— Ну, обучать... Не это у нас тут главное. У нас уроки бывают только в дождик, когда нельзя в поле работать. Боюсь, что наши старшие воспитанники легко собьют тебя с ног. Они у меня отчаянные, скажу тебе. Я и то еле справляюсь с ними. А ты небось не мастак драться?.. Ну, я так и думал. Тебя и уважать-то ребята не станут.
Мы поднялись на большой чердак длинного хозяйственного строения, крытого соломой. Чердак был весь заставлен козлами. Заведующий приютом высунулся в слуховое окошко, покрутил дубинкой в воздухе и проревел:
— Эй, вы, там! Работайте хорошенько! Не то я вас, черти... Эх, не надо бы чертыхаться при гостях из Аскова!.. — сказал он, обращаясь ко мне. — Людвиг Шредер отличный человек, но с этими мальчишками ему бы никогда не справиться. Ну вот, тут было бы твое место, если бы ты справился с должностью. За этими мальчишками нужно и по ночам смотреть во все глаза, чтобы они не распускались. А некоторых еще приходится будить, чтобы постели были сухие.
Постелями назывались обтянутые парусиной деревянные рамы на козлах. На этих рамах лежали лошадиные попоны, служившие и подстилкой и одеялом.
— Учителю, понятно, полагаются простыни, — сказал директор. — Это подымает к нему уважение. Но... — И заведующий опять презрительно оглядел меня.
Однако он мог бы оставить свое «но» при себе, я вовсе не намерен был работать здесь, даже если бы это мне оказалось по силам.
Во дворе зазвонил колокол, сзывая к обеду. Пока заведующий грубым голосом громко читал молитву, положив дубинку перед собою на стол, я оглядывал лица ребят. Сплошь круглые, гладко остриженные головы с торчащими, покрытыми коростой ушами; взгляды исподлобья, искоса; грубые лица, мешки под глазами! Я не раз встречал таких бездомных, беспризорных ребят, о которых столь «нежно» печется общество и которые нуждаются в его заботах больше, чем все прочие дети, — однако в заботах иного рода. Вид их не пугал меня; я знал, что, несмотря на свою ожесточенность, они такие же люди, как и мы, — даже, пожалуй, еще более способные на благодарность за человеческое отношение. Я, может быть, сумел бы поладить с ними при других условиях, но здесь тон задавала дубинка директора, — ребята не сводили с нее глаз.
Мальчики не казались заморенными. Еда была неплохая— каша и жареная свинина. Но подавалось все это на ржавых жестяных тарелках, как в тюрьме; жестяные ложки с зазубринами по краям резали губы.
Когда я вернулся в Асков, отказавшись от места, Людвиг Шредер рассердился. Я стал в его глазах совершенно никчемным человеком. Стараться объяснить ему в чем дело было ни к чему, — он никогда не слушал объяснений, ученикам вообще не полагалось рассуждать. И с этих пор, вплоть до окончания школы, директор меня не замечал.
— Какой ужас! — воскликнула фрау Мольбек, выслушав мой рассказ. — А я думала, порядки в наших детских приютах такие, что лучшего и желать нельзя. В нашем кругу все были уверены, что руководители приютов выбираются из числа самых порядочных людей! И директор Шредер уверен в этом, вот почему он и рассердился на тебя. Человек он ученый, а тут ошибся. Бедные, бедные ребятишки! Неужели им ничем нельзя помочь?
Фру Мольбек никак не могла поверить, что порядки в этом приюте не исключение, что то же самое происходит и в других детских домах.
— Нет, больше не рассказывай о несчастных детях! Я не могу этого слышать.
Но она постоянно расспрашивала меня о детях бедняков. Ее доброе сердце не могло успокоиться.
— Удивительно, что я прожила столько лет и никогда по-настоящему не знала, как живут бедняки! — восклицала она. — А ведь они такие же люди, как мы... И вдобавок их большинство. Как хорошо, что мы познакомились!
— Он-то настоящий богач, мама! Погляди, сколько у него друзей! — сказала фрекен Матильда.
Да, они обе относились ко мне прекрасно; мне кажется, никогда и никто меня так не любил. В самом деле, я был бы богачом, имея таких друзей!
— Помни, Мартин, грундтвигианская церковь — это сила! — сказал мне однажды старик Фейльберг, когда мы сидели с ним за нашими выписками. — Всякая церковь сильна, если она опирается на народные массы! В приюте ты видел одного из паразитов церкви. Всякий организм, — даже такой, как церковь, — имеет своих паразитов. Шредер не знаток людей, и паразиты пользуются этим, чтобы обделывать свои делишки, прикрываясь его авторитетом. Он большой идеалист, но обстоятельства сделали его крупным организатором. Асков не просто школа, Мартин, — это целое учреждение, и там не могут считаться с каждым в отдельности.
