Конец пути
Повесть
Какое, должно быть, счастье смолоду видеть перед собой прямой и открытый жизненный путь, знать, что будущее зависит не от случайностей, а только от того, как ты сам возьмешься за дело.
С разных сторон делались попытки выдвинуть меня как живое доказательство того, что даже последний бедняк может при нашем общественном строе пробить себе дорогу Людям казалось, что мои жизненный путь сразу разостлался предо мной ровной скатертью В действительности я за все первые сорок лет своей жизни никогда не мог заранее наметить прямую, твердую линию трудовой деятельности Мне всегда приходилось иметь в запасе разные боковые тропы, в любую минуту быть готовым бросить начатое дело и взяться за первую попавшуюся работу; Слишком много значили в моей жизни случайные удачи; да, собственно говоря, все существование мое строилось на счастливых случайностях. Мать часто говаривала, что я просто чудом зацепился за жизнь и не отправился на тот свет. «Как это ты, право, выжил!» — не раз с неподдельным удивлением говорила она, когда я был еще подростком.
Счастливому случаю обязан я был и тем, что путь физического труда, на котором у меня то и дело подкашивались ноги, остался наконец позади и я обратился к... да к чему, собственно? Заниматься тем, чего мне больше всего хотелось, я тогда еще не смел. Но во всяком случае у меня теперь намечались какие-то возможности. А не свались я с забора прямо в сад Дома Высшей народной школы, где я встретился с людьми, которые поверили в меня и в мое «будущее», я, пожалуй, так и остался бы мастеровым. При существующем общественном устройстве ничто не помешало бы мне провести всю жизнь на строительных лесах или, если бы силы мои надорвались, стоять внизу у лебедки. Вот это было бы в порядке вещей, для этого не потребовалось бы вмешательство счастливого случая. Изо дня в день, с утра до вечера работать до отупения, до смертельной усталости, жениться и бедствовать в двух темных каморках с видом на сточную канаву, прижить детей с такою же, как и ты, изнуренной трудом, неряшливой женщиной и пререкаться с нею из-за каждого куска! А вдобавок, пожалуй, еще шляться по трактирам, приходить домой пьяным и колотить жену и ребятишек, терзаясь угрызениями совести из-за того, что пропил деньги, на которые должен был бы кормить семью. Вот примерно, что предстояло мне, вот от какой жалкой доли избавил меня счастливый случай. Конечно, я мог бы остаться при своем ремесле сапожника. Но и оно обеспечило бы мне столь же скудную долю, обрекло на такой же долгий и беспросветный рабочий день, не вносящий в жизнь ничего светлого, и вдобавок пришлось бы сидеть взаперти, в духоте. Все то же самое, впрочем с оттенком нищенской роскоши: на ногах кожаная обувь вместо деревянной!
Я избавился от этой доли. Счастье, за которое инстинктивно цепляются люди, не смея рассчитывать ни на какую иную силу, более разумную и справедливую, само отыскало меня. Пусть это было шальное счастье,— что ж, считаться с этим не приходилось, хоть и трудно было на него положиться: прямой дороги оно ведь не указывало, о каком-нибудь плане действий нечего было и думать.
Брат мой Георг в самых неожиданных и трудных обстоятельствах чувствовавший себя, как рыба в воде, сказал мне однажды, пораженный моими способностями: «Тебе бы на пастора учиться! Получил бы хороший приход с шикарной пасторской усадьбой!»
Мне мерещились более заманчивые перспективы, но все же однажды, в припадке легкомыслия, я обратился в американскую духовную семинарию, ученики которой во время летних каникул имели возможность заработать деньги, чтобы уплатить за учение и пансион. Там все-таки было хоть что-то похожее на науку! Но когда я заполнил опросный листок, — заполнил, пожалуй, чересчур добросовестно, — меня - сочли неподходящим. Учиться «на пастора» — легко сказать. Бедность и связанная с нею неустойчивость положения вызвали у Георга смелость суждений. Во мне же эти обстоятельства рождали только неуверенность в себе и смирение. Я до того растерялся, что начал дичиться людей, и общение с ними становилось для меня настоящей мукой. Если же я пытался подавить застенчивость, поведение мое казалось вызывающим.
В юности вообще трудно обрести внутреннее равновесие и осознать свое духовное «я». Мне же это было вдвойне трудно. Где, в сущности, мог я чувствовать себя дома} Позади у меня была пустота, вперед манила богатая содержанием жизнь умственного труда. Я болтался в пространстве между ними, в ничьей стране. Поездка в Асков сулила мне осуществление самых заветных желаний, и я готов был приложить для этого все силы. Я хотел учиться, трудиться, усваивать знания и для этого должен был работать, как лошадь. Курс был рассчитан на две зимы, и по окончании его я мог получить место учителя в какой-нибудь Высшей народной школе или в частной грундтвигианской школе для детей. Особого влечения к педагогической деятельности я не чувствовал, но должность учителя открывала доступ к книгам, к знанию. Меня не пугала даже перспектива стать «странствующим» учителем где-нибудь в Ютландии. Напротив, это давало пищу воображению. Я мечтал, как я сниму себе каморку у какого-нибудь крестьянина или рыбака, завалю ее книгами и буду коротать вечера за чтением; в зубах трубка с длинным чубуком, в голове легкий светлый туман от табака, от чтения и от шипения настольной керосиновой лампы. Больших требований я не предъявлял ни к жизни, ни к людям, да и к себе самому тоже! Я не принадлежал к буйной молодежи. Где-то в глубине души я затаил мечту стать настоящим человеком, который создаст что-то действительно ценное; но я не осмеливался отчетливо сформулировать эту мечту даже для самого себя, не говоря уже о том, чтобы поделиться ею с другими. Жизнь довольно часто наказывала меня за то, что я не умел сам управлять своей судьбой, а предоставлял ей свободно распоряжаться мною. Мне казалось, что счастье располагает возможностями, ничем не стесняемыми с моей стороны. Пусть бы оно помогло мне хоть для начала, а дальше я всего сам добьюсь! Я имел, так сказать, свой «неприкосновенный запас», к которому солдат прибегает в крайности.
Противоречивые чувства волновали меня, когда я высадился на маленькой станции у поселка Вейен и спросил, как пройти к Асковской Высшей народной школе. Ко всем моим огорчениям прибавилось еще гнетущее чувство неловкости, так как я опоздал на несколько дней, — занятия в школе уже начались. Требовалось немало храбрости, чтобы, чувствуя на себе испытующие взгляды и сознавая, что все о тебе говорят, присоединиться к одной из учебных групп.
На станции мне указали самую «прямую» дорогу к школе, оказавшуюся, как это часто бывает, окольной, чрезвычайно грязной и неудобной. По размякшим от дождя полевым межам, по изрытой дороге, проходившей через дубовый лесок, я вышел на зады старинного крестьянского хутора, где навозная жижа образовала целое болото. По другую сторону хутора находился большой пруд, а за ним — солидные здания Высшей народной школы с массивным, но невысоким главным корпусом. У портала его зазвонил колокол — как раз в тот момент, когда я вошел во двор. Смущенный новичок, я так и застыл на месте со своим брезентовым саквояжем в руках. Из всех боковых зданий стремительно выбегали во двор молодые люди, многие в деревянных башмаках, держа, однако, в руках домашние туфли. Пробегая мимо, все посматривали на меня, но ни один не пришел на помощь. И я совсем упал духом, готов был провалиться сквозь землю. Но вдруг моя робость разом исчезла; я разозлился, ощетинился. Проще всего было бы остановить кого-нибудь из молодых людей и спросить, куда обратиться, но мне хотелось в эту минуту швырнуть свой саквояж прямо под ноги первому попавшемуся, чтобы тот споткнулся и упал.
Тут ко мне подошел рыжебородый человек и со спокойной усмешкой спросил на ютландском наречии, откуда я взялся. Это был Поуль Бьерге, здешний привратник, мастер на все руки — и счетовод, и библиотекарь, и преподаватель географии. Он повел меня в один из флигелей, чтобы показать, где я буду жить. На лестнице мы встретили молодого рослого норвежца.
— Эй, Петер Сэтер! А я веду к тебе товарища! — крикнул мой провожатый таким веселым голосом, что от него у меня сразу поднялось настроение. Норвежец сам проводил меня и показал комнату.
— Я буду спать вон на той кровати возле окна — там дует! — сказал он. — Ты не возражаешь? — Его зеленовато-серые глаза дружелюбно-пытливо глядели на меня. — Мне сказали, что ты не из крепких парней. Кстати, я думал, что у вас там, на Борнхольме, одни только голые скалы!
— Там есть и скалы и вши, всего понемножку, — ответил я.
Он тихонько засмеялся и сказал:
— Пойдем, пора пить кофе.
В большой столовой я увидел два длинных накрытых стола; почти все места сплошь были заняты молодежью, лишь иногда между ними попадался пожилой человек — видимо, какой-нибудь крестьянин или поденщик, поздно дорвавшийся до учебы. Во главе одного стола восседала крупная женщина, видимо, родом с севера, с поясом, как у богини Фреи, и с обручем на лбу. На поясе у нее бренчала связка ключей, а на коленях сидел мальчуган. Я спросил Сэтера, кто она такая.
— Жена «самого», — ответил он.
Да, это была жена самого Людвига Шредера, директора школы, заведовавшая всем школьным хозяйством. Широкая улыбка застыла на ее лице. Она улыбалась, когда я подошел поздороваться с нею, улыбалась, когда, глядя в сторону, ответила на мое приветствие обычным «добро пожаловать», улыбалась, когда дала мне понять, что я могу отыскать себе местечко за столом.
