положение. И хотя до того собрался было оставить Назокат в покое, махнуть на все рукой и взять себе новую жену, решил еще раз, не откладывая, поговорить с ней и постараться ее вернуть. Поэтому и получилось так, что сегодня, собираясь домой от очередного друга- утешителя, Наймов по пути завернул к Назокат.
— И что же, теперь я должна пойти к этим, как вы их назвали, «собакам» и просить, чтобы вас не хватали за ноги?
— Почему ты издеваешься, Назокат? Разве не видишь, пришел к тебе, склонив голову. И ведь не в первый раз уже.
— Точно не помню, то ли в пятый, то ли в шестой...
— Видишь, разве можно любить еще больше? В четвертый или пятый раз, растоптав свое мужское достоинство, прихожу к твоим дверям, имей же наконец Совесть!
— Другой бы на вашем месте и ногой не ступил на мой порог, один раз услышав «нет». Это я насчет достоинства... Постеснялись бы.
— Ведь я люблю тебя, Назокат. Разве могу приказать своему сердцу, чтобы забыло тебя. Вспомни, у нас ребенок, а дети — цветы жизни. Наш цветок — он столько времени лишен отцовской ласки! Может быть, достаточно?
— Что прикажете делать?— спросила она с улыбкой.
— Давай помиримся, К чему тебе мучить себя: столько забот...
— Нет!— отрезала она.
— Но ведь...
— Сколько раз повторять?
— Но почему? Чем я хуже других? Если бы мучил тебя или унижал? Одета, сыта... Машина, дом, уважение. Все, что есть у меня,— все твое.
Назокат поморщилась.
— Вы прекрасно знаете, что дело не в одежде и не в доме..,
— Так в чем же? Чем я провинился? Почему ты ушла из дому?
— Я же говорила об этом на суде. Говорила, что вы обращались со мной, как с вещью. А ведь я живой человек. У меня своя жизнь, свои желания и надежды и свое женское достоинство. Вы же вспоминали, что я женщина, лишь по...
— Но ты ведь знала,— охрипшим вдруг голосом прервал ее Наймов,— ты ведь знала, что я день и ночь занят был совхозными делами, забывал про еду и про сон. И сейчас не легче. У меня ведь минуты не было свободной, чтобы отдать тебе. Если б ты понимала это, сегодня о нас с тобой не говорили бы на улице.
— Я-то понимала. Поэтому и терпела столько — и то, что вы каждый вечер звонили домой, будто задерживаетесь в конторе по делам, а являлись домой под утро пьяным... Однако нельзя же терпеть бесконечно, не зная точно, то ли ты домработница, то ли просто вещь, украшение, безделушка. Нельзя так унижать человека... Но главное даже не в этом.
— Так в чем же?
— Я не могу простить вам лжи. Вы говорили высокие слова, призывали людей работать лучше, а сами думали только о том, как приятней устроить свое существование, обогатиться за счет совхоза... Меня вы не стеснялись, наверное, не считали за человека и предположить не могли, наверное, что у меня тоже может быть свое мнение о вас, и о вашей жизни, и обо всех ваших делах, и о моем месте во всем этом.
— Как ты можешь меня обвинять, Назокат? Сейчас такое время—каждый собирает в дом сколько может, каждый заботится сначала о своем деле, потом о чужом.
— Вам видней, конечно, у вас, так сказать, опыта больше в этих делах. Но я вам скажу одно; если бы за вещами, за деньгами не спрятался тот человек, за которого я вышла замуж, если бы не взятки и не ваши подхалимы-пройдохи, я бы, может, и примирилась с вашим себялюбием и невниманием ко мне ради ребенка. Думала бы: значит, заслужила такое отношение,
Сколько у тебя на сердце, а я и не знал. Почему ты никогда не поговорила со мной?
— А что бы переменилось?.. В общем, жаль, поздно я все поняла. Сейчас думаю: любовь к деньгам у вас в крови. А что я могла тогда сказать вам, я — девчонка, только что из школы, человеку старше себя, директору совхоза...
Наймов слушал, опустив голову. Взял со стола карандаш, повертел в пальцах, положил обратно. Не глядя на Назокат, произнес глухо:
— Было время, ты сама говорила, что я хороший человек, самый лучший... Ты ведь любила меня.
— Да,— просто ответила Назокат,— любила. Тогда мне казалось, лучше вас и вправду нет никого, только после выдвижения и женитьбы вы очень переменились, да и я лучше узнала вас.
Наймов тяжело поднялся, сделал шаг к Назокат, хотел было положить ей руку на плечо, но она отступила.
— А теперь уходите!
Наймов улыбнулся заискивающе.
— Прости меня, Назокат, один раз за все мои грехи сразу... Ради сына нашего. Сама увидишь, впредь не дам тебе повода на меня обижаться.
— Уже поздно...
— Сжалься, наш развод может помешать моему дальнейшему продвижению по службе.
Назокат видела, что Наймов начинает трезветь.
— И поэтому вы пришли мириться со мной?
— Ну что ты, Назокат!— ответил он чуть торопливее, чем следовало.— Не смей так думать...
— Ладно, поговорили, и хватит.— Увидев просительное и покорное выражение в лице Наимова, она откровенно рассмеялась.—Уходите, я спать хочу.
— Не гони, сам уйду.— Он повернулся к двери и, уже держась за ручку, тихо спросил:— Как Рустам?
— Спасибо, хорошо.— Назокат показала на закрытую дверь спальни.— Спит... Только теперь вспомнили?
— Как ты можешь так говорить?— И, открыв дверь, добавил просительно:—До свидания... Все же подумай хорошенько, изгони дьявола из своего сердца.
— Уже поздно.,,
— Пока ты одна, я не теряю надежды... я и не оставлю тебя. Помни хотя бы об этом. Ведь не из камня же твое сердце!
Назокат заперла за Наимовым дверь, выключила свет и вернулась в спальню. Ее Рустам сладко спал в своей постельке—приоткрыл рот и тихонько посапывал. Назокат присела возле кроватки, чтобы поцеловать ребенка, но увидела в зеркале напротив свое отражение... Постояла у зеркала, поправила волосы, подумала, не изменить ли прическу... Вспомнила вдруг Фируза и спросила себя: что бы она сделала, если бы в ее дверь вместо Наимова постучался Фируз? О чем бы они говорили?.. Ах, ну что за нелепые мысли! Разве это возможно? Боже мой! Ну зачем Фирузу приходить в ее дом?.. Что ему за дело до нее — до разведенной и с ребенком... Что она вбила себе в голову, как она может думать о неженатом молодом парне! Но все-таки думает, не может не думать... Почему?
Она представила себе лицо Фируза, его глаза, глядевшие на нее с печалью. Как это он тогда говорил, встретив ее у парка: «Три года назад я многое хотел тебе сказать...» Но тогда — тогда Фируз не нашел для нее таких слов, их произнесла она сама — в мыслях... (или они сами пришли к ней? «Я люблю...»
— Три года, три года...— повторяла она, сжав ладонями горящие щеки, и ходила из угла в угол, и комната стала тесна ей, а потолок, казалось, опустился ниже.
Ей было страшно одной...
Она вдруг почувствовала, что по щекам у нее потекли слезы. На сердце было невыносимо тяжело, и она едва сдержалась, чтобы не заплакать в голос. Она машинально выключила свет и, освобождая себя, давая выход накопившемуся, бросилась на постель лицом в подушку. Плечи ее вздрагивали, и она сама не знала, отчего ее сердце будто разрывается на части, отчего она так плачет и почему, почему слезы не приносят облегчения.
Ослабев от слез, она потихоньку задремала, но сон ее был тревожен и неглубок: она продолжала слышать
и шелест осеннего дождя за окном, и тикание часов на столе, и слабое посапывание сына... И в конце концов эти мирные звуки успокоили ее.
— Ну как, ты нашел, сынок?
— Да, мама, у мастера есть хороший камень, сказал, что через неделю все будет готово.
Тетушка Шарофат видела, что сын невесел, но не стала спрашивать отчего. Убирая дастархан, добавила:
— Чтобы жизнь твоя была счастливой, сынок... Это твой долг—обрадуешь их души.
Фируз ничего не ответил, накинул на плечи халат и вышел во двор. Быстро темнело: дни стали заметно короче. Конец осени... Холодный ветер, что налетел сегодня с гор, достигнув селения, будто заблудился и сейчас, вечером, все еще скитался среди улиц и садов, беспомощно завывая. Воздух был весь день пыльный, небо закрыли облака.
Прислонившись плечом к подпорке айвана, Фируз задумчиво смотрел на старые карагачи во дворе — ветви их словно исполняли какой-то хмельной танец. Резкий ветер рвал пожелтевшие листья и уносил неизвестно куда...
«Назокат... Ей уже двадцать два года... Бог ты мой! Как будто только вчера сидели в одном классе...»
Сегодня весь день, куда бы ни пошел и что бы ни делал, все он думал о Назокат. Дважды ему показалось, что видит ее на улице, и оба раза с горечью убеждался, что ошибся. После работы он хотел было зайти к ней, поздравить с днем рождения — и все не мог решиться. Думал, как Назокат встретит его, если он придет незваным... Это вдруг сделалось чрезвычайно важным. Хочет ли она видеть его? Обрадуется ли ему? Когда верх брали сомнения, он начинал убеждать себя, что идти не стоит: Назокат живет без мужа, и любой гость в ее доме — повод для сплетен и пересудов.
Днем, когда Фируз отправился к каменотесу, чтобы выбрать и заказать надгробную плиту для могилы отца и родной матери, он загадал, что если удача будет сопутствовать ему и он найдет нужный камень, то пересилит свою неуверенность и пойдет к Назокат. Однако пошел все же не к ней, а домой. Сейчас он не находил себе места. Куда только девалась его всегдашняя решимость...
— Что-то холодно стало, сынок. Затоплю-ка я печь.
Обернувшись, он увидел в дверях тетушку Шарофат
с ведерком угля и щепками в руках.
«Пойду!— вдруг решился Фируз.— Если не пойду сейчас, то уж никогда не смогу и не прощу себе, что не смог...»
Переодевшись и предупредив мать, что может задержаться, он вышел на улицу.
Прыгая с камня на камень, перебрался через ручей, отделяющий село от райцентра. С противоположной стороны к ручью спускался мужчина на осле, и Фируз, приглядевшись, узнал Шариф-шабкура, однако тот отвернулся и проехал мимо. Фируз улыбнулся, вспомнив стычку из-за пшеницы, и постороннее это воспоминание странно успокоило его. Он даже остановился, достал сигарету, закурил и потом продолжал свой путь уже не так торопливо.
Однако у дома Назокат волнение снова овладело им, и он, подавляя нервную дрожь, минут двадцать ходил взад-вперед, пытаясь успокоиться. Ему казалось, что стук его сердца слышен за много шагов на этой тихой темной улице.
Наконец он взял себя в руки, подошел к двери Назокат и только коснулся ручки, как дверь сама распахнулась, глаза ослепил яркий свет лампы, а на ноги плеснулась вода.
Прямо перед ним, расширив от испуга глаза, стояла Назокат с тазиком в руках.
— Фируз...— сказала она, тазик грохнулся о порог.
фируз быстро наклонился и поднял его.
— Извини, вода — это свет...— Назокат виновато улыбнулась.
«Если окажется доброй приметой, тогда действительно свет...»—успел подумать Фируз. Он глянул в лицо Назокат и увидел, что глаза у нее заплаканные.
— Входи, Фируз, пожалуйста, входи,— позвала Назокат, делая шаг от двери.
Он не чувствовал ни рук, ни ног, все вокруг как бы расплывалось в тумане, ясно он видел одну Назокат: она торопливо убрала со стола свои книги и тетради, придвинула к столу еще один стул.
Из другой комнаты важно прошествовал маленький Рустам, за ним с грохотом ехал деревянный грузовик. Увидев незнакомого, Рустам удивленно округлил черные, как сливы, глаза и застыл на месте. Потом еще и рот раскрыл, словно вдруг углядел что-то очень интересное. Фируз подумал, что малыш мог видеть его за рулем настоящего грузовика.
Назокат засмеялась и ласково погладила курчавую голову сына.
— Это дядя Фируз, сынок. Ну-ка поздоровайся!
Все так же удивленно блестя глазенками, малыш
степенно приложил руку к груди и поклонился. Фируз расхохотался, подошел к малышу, присел, обнял его за плечи.
— Ну давай знакомиться, Я дядя Фируз, а тебя как зовут?
— Юстам,— шепотом ответил мальчик.
— Расти большим джигитом, Рустам! Хорошее у тебя имя... А знаешь, что такое лук Рустама? Видел? Или рассказать?
Он осторожно поднял мальчика на руки, покружился с ним и опустил на пол.
Рустам тут же вцепился в подол матери.
Назокат сказала:
— Проходи, Фируз, садись. Я сейчас...— и исчезла в кухоньке.
Рустам подобрал свою машину и повез ее вслед за мамой.
Оставшись на время один, Фируз с удивлением обнаружил, что волнение и беспокойство, мучившие его весь этот день, бесследно прошли. Сейчас он не понимал даже, как это он не мог решиться прийти к Назокат, такой ласковой и доброй... Ведь все, оказывается, так легко. И малыш у нее чудесный...
А Назокат уже накрыла на стол.
— Извини, я уложу спать Рустама, а потом мы посидим вдвоем. Ладно? Ешь пока виноград.
С легкой улыбкой она взяла за руку сына и увела его в другую комнату.
Фируз уперся взглядом в темноту за окном и ни о чем не думал... Приходили и уходили обрывки воспоминаний... Он даже не услышал, как в комнату тихо вернулась Назокат, присела к столу,
Назокат почувствовала, что он где-то далеко, и позвала шепотом:
— Фируз!
Он обернулся — она быстро глянула ему в лицо.
— Ты грустный? Почему?—по-прежнему тихо спросила Назокат.
— А у тебя почему глаза заплаканные?
Назокат в замешательстве опустила взгляд.
— Так... Дядя приходил...
Фируз тут же вспомнил, что встретил Шариф-шабкура по дороге сюда и тот был явно чем-то разозлен.
— ...Поговорили с ним.
Его, похоже, подослал Наймов. «Ты помиришься с мужем или нет?! До каких пор будешь позорить нас, живя без присмотра?!»— сказал он, а когда она ответила, что не вернется к Наимову, пришел в ярость и обругал ее. Но больнее всего обидело другое. Указывая на маленького Рустама, он кричал: «С этаким хвостом какому достойному мужчине ты будешь нужна?!»
Когда дядя ушел, она вспомнила эти слова и горько расплакалась.
— Ничего, Фируз... Как хорошо, что ты пришел. Да я уже и забыла обо всем.
— Вот не думал, что в такой день увижу тебя с мокрыми глазами.
Назокат улыбнулась.
— Так, значит, ты не забыл?
— Нет, Назокат. Даже в армии помнил об этом дне и сердцем был с тобой.
— А помнишь, в последний год в школе...
— Конечно... Мы тогда собрались у тебя дома — твой отец сам был во главе стола и даже разрешил нам выпить по рюмке вина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18