В словах старого учителя-гуманиста была особая убедительность. От его доводов и объяснений словно пелена спадала с моих глаз. Я стал понимать, на чем основывались сила и влияние Людвига Шредера на нас, учащихся, на учителей и на весь округ. Сам он не мог увлечь нас как личность; слова его, влетев в одно ухо, вылетали из другого. Но идеями Шредера были пропитаны лекции и уроки других учителей и вся учебно-воспитательная система Аскова. От их влияния некуда было деваться. Грундтвигианство являлось действенной силой, а Людвиг Шредер был ближайшим учеником и лучшим истолкователем идей Грундтвига, ибо он прекрасно усвоил эти идеи. Благодаря Шредеру школа приобрела свой особый профиль — серьезный, основательный, но несколько косный. Старик Фейльберг был прав: можно любить или не любить Людвига Шредера, но нельзя его игнорировать! Он входил во все, царил везде и всюду, был главным действующим лицом, даже оставаясь за кулисами. У ;него был также особый дар подбирать учителей, которым он со спокойной уверенностью в своих силах предоставлял соперничать с собой в популярности среди учащихся.
В Аскове были отличные преподаватели — Лякур, Нуцхорн, Бегтруп, и тем не менее Асков — это был прежде всего Людвиг Шредер. Школу посещали влиятельные люди, чтобы послушать лекции Шредера. Часто приезжали именитые иностранные гости. Раза два в год Шредер устраивал «общие съезды» грундтвигианцев.
На такие съезды, часто издалека, прибывали старые ученики школы — теперь почтенные землевладельцы; среди них были люди с положением — председатели сельских общин, редакторы газет, члены областных управлений и даже члены ригсдага.
Все они относились к Людвигу Шредеру с уважением, прислушивались к его советам и вспоминали о том, как много он дал им в юные годы, когда они учились в Аскове. Неужели он был тогда менее скучен? Или он, подобно большим деревьям в лесу, казался тем значительнее, чем дальше люди отходили от него? Или, быть может, широкое движение, каким являлось грундтвигианство, отбрасывало и на него свой свет? Людям бывает нужен козел отпущения, бывает нужен и кумир.
Все эти соображения, впрочем, не усиливали в то время моих симпатий к Людвигу Шредеру — наоборот, он казался мне слишком властолюбивым. Но я научился рассматривать его самого, как и многое из того, что он проповедовал, лишь в общей связи фактов и событий.
Получив в конце концов место учителя, я пришел к нему проститься. Шредер сидел в своем кабинете, куда нам не полагалось входить. Он с удивлением взглянул на меня, потом сказал:
— Ну, поздравляю с должностью. Желаю вам всегда идти верным путем.
— Вашим путем или моим собственным? — спросил я, уязвленный его обращением на «вы».
Он нахмурил брови и, помолчав, ответил:
— Путем, указанным самим господом. Бьёрнсон говорит, что путь божий — это тот, которым идут добрые люди!
Он на минуту вперил взгляд в пространство перед собою, в раскинувшийся за окном сад... Не метнет ли он сейчас в меня одну из своих громовых стрел?.. Но директор протянул мне руку со словами: «Итак, счастливого пути», затем тут же склонился над своей работой.
Место для меня нашел Хольгер Бегтруп.
— Что скажешь насчет должности в Оденсе, бор-хольмец? — спросил он меня со своей неизменной улыбкой. — Это масляная кладовушка Дании. И там есть частная школа. Сам Колль не мог бы основать лучшей. У Педера Меллера тебе не придется прибегать к дубинке. Это грундтвигианская школа.
— Тот детский приют тоже был грундтвигианский, — возразил я.
— Какой же ты недоверчивый, борнхольмец! Но все-таки отправляйся туда, я ручаюсь за все.
Итак, я стал учителем частной школы в городке Оденсе. Директор ее, Педер Меллер, окончил учительскую семинарию и обладал необычайными педагогическими способностями. Школа была основана группой грундтвигианцев в знак протеста против казенных школ. Здесь были отменены все виды телесных наказаний, а также всякая зубрежка. Педер Меллер пользовался большим авторитетом и делал много добра; полторы сотни мальчиков и девочек очень его любили. Вскоре их привязанность распространилась и на меня.