Не без сердечного трепета подымал я глаза от чашки с кофе, чтобы украдкой взглянуть на своих новых товарищей. Их было за обоими столами более сотни. Они смеялись, шумели, как будто жили здесь давным-давно.
А в «Веуме» и в «Домике на холме» сидело в этот же час за кофе столько же молодых девушек. В Асковской школе было тогда свыше двухсот учащихся обоего пола, как объяснил мне Сэтер. И со всеми мне предстояло познакомиться и так или иначе ужиться. Захотят ли девушки знаться со мной? Или, увидав меня, собьются в кучу, станут шушукаться и хихикать? Да и среди парней найдется ли хоть один, с которым можно будет сдружиться? Или и здесь все кичатся своим положением, как сынки наших борнхольмских хуторян? Здешняя молодежь тоже была почти вся из хуторян. Был ли тут кто из рабочих, Сэтер не знал.
На меня вся эта масса смеющихся, болтающих молодых людей произвела огромное впечатление. От них веяло какой-то сплоченной силой... А я чувствовал себя жалким одиночкой, чужаком. Впрочем, я всегда и везде чувствовал себя как-то в стороне. Но тут моя неловкость и робость, казалось, еще более возросли, хотя теперь я достиг кое-чего, и это могло бы придать мне некоторую уверенность в себе.
На дворе ко мне подошел Хольгер Бепруп, с которым мы познакомились во время большого осеннего съезда в Борнхольмской Высшей народной школе. Он тепло приветствовал меня и сказал, обращаясь к обступившей нас молодежи: «Это борнхольмен! Вам он должен понравиться. Потому что он, знаете...» Тут Бегтруп многозначительно кивнул и пошел вразвалку дальше, похожий на большого резвого мальчугана. Вот как просто и непринужденно надо было держаться!, А я стоял и не знал, что сказать. Не мог даже заставить себя пройтись по двору. Стоял, словно приклеенный к месту, пока они все, поглазев на меня, не разошлись кто куда. Тогда я улизнул со двора и побрел по проселочной дороге, чтобы побыть одному.
Школа имела весьма внушительный вид. Около главного здания с угловой башней-библиотекой группировались флигели, в которых размещались общежитие, лаборатория, учебные кабинеты и классы. Несколько поодаль, в большом школьном саду, расположились «Веум» и «Домик на холме» — общежития для девушек; еще подальше—жилища учителей, небольшие красивые домики среди тенистых садов. А к этому «школьному городку» примыкал выросший около него поселок, в котором жили мелкие торговцы, ремесленники, книготорговец и фотограф. Вокруг поселка раскинулись поля с живыми зелеными изгородями, покосившимися от постоянного западного ветра, крестьянские хутора и домики хусменов.
Вот, значит, где мне предстоит жить и работать эту зиму и, вероятно, следующую; буду стараться изо всех сил, чтобы набраться знаний и потом поступить учителем хотя бы в частную школу, а всего лучше — в Высшую народную. Чтобы достигнуть этой цели, я должен овладеть науками, а также завоевать расположение учителей, тогда они направят меня в хорошую школу. Да не худо бы мне и подружиться со всеми этими юношами и девушками, раз я собираюсь стать учителем и, стало быть, буду иметь дело с молодежью! Впрочем, на это пока что было мало надежды.
По пути в Асков я навестил в Копенгагене Якоба Хансена, который продолжал там учение. Жил он у своей тетки на аллее Фальконэр. Я нашел в нем некоторую перемену — столица наложила на него свой отпечаток. Раньше он был не по годам серьезен и рассудителен, теперь же как будто стал моложе своих лет: в нем появилась какая-то беспечность и легкомыслие, будто он только что вступил в пору первой беспечной юности. Он все высмеивал, особенно мое торжественно-серьезное отношение к жизни, заявил, то я «напичкан моралью» и олицетворяю «больного двуногого зверя», а мне нужно стать зверем здоровым, то есть человеком. Настоящий человек знать не знает никакой морали. Вообще все, что Якоб раньше ценил во мне, он теперь критиковал. Я был очень обескуражен.
На прощание Якоб дал мне книгу, от которой он сам был в восторге, — «Голод» Кнута Гамсуна. Мне было не по средствам переночевать в Копенгагене, да и не терпелось поскорее отправиться дальше, и под вечер я уже отплыл в Кольдинг. Билет на пароход стоил на целую крону дешевле проезда по железной дороге.
Всю ночь я просидел на палубе, прислонясь спиною к теплой стенке камбуза, и читал «Голод». Еды у меня с собой не было, а купить бутерброды казалось мне неслыханной роскошью. Чашка кофе и булка — вот все, что я мог себе позволить за полуторасуточный переезд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18