Всегда и со всеми одинаково вежливая, деликатная, она не гнушалась и сама помочь в любом деле.
Стирка белья всегда представляет затруднение для бедного и одинокого молодого человека, которому, однако, хочется быть аккуратно одетым. Штопать носки я умел и с самой необходимой починкой одежды тоже справлялся, но что делать с бельем? Как устроиться, чтобы не стыдно было перед самим собой? Хозяйки, должно быть, поняли затруднительность моего положения: в один прекрасный день мое грязное белье исчезло из старого брезентового саквояжа; а несколько дней спустя оно лежало у меня на комоде, чисто выстиранное и выглаженное. Я был так растроган, что чуть не прослезился, и не знал, как выразить свою благодарность, — в этих делах я был несообразителен и неуклюж.
Я решил отблагодарить фру Мольбек и ее дочь, сделав для них что-нибудь полезное: расчистил и посыпал свежим песком дорожки в саду, который был очень запущен, починил крышу и водосточные желоба, поправил плохо затворявшиеся двери. Многое в доме требовало мужской хозяйственной руки. И вот часто в мою мансарду, где я проводил все свободное время, стали доноситься радостные девичьи восклицания:
— Вот хорошо, он и это привел в порядок!..
— Надо подняться наверх и поблагодарить его, — отвечала фру Мольбек.
— Нет, мама, лучше не надо. Он опять сконфузится! Хозяйки мои всегда разговаривали громко, словно были одни в доме. Они не скрывали своих мнений, в этом просто не было нужды.
Но фрекен Матильда, которая всегда заботилась обо мне, все же часто меня конфузила: ей ничего не стоило выпалить в присутствии человека то, что она думала о нем.
— Мартин! Кто так красиво штопает тебе носки?— спросила однажды фру Мольбек. Она очень скоро стала обращаться ко мне на «ты».
— Сам штопаю, — ответил я, несколько смутившись оттого, что занимаюсь не мужским делом.
— Господи, и тут покраснел. Этим надо гордиться! — сказала фрекен Матильда. — Какой же он деликатный, настоящая «принцесса на горошине»!
— Это верно, если бы только не манера говорить. Тебе надо следить за своим произношением, Мартин!
— Как так?
— Да вот ты произносишь иногда «а» вместо «о». Мой муж не выносил неправильного произношения и всегда меня поправлял. Ты выговариваешь: «паэт», а надо «поэт».
— Значит, надо говорить также «бокал», а не «бакал»? — спросил я.
— Конечно, «бокал», иначе это звучит вульгарно,
Затем пришлось посвятить их в секрет моего искусства штопать носки.
Мне, как и моим братьям и сестрам, с детства приходилось самому штопать себе чулки под строгим наблюдением матери. Она учила нас делать это так, чтобы штопка была совсем незаметна:— Вот молодец! — сказала фрекен Матильда.—А моя мамаша только вдалбливала мне французский язык.
— Что же делать, если я сама ничему другому не обучалась, — ответила фру Мольбек. — Но теперь пусть Мартин научит нас штопать чулки.
Я должен был рассказать им про нашу жизнь в городке Нексе и в Копенгагене, в доме Общества Врачей.
— Как я завидую всем вам, несмотря на вашу бедность, — заявила фрекен Матильда. — У вас в жизни было столько всяких событий. Как интересно расти в такой обстановке, сообща добывать кусок хлеба... Это совсем не то, что ходить в школу, садиться за стол,
уставленный едой, потом приниматься за уроки и отправляться на прогулку с провожатым. Ох, с каким удовольствием променяла бы я свое детство на твое!
— Вот и мое в Киле было не из веселых, — заметила фру Мольбек. — Вряд ли во всем нашем огромном дворце происходило столько событий, сколько в вашей маленькой хижине. Скучнее всего были парадные обеды, особенно в присутствии высочайших особ. Очень ясно
помню первый такой обед. Тогда я только что конфирмовалась, и мне сшили черное платье с застежкой на лифе — мелкими-мелкими пуговками. За моим стулом стоял лакей, который накладывал мне кушанья. И я стеснялась еще куда больше твоего, Мартин! Мы в семье были строго приучены съедать все, что клали нам на тарелку. А тут я была уже сыта и едва-едва успевала доедать свою порцию, как подавалось новое блюдо! Лиф платья становился все теснее и теснее. Я чувствовала, что становлюсь похожа на туго набитую колбасу, И вдруг словно кто-то начал стрелять мелкой дробью по хрустальным подвескам люстры — еще и еще, настоящая бомбардировка. Подвески звенят, гости вскакивают с мест... Что же это? Наваждение или мятеж? Оказалось, что это мои пуговки из черного камня отскакивают от лифа и ударяются в люстру, — одна за другой отлетели все сверху донизу!