Грундтвигианская «школа свободного воспитания» уже тогда воспринималась общественным мнением несколько иронически. В печати она изображалась — и с некоторым основанием — как своего рода свалка, куда попадали срезавшиеся на экзаменах ученики, а также всякие неудачники. Отчасти это было вызвано противоречиями, существовавшими в школе между высокими идеалами и более чем скромными материальными возможностями, отчасти же «свободой» учебной программы. Все это лишало школу возможности подобрать квалифицированных учителей и широко открывало двери недоучкам, у которых язык был хорошо подвешен. Однако в тех случаях, когда такая школа бывала хорошо организована и придерживалась линии Колля, в ней чувствовалось свежее веяние, и она могла обеспечить необходимые условия для развития личности. У меня были собственные идеи относительно воспитания и обучения,— идеи, которые были подсказаны моим детством и осуществление которых мне довелось впоследствии увидеть в Советском Союзе. «Школа свободного воспитания» в Оденсе, — как и везде, где она была хорошо поставлена,— держалась правильной линии; однако отдельные люди относились к ней недоверчиво, инстинктивно чувствуя, что принципы обучения в этой школе не соответствовали существовавшим в нашей стране порядкам.
Итак, я достиг первого этапа, мог уже зарабатывать себе на хлеб умственным трудом. Я освободился от проклятия, тяготеющего над миром бедняков, которые закабалены беспросветным физическим трудом, исключающим всякую работу мысли.
Этап, которого я достиг, казался мне решающим. И я не жалел, что мне пришлось для этого пройти не малый и не легкий путь.
Я занимался с детьми зоологией; мои собственные наблюдения над жизнью животных и птиц оживляли эти занятия. Ребята легко усваивали законы физики, когда я рассказывал им о том, как мне приходилось работать лопатой, заступом, мотыгой и ломом. С младшими классами я вел занятия по природоведению. Я вспоминал привольную жизнь на пастбищах, где научился многому из того, о чем теперь рассказывал детям. Сравнения напрашивались сами собой. Мне было
жаль ребят, прикованных к школьным скамьям, не знающих природы. Это чувство я испытывал все время, пока учительствовал; порой мне даже казалось, что я сам являюсь орудием пытки. Я прилагал все силы, чтобы дети не просто слушали мои уроки, но увлекались ими. Еще труднее мне было потом, когда лет пять-шесть спустя я стал преподавать в частном реальном училище Грегерсена в Копенгагене, где должен был готовить старших мальчиков к экзамену по родному языку. Этот предмет требовал от детей довольно серьезных занятий после того, как они уже отсидели шесть часов в школе; им приходилось готовиться дома и по другим предметам, и, таким образом, совсем не оставалось свободного времени. Чтобы хоть немного разгрузить их от домашней работы, я ввел в преподавание развлекательный момент: брал с собой в школу газету и вместе с ребятами расшифровывал замысловатые объявления, которыми обменивались молодые влюбленные. Это немного напоминало ученикам приемы следопытов и сыщиков, и они без труда запоминали грамматические правила.
С первого же дня работы в Оденсе мне стало ясно, что я взялся за дело, которое только со стороны представлялось простым, а в действительности оказалось весьма нелегким. Я не мог понять, куда девались усвоенные мной знания. Ведь я глотал их в Высшей школе большими порциями, часто просто давился, а теперь, когда пришло время применить их, они исчезли, ускользая иногда совсем бесследно, как мышь из лапок играющего котенка. Каждый вечер я работал до полуночи, чтобы подготовиться к завтрашним урокам. Но, несмотря на это, мне бывало трудно растолковать ребятам все как следует.
Директор школы смеялся, когда я жаловался ему на свои затруднения.
— Это все потому, что тебе хочется уверить детей, будто ты все знаешь, — говорил он. — Но они слишком умны. Ты поступай, как я,— прямо говори им: «Этого я не знаю», и записывай вопрос. А назавтра, глядишь, сумеешь и ответить, да и кто-нибудь из детей, пожалуй, поможет; и мы двигаемся дальше.
Такой метод потребовал от меня вначале большого мужества, но я был щедро вознагражден: это сблизило меня с детьми, и вскоре у нас установились товарищеские отношения; мы стали сообща прорабатывать разные вопросы, которые возникали на уроках. Родители многих детей следили за их занятиями, и случалось, что и они принимали непосредственное участие в таких обсуждениях, присылали с детьми в класс записки, в которых излагали свои взгляды.
Однако мне все казалось, что знания мои недостаточны. Не легче становилось и после бесед с другим нашим молодым учителем, Я. Е. Ланге, к которому меня водили коллеги, конечно для того, чтобы он обратил меня в приверженца Генри Джорджа К Это ему не удалось, но возвращался я от него всегда с тяжелым чувством, понимая, что этот молодой преподаватель-агроном знает больше, чем я. Он был всего несколькими годами старше, а высказывался с поразительным апломбом на самые различные темы.
Проблем возникало достаточно; сложные, запутанные вопросы застигали меня врасплох, и их трудно бывало тут же разрешить. Старый ученый X. Ф. Фейльберг сказал мне, когда я зашел к нему проститься перед отъездом из Аскова:
— Теория дело неплохое, но я — реалист и хочу вот что сказать тебе, молодому и неопытному:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18