смеситель грое для ванной с длинным изливом
ребята прежде всего захотят испытать тебя. Энергично отвергни их первую попытку, в этом залог успеха.
Я не последовал его совету — и не прогадал. Руководитель и основатель школы Педер Меллер в первый же день сказал мне:
— Если сумеешь отвечать смехом на их лукавые выходки, все будет в порядке.
Я принял это к сведению и взялся за дело. Вместо классной дисциплины здесь существовали товарищеские взаимоотношения педагогов и учащихся, что в свою очередь укрепляло связь школы с родителями, и я стал постоянным гостем в домах многих моих учеников и учениц.
Но с одним мальчиком мне все-таки пришлось повозиться. Отец его был сержант, совсем чуждый кругу людей, близко стоявших к школе. Он не поладил с директором начальной школы и перевел сына к нам. Рассказывали, что он бил парня за каждый пустяк, и мальчик часто ходил с опухшим от слез лицом, не глядя людям в глаза, но вечно проказничал, мешая классным занятиям, которые и без того требовали от меня огромного напряжения, — слишком велики были пробелы в моих знаниях.
Мальчик, вероятно, ненавидел меня, и это действовало мне на нервы. Во время занятий я был настороже: что он еще выкинет? Он только тем и занимался что мешал мне и будоражил класс. Он преследовал меня даже во сне. Часто я испытывал сильнейшее желание ударить его, но сдерживался, стараясь говорить с ним спокойно и дружелюбно. Я хотел взять его лаской, но он становился все хуже и прямо отравлял мне любимый труд и самое существование.
Положение становилось все напряженнее, и я уже предвидел, что мне придется либо прибегнуть к содействию директора, — а это для меня было равносильно полному краху, так как уронило бы мой авторитет в глазах других ребят, — либо расстаться со школой.
Однажды, после окончания уроков, я остался в опустевшем классе, чтобы заняться с одним из отстающих учеников. Вдруг, не постучавшись, входит мой мучитель,— звали его Густав, — пробирается между скамейками, садится и, закрыв лицо руками, сидит, не шевелясь, целый час.
Я даже испугался немножко: что ему нужно? Неужто он начнет теперь преследовать меня и после занятий? Когда отстающий ученик ушел, я сказал Густаву возможно ласковее:
— Почему ты не идешь домой обедать? Ведь не собираешься же ты докучать мне и тут?
Его словно прорвало. Он заревел, как смертельно раненное животное.
— Да почему же вы не накажете меня? — кричал он, заливаясь слезами.
— А я и не собираюсь делать это.
— Нет, вы должны, должны!
Мне стало ясно, что он чувствует свою вину передо мной и ему необходима какая-то внутренняя разрядка.
Ему действительно было нелегко. Закрыв лицо ладонями, он повторял:
— Вы должны высечь меня! Должны! — и рыдал так отчаянно, будто вся жизнь его зависела от меня.
— Ну, тогда подойди ко мне, и посмотрим, устоишь ли ты на ногах после хорошей оплеухи, — сказал я.
Он сразу ожил, подскочил ко мне и подставил щеку. Странно было видеть его опухшее, заплаканное лицо, на котором зажглась вдруг надежда получить от меня оплеуху. Глядя на него, я разжалобился.
— На, получай! — сказал я и слегка ударил его по щеке. — Сквитались теперь и будем мириться?
С этого дня мы стали друзьями. Густав часто дожидался меня после занятий и провожал до самого дома. Иногда, приходя в класс, я находил на столе яблоко, которое он приносил мне.
Яблоко было символом симпатии не только у влюбленных, но и у ребят. Дети выражали свои чувства к любимому учителю, поднося ему цветок, конфетку или еще что-нибудь, но полнее всего выражало их симпатии яблоко.
Интернатом заведовала Карен Йоргенсен. Она была не замужем и все свои силы отдавала работе, как и Карен из интерната Высшей школы в Рэнне. На ее попечении было, кроме меня, несколько молодых конторских учеников, несколько подростков из глухой провинции, готовившихся здесь к экзамену на аттестат зрелости, и два-три молодых учителя. Как было не соблазниться и, отложив работу в сторону, не устроить пирушку в комнате у кого-нибудь из нас. Так хотелось иногда, пригласив с собой на прогулку наших соседок, трех молодых девушек из южной Ютландии, отправиться на лодке по реке до буковой рощи и наломать там зеленых веток.
Рядом со мной жил один учитель, состоявший в родстве с директором нашей школы; у него остановились эти три ютландские девушки, приехавшие сюда, чтобы изучить родную страну, язык и литературу. Жилось им тут хорошо и весело. Учению они уделяли не слишком много времени и с нашими рабочими часами не особенно считались. Нагрянут, бывало, все три — и отправляйся с ними на прогулку! Выручала Карен. Она старательно оберегала нас от всяких помех, а у самых младших из своих опекаемых даже спрашивала уроки.
— Нельзя отрывать молодежь от занятий! Ступайте, ступайте и сами займитесь делом!
— Но мы идем гулять! Доктор говорит, что нам нужен свежий воздух. И должен же кто-нибудь сопровождать нас.
Последний довод всех веселил.
— Вот вам провожатый! — подталкивала к ним Карен своего двенадцатилетнего пансионера.— Он уже приготовил уроки.
— Нет, нам нужно троих: по одному на каждую... Да настоящих кавалеров! А этот совсем малыш! — не унимались девицы.
В конце концов они добивались своего и весьма деликатно выбирали себе кавалеров, так что ни у кого из нас не было оснований чувствовать себя обиженным; однако мне приятно было, когда выбор падал на меня. Наш маленький охранный отряд сопровождал трех девиц, а они старались не давать повода к ревности. Девушки резвились и прыгали, заражая всех своим весельем. Где бы они ни появлялись, лица у всех расцветали. С нами, «кавалерами», они держали себя просто, естественно и доверчиво, но помилуй бог, если кто-нибудь расценивал их веселость по-иному.
На беду, времени у меня было в обрез: дневных часов не хватало, и приходилось засиживаться по ночам. Вечно то тут, то там оказывались прорехи; залатаешь одну — обнаружишь две новые. Раза два я отказывался от общих прогулок. Вечером после второго отказа я нашел у себя в постели чучело — бутылку, обряженную, как «Тетушка Зубная боль»1. Это была явная издевка. Я вывесил чучело за окно, со стороны флигеля, где жили три девицы, а рядом, как эмблему своего полного раскаяния, повесил клещи, сжимающие клык гигантских размеров,— взятый мной из школьного зоологического кабинета. Я получил помилование — к большой своей радости, гак как был по уши влюблен во всех трех девиц.
Но вскоре я приобрел велосипед и отдалился от этой компании.
Эгон Эрвин Киш, «бешеный репортер», рассказывает в своих путевых очерках «Азия меняет лицо» об одном народе Советского Союза, живущем у самой иранской границы. Этот народ познакомился с самолетом раньше, чем с каким-либо другим из видов современного транспорта.
Мы, ученики-ремесленники в Рэнне, узнали автомобиль раньше, чем велосипед. Помню, один из ремесленников смастерил большой ящик, или кузов, на четырех колесах, насаженных на оси, которые проходили под ящиком. Машина приводилась в движение при помощи педалей. Но так как самый ящик был без дна, то едущему приходилось стоя нажимать на педали. Одной рукой он держался за борт ящика, а другой за руль, проходивший через кузов и соединенный с осью передних колес. Мы в складчину нанимали эту машину за двадцать пять эре в час и, забираясь в ящик по двое, нажимали каждый на свою педаль и громыхали по поселку, потея от усердия и удовольствия Так мы добирались до общественных выгонов, полумертвые от усталости, но все же чувствовали себя наверху блаженства. Никто в мире не катался на такой колеснице!
Но вот появился «Петер-Колесо». Долговязый сумасброд столяр переполошил весь город, катаясь верхом на огромном колесе. Он приставлял к этому колесу низенькую скамеечку и с нее прыгал на втулку, сквозь которую проходила ось. Стоя на втулке, он пытался вскочить в седло. Если это ему удавалось и он не расшибал себе нос об огромное колесо, то, удерживая равновесие, он ловким движением поднимал с земли скамеечку и, рискуя жизнью, мчался на своем жирафоподобном самокате; голова его приходилась на уровне чердачных окошек и крыш.
Это была штука слишком головоломная, чтобы соблазниться ею. Столяр вечно набивал себе шишки на лбу, а чтобы слезть с колеса, он бывал вынужден ехать за город и прислоняться к телеграфному столбу, по которому и спускался на землю.
У кузнеца, жившего на Столлегаде, был ученик, смастеривший в компании с учеником каретника велосипед, который был чуть не выше человеческого роста.
Колеса — одинакового размера, величиною с малые колеса у телеги, — были деревянные, с железными ободьями, и рама была тоже деревянная, длинная, выгнутая. Обзавестись такой машиной нечего было и думать, — ведь она стоила целых пятнадцать крон! Но Петер Дрейер обзавелся ею, и я помогал ему работать всю ночь с субботы на воскресенье, чтобы он только разрешил мне пристроиться сзади него на велосипеде в первый же раз, как он поедет домой. Дом его находился довольно далеко от окраины городка, и я, примостясь сзади на жестком багажнике, подпрыгивал на нем, пока у меня не разболелась голова. Шоссейные дороги в то время были мало приспособлены для велосипедной езды: крупные камни, попадая под колеса, заставляли седока подпрыгивать и больно ударяться о седло. Я не доехал до места, да и пешком шага сделать не мог и долго отлеживался в придорожной канаве. Я стер себе до крови зад, но это не вылечило меня от страсти к велосипеду.
Когда я учился в Асковской Высшей народной школе, появились уже современные велосипеды — стальные, с толстыми литыми резиновыми шинами. Среди учащихся были и такие богачи, которые могли позволить себе подобную роскошь. Они уносились далеко вперед, как ласточки кружили около нас, пеших, поворачивали на всем ходу назад, делали восьмерки. Велосипед внес в жизнь молодежи разнообразие. Мы все мечтали об этой машине.
И вот неожиданно я стал обладателем велосипеда!
В числе жителей города Оденсе, дети которых учились в нашей школе, был издатель «Фюнских ведомостей», член ландстинга Йорген Педерсен. Связь семьи и школы была так тесна, что однажды меня вместе с директором школы пригласили на чашку кофе к Йоргену Педерсену. Хотя Педерсен был учеником Колля и после него сам руководил школой, теперь он не особенно интересовался школьными делами, всецело предоставив воспитание малолетнего сына своей миловидной смуглой супруге. Во время нашей беседы Педерсен присматривался ко мне, словно имел на меня особые виды. И вдруг сказал:
— Такому молодому человеку не мешало бы иметь велосипед.
У меня сердце дрогнуло! Педерсен просто и четко выразил мое заветное желание, об исполнении которого я едва осмеливался и мечтать. Неужто он в самом деле решил помочь мне приобрести велосипед? Говорили, что он такой богач!
Педерсен как раз это и собирался сделать. Редакция получила от одной велосипедной фирмы рекламную машину за полцены. Конечно, издатель мог бы и сам пользоваться ею, но он решил, что молодому учителю она нужнее. В этом я не мог с ним не согласиться. Несмотря на то, что Педерсен был крупным политическим деятелем, он нашел все же время отечески позаботиться обо мне. Мне предоставили возможность уплатить за велосипед частями по десять—двадцать крон в месяц.
Велосипед был очень красивый — новейшей марки, с блестящими металлическими спицами и ободками. Ход у него оказался, правда, тяжеловат, Йорген Педерсен полагал, что просто он еще «не объезжен», нужно лишь покрепче нажимать на педали! Таким богачом я себя еще никогда не чувствовал. Меня как будто переселили с теневой стороны бытия на солнечную.
Плата за велосипед, однако, стала поглощать большую часть моего бюджета, после вычета за стол и квартиру. Семьдесят пять крон в месяц по тем временам были не бог весть каким богатством, если учесть, что их должно хватать на все.
Стол и квартира стоили мне тридцать пять крон, десять уходило на выплату старых долгов. Словом, мне пришлось давать частные уроки по тридцать пять эре за час, чтобы как-то выкручиваться.
Все свободное время я катался на велосипеде, совершал далекие прогулки, предпочтительно в одиночку, до Стиге, Виссенбьерга и в другие красивые места. Чудесно было катить по дороге под лучами солнца! Я содержал свою машину в образцовом порядке, она у меня вся блестела. В спицах и ободках колес отражалось солнце, словно в прозрачной реке с песчаным дном. В гору машина шла тяжело, частенько приходилось слезать и вести ее. Зато с горы она мчалась резво, как будто плясала от радости.
Хорошее было время. Работа моя была мне по душе, и я чувствовал себя прекрасно. Благодаря велосипеду я больше бывал теперь на свежем воздухе; дети меня любили, особенно малыши. Часто они, желая проводить меня, шли домой дальней дорогой и обычно дожидались где-нибудь возле нашей школы, а когда я кивал, увидев их, вприпрыжку бежали ко мне и, щебеча без умолку, провожали до самых ворот интерната. Среди них были две девочки, которые всегда брали меня за руки. Мать этих девочек, вдова, зарабатывала на жизнь шитьем. Девочки учились в школе бесплатно. Может быть, они так льнули ко мне потому, что у них не было отца. Другие дети шли рядом и не сводили с меня глаз.
Болтали ребятишки по дороге не переставая, о чем придется. И я обычно делал вид, что слушаю их. Как-то старшая из двух девочек сообщила мне:
— Вы знаете, одна женщина сказала моей маме, будто вы щекотали Берту. Но мама ответила, что, извините, но это уж неправда!
Мне стало не по себе. Берте, ученице старшего класса, было лет двенадцать — тринадцать. Я не верил, чтобы она могла распространять подобные сплетни.
И тем не менее факт был налицо. Я услышал эту сплетню от других людей и принял ее близко к сердцу. С Густавом я теперь дружил, ничто больще не мешало мне работать — и вдруг такая неприятность. Она грозила отравить мне все существование. Я не мог попросту отмахнуться, слишком гнусно было обвинение, оно могло иметь лишь одну цель — скомпрометировать меня, омрачить мое пребывание здесь в роли учителя и наставника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Я не последовал его совету — и не прогадал. Руководитель и основатель школы Педер Меллер в первый же день сказал мне:
— Если сумеешь отвечать смехом на их лукавые выходки, все будет в порядке.
Я принял это к сведению и взялся за дело. Вместо классной дисциплины здесь существовали товарищеские взаимоотношения педагогов и учащихся, что в свою очередь укрепляло связь школы с родителями, и я стал постоянным гостем в домах многих моих учеников и учениц.
Но с одним мальчиком мне все-таки пришлось повозиться. Отец его был сержант, совсем чуждый кругу людей, близко стоявших к школе. Он не поладил с директором начальной школы и перевел сына к нам. Рассказывали, что он бил парня за каждый пустяк, и мальчик часто ходил с опухшим от слез лицом, не глядя людям в глаза, но вечно проказничал, мешая классным занятиям, которые и без того требовали от меня огромного напряжения, — слишком велики были пробелы в моих знаниях.
Мальчик, вероятно, ненавидел меня, и это действовало мне на нервы. Во время занятий я был настороже: что он еще выкинет? Он только тем и занимался что мешал мне и будоражил класс. Он преследовал меня даже во сне. Часто я испытывал сильнейшее желание ударить его, но сдерживался, стараясь говорить с ним спокойно и дружелюбно. Я хотел взять его лаской, но он становился все хуже и прямо отравлял мне любимый труд и самое существование.
Положение становилось все напряженнее, и я уже предвидел, что мне придется либо прибегнуть к содействию директора, — а это для меня было равносильно полному краху, так как уронило бы мой авторитет в глазах других ребят, — либо расстаться со школой.
Однажды, после окончания уроков, я остался в опустевшем классе, чтобы заняться с одним из отстающих учеников. Вдруг, не постучавшись, входит мой мучитель,— звали его Густав, — пробирается между скамейками, садится и, закрыв лицо руками, сидит, не шевелясь, целый час.
Я даже испугался немножко: что ему нужно? Неужто он начнет теперь преследовать меня и после занятий? Когда отстающий ученик ушел, я сказал Густаву возможно ласковее:
— Почему ты не идешь домой обедать? Ведь не собираешься же ты докучать мне и тут?
Его словно прорвало. Он заревел, как смертельно раненное животное.
— Да почему же вы не накажете меня? — кричал он, заливаясь слезами.
— А я и не собираюсь делать это.
— Нет, вы должны, должны!
Мне стало ясно, что он чувствует свою вину передо мной и ему необходима какая-то внутренняя разрядка.
Ему действительно было нелегко. Закрыв лицо ладонями, он повторял:
— Вы должны высечь меня! Должны! — и рыдал так отчаянно, будто вся жизнь его зависела от меня.
— Ну, тогда подойди ко мне, и посмотрим, устоишь ли ты на ногах после хорошей оплеухи, — сказал я.
Он сразу ожил, подскочил ко мне и подставил щеку. Странно было видеть его опухшее, заплаканное лицо, на котором зажглась вдруг надежда получить от меня оплеуху. Глядя на него, я разжалобился.
— На, получай! — сказал я и слегка ударил его по щеке. — Сквитались теперь и будем мириться?
С этого дня мы стали друзьями. Густав часто дожидался меня после занятий и провожал до самого дома. Иногда, приходя в класс, я находил на столе яблоко, которое он приносил мне.
Яблоко было символом симпатии не только у влюбленных, но и у ребят. Дети выражали свои чувства к любимому учителю, поднося ему цветок, конфетку или еще что-нибудь, но полнее всего выражало их симпатии яблоко.
Интернатом заведовала Карен Йоргенсен. Она была не замужем и все свои силы отдавала работе, как и Карен из интерната Высшей школы в Рэнне. На ее попечении было, кроме меня, несколько молодых конторских учеников, несколько подростков из глухой провинции, готовившихся здесь к экзамену на аттестат зрелости, и два-три молодых учителя. Как было не соблазниться и, отложив работу в сторону, не устроить пирушку в комнате у кого-нибудь из нас. Так хотелось иногда, пригласив с собой на прогулку наших соседок, трех молодых девушек из южной Ютландии, отправиться на лодке по реке до буковой рощи и наломать там зеленых веток.
Рядом со мной жил один учитель, состоявший в родстве с директором нашей школы; у него остановились эти три ютландские девушки, приехавшие сюда, чтобы изучить родную страну, язык и литературу. Жилось им тут хорошо и весело. Учению они уделяли не слишком много времени и с нашими рабочими часами не особенно считались. Нагрянут, бывало, все три — и отправляйся с ними на прогулку! Выручала Карен. Она старательно оберегала нас от всяких помех, а у самых младших из своих опекаемых даже спрашивала уроки.
— Нельзя отрывать молодежь от занятий! Ступайте, ступайте и сами займитесь делом!
— Но мы идем гулять! Доктор говорит, что нам нужен свежий воздух. И должен же кто-нибудь сопровождать нас.
Последний довод всех веселил.
— Вот вам провожатый! — подталкивала к ним Карен своего двенадцатилетнего пансионера.— Он уже приготовил уроки.
— Нет, нам нужно троих: по одному на каждую... Да настоящих кавалеров! А этот совсем малыш! — не унимались девицы.
В конце концов они добивались своего и весьма деликатно выбирали себе кавалеров, так что ни у кого из нас не было оснований чувствовать себя обиженным; однако мне приятно было, когда выбор падал на меня. Наш маленький охранный отряд сопровождал трех девиц, а они старались не давать повода к ревности. Девушки резвились и прыгали, заражая всех своим весельем. Где бы они ни появлялись, лица у всех расцветали. С нами, «кавалерами», они держали себя просто, естественно и доверчиво, но помилуй бог, если кто-нибудь расценивал их веселость по-иному.
На беду, времени у меня было в обрез: дневных часов не хватало, и приходилось засиживаться по ночам. Вечно то тут, то там оказывались прорехи; залатаешь одну — обнаружишь две новые. Раза два я отказывался от общих прогулок. Вечером после второго отказа я нашел у себя в постели чучело — бутылку, обряженную, как «Тетушка Зубная боль»1. Это была явная издевка. Я вывесил чучело за окно, со стороны флигеля, где жили три девицы, а рядом, как эмблему своего полного раскаяния, повесил клещи, сжимающие клык гигантских размеров,— взятый мной из школьного зоологического кабинета. Я получил помилование — к большой своей радости, гак как был по уши влюблен во всех трех девиц.
Но вскоре я приобрел велосипед и отдалился от этой компании.
Эгон Эрвин Киш, «бешеный репортер», рассказывает в своих путевых очерках «Азия меняет лицо» об одном народе Советского Союза, живущем у самой иранской границы. Этот народ познакомился с самолетом раньше, чем с каким-либо другим из видов современного транспорта.
Мы, ученики-ремесленники в Рэнне, узнали автомобиль раньше, чем велосипед. Помню, один из ремесленников смастерил большой ящик, или кузов, на четырех колесах, насаженных на оси, которые проходили под ящиком. Машина приводилась в движение при помощи педалей. Но так как самый ящик был без дна, то едущему приходилось стоя нажимать на педали. Одной рукой он держался за борт ящика, а другой за руль, проходивший через кузов и соединенный с осью передних колес. Мы в складчину нанимали эту машину за двадцать пять эре в час и, забираясь в ящик по двое, нажимали каждый на свою педаль и громыхали по поселку, потея от усердия и удовольствия Так мы добирались до общественных выгонов, полумертвые от усталости, но все же чувствовали себя наверху блаженства. Никто в мире не катался на такой колеснице!
Но вот появился «Петер-Колесо». Долговязый сумасброд столяр переполошил весь город, катаясь верхом на огромном колесе. Он приставлял к этому колесу низенькую скамеечку и с нее прыгал на втулку, сквозь которую проходила ось. Стоя на втулке, он пытался вскочить в седло. Если это ему удавалось и он не расшибал себе нос об огромное колесо, то, удерживая равновесие, он ловким движением поднимал с земли скамеечку и, рискуя жизнью, мчался на своем жирафоподобном самокате; голова его приходилась на уровне чердачных окошек и крыш.
Это была штука слишком головоломная, чтобы соблазниться ею. Столяр вечно набивал себе шишки на лбу, а чтобы слезть с колеса, он бывал вынужден ехать за город и прислоняться к телеграфному столбу, по которому и спускался на землю.
У кузнеца, жившего на Столлегаде, был ученик, смастеривший в компании с учеником каретника велосипед, который был чуть не выше человеческого роста.
Колеса — одинакового размера, величиною с малые колеса у телеги, — были деревянные, с железными ободьями, и рама была тоже деревянная, длинная, выгнутая. Обзавестись такой машиной нечего было и думать, — ведь она стоила целых пятнадцать крон! Но Петер Дрейер обзавелся ею, и я помогал ему работать всю ночь с субботы на воскресенье, чтобы он только разрешил мне пристроиться сзади него на велосипеде в первый же раз, как он поедет домой. Дом его находился довольно далеко от окраины городка, и я, примостясь сзади на жестком багажнике, подпрыгивал на нем, пока у меня не разболелась голова. Шоссейные дороги в то время были мало приспособлены для велосипедной езды: крупные камни, попадая под колеса, заставляли седока подпрыгивать и больно ударяться о седло. Я не доехал до места, да и пешком шага сделать не мог и долго отлеживался в придорожной канаве. Я стер себе до крови зад, но это не вылечило меня от страсти к велосипеду.
Когда я учился в Асковской Высшей народной школе, появились уже современные велосипеды — стальные, с толстыми литыми резиновыми шинами. Среди учащихся были и такие богачи, которые могли позволить себе подобную роскошь. Они уносились далеко вперед, как ласточки кружили около нас, пеших, поворачивали на всем ходу назад, делали восьмерки. Велосипед внес в жизнь молодежи разнообразие. Мы все мечтали об этой машине.
И вот неожиданно я стал обладателем велосипеда!
В числе жителей города Оденсе, дети которых учились в нашей школе, был издатель «Фюнских ведомостей», член ландстинга Йорген Педерсен. Связь семьи и школы была так тесна, что однажды меня вместе с директором школы пригласили на чашку кофе к Йоргену Педерсену. Хотя Педерсен был учеником Колля и после него сам руководил школой, теперь он не особенно интересовался школьными делами, всецело предоставив воспитание малолетнего сына своей миловидной смуглой супруге. Во время нашей беседы Педерсен присматривался ко мне, словно имел на меня особые виды. И вдруг сказал:
— Такому молодому человеку не мешало бы иметь велосипед.
У меня сердце дрогнуло! Педерсен просто и четко выразил мое заветное желание, об исполнении которого я едва осмеливался и мечтать. Неужто он в самом деле решил помочь мне приобрести велосипед? Говорили, что он такой богач!
Педерсен как раз это и собирался сделать. Редакция получила от одной велосипедной фирмы рекламную машину за полцены. Конечно, издатель мог бы и сам пользоваться ею, но он решил, что молодому учителю она нужнее. В этом я не мог с ним не согласиться. Несмотря на то, что Педерсен был крупным политическим деятелем, он нашел все же время отечески позаботиться обо мне. Мне предоставили возможность уплатить за велосипед частями по десять—двадцать крон в месяц.
Велосипед был очень красивый — новейшей марки, с блестящими металлическими спицами и ободками. Ход у него оказался, правда, тяжеловат, Йорген Педерсен полагал, что просто он еще «не объезжен», нужно лишь покрепче нажимать на педали! Таким богачом я себя еще никогда не чувствовал. Меня как будто переселили с теневой стороны бытия на солнечную.
Плата за велосипед, однако, стала поглощать большую часть моего бюджета, после вычета за стол и квартиру. Семьдесят пять крон в месяц по тем временам были не бог весть каким богатством, если учесть, что их должно хватать на все.
Стол и квартира стоили мне тридцать пять крон, десять уходило на выплату старых долгов. Словом, мне пришлось давать частные уроки по тридцать пять эре за час, чтобы как-то выкручиваться.
Все свободное время я катался на велосипеде, совершал далекие прогулки, предпочтительно в одиночку, до Стиге, Виссенбьерга и в другие красивые места. Чудесно было катить по дороге под лучами солнца! Я содержал свою машину в образцовом порядке, она у меня вся блестела. В спицах и ободках колес отражалось солнце, словно в прозрачной реке с песчаным дном. В гору машина шла тяжело, частенько приходилось слезать и вести ее. Зато с горы она мчалась резво, как будто плясала от радости.
Хорошее было время. Работа моя была мне по душе, и я чувствовал себя прекрасно. Благодаря велосипеду я больше бывал теперь на свежем воздухе; дети меня любили, особенно малыши. Часто они, желая проводить меня, шли домой дальней дорогой и обычно дожидались где-нибудь возле нашей школы, а когда я кивал, увидев их, вприпрыжку бежали ко мне и, щебеча без умолку, провожали до самых ворот интерната. Среди них были две девочки, которые всегда брали меня за руки. Мать этих девочек, вдова, зарабатывала на жизнь шитьем. Девочки учились в школе бесплатно. Может быть, они так льнули ко мне потому, что у них не было отца. Другие дети шли рядом и не сводили с меня глаз.
Болтали ребятишки по дороге не переставая, о чем придется. И я обычно делал вид, что слушаю их. Как-то старшая из двух девочек сообщила мне:
— Вы знаете, одна женщина сказала моей маме, будто вы щекотали Берту. Но мама ответила, что, извините, но это уж неправда!
Мне стало не по себе. Берте, ученице старшего класса, было лет двенадцать — тринадцать. Я не верил, чтобы она могла распространять подобные сплетни.
И тем не менее факт был налицо. Я услышал эту сплетню от других людей и принял ее близко к сердцу. С Густавом я теперь дружил, ничто больще не мешало мне работать — и вдруг такая неприятность. Она грозила отравить мне все существование. Я не мог попросту отмахнуться, слишком гнусно было обвинение, оно могло иметь лишь одну цель — скомпрометировать меня, омрачить мое пребывание здесь в роли учителя и наставника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18