— Ох, мама!.. — Фрекен Матильда так и повалилась на стол от смеха. — Видно, ты была очень солидной комплекции!— вырвалось у нее, когда она нахохоталась досыта.
— Да, я была довольно полная, хотя и воспитывали нас по-спартански Теперь и понятия об этом не имеют. Даже в хорошо обеспеченных семьях детей тогда часто держали на голодном пайке.
Постепенно я перестал стесняться в этом доме. Я мог научить мать с дочерью полезным вещам, и это придавало мне уверенности. Больших средств у них, видимо, не было, и мне казалось, что им не хватает практичности. Они, например, покупали целые окорока, и больше половины всегда оставалось на блюде. Но как указать им на это? Я не был искушен в правилах этикета и не мог подыскать подходящих слов.
— А мясник-то ваш богатеет, — сказал я однажды. Фру Мольбек вопросительно поглядела на меня.
— На новый костюм себе скопил!
— Это он намекает на окорока, мама! — вдруг воскликнула фрекен Матильда. — Мартин заметил, что половина мяса у нас уносится со стола нетронутым!
— Господи, да ведь нас же только двое, — ответила фру Мольбек. — Ты бы присоединился к нам, вместо того чтобы отказываться: «Нет, спасибо, я сыт», а потом критиковать.
Обе хозяйки почти каждый день настойчиво приглашали меня поужинать с ними вместе, а не бежать ради этого на опытный хутор, в такую даль.
— Да, теперь нас только двое, а прежде такого окорока нам еле хватало. За стол садилось много людей. И ежедневно у нас обедали бедные студенты.
— Как жаль, что свиньи нагуливают себе окорока всегда одной величины! — сказал я.
— Да ты смеешься, что ли? — с удивлением взглянула на меня фру Мольбек.
— Он ведь прав, мама! Зачем покупать на обед для двоих столько же мяса, сколько покупал на целую семью?
Но фру Мольбек, как видно, обиделась. Вот и всегда так выходило — я оказывался бестактным!
На стол, однако, стали подавать окорока поменьше, и однажды фрекен Матильда заявила:
— Знаешь, мама рада, что ты сказал нам про новый костюм мясника. Мы теперь стали экономнее во всем и часто говорим друг другу: «Мать Мартина, верно, воздержалась бы от такого расхода, она человек практичный».
— Да мы теперь прямо разбогатеем, — подтвердила фру Мольбек. — На будущей неделе съездим на остров Фанэ — мы теперь в состоянии позволить себе такой расход. Поезжай и ты с нами. Ведь ты подал эту мысль.
Я был так обязан этим двум женщинам, и вдруг они же благодарят меня! Я был очень растроган таким великодушием и долго не мог прийти в себя от смущения. Фру Мольбек подошла и погладила меня по голове.
Снова пришла зима. В школу поступила большая группа новых учащихся. А число старых убавилось: кто женился, кому пришлось из-за болезни отца самому взяться за хозяйство, двое-трое умерли во время каникул. Это было так неожиданно! Я не мог их забыть — такие крепкие, здоровые парни, одним махом, бывало, перепрыгивали через коня в гимнастическом зале — и вдруг их не стало!
На лекциях преподаватели стали затрагивать новые для нас, второкурсников, темы. Организованы были интересные лабораторные занятия по физике под руководством Якоба Аппеля.
Фру Мольбек договорилась с директором, что я буду столоваться в школе, а жить останусь в «Воробьином приюте». Таким образом, создались более благоприятные условия для домашних занятий, посколько мне не приходилось больше делить комнату с товарищем.
За последний год я возмужал и стал серьезнее. Масса материала, усвоенного мною за предыдущую зиму, потребовала длительного летнего перерыва, чтобы все пересмотреть и хотя бы частично осмыслить. Теперь я знал, на что мне больше не нужно тратить времени, а что еще требует новой, углубленной проработки. Нужно было почитать литературу по некоторым вопросам и основательно подумать над ними. Поуль Бьерге, наш почтенный библиотекарь, частенько задумчиво покачивал головой над списком затребованных мною книг.
— Боюсь, право, этого у нас не найдется, — говорил он, почесывая свою рыжую курчавую шевелюру.
Я указал ему, однако, что в каталоге эта книга значится.
— Да, но она выдается лишь преподавателям,— возражал он, косясь на полку, где стояла книга. — И, наверно, у кого-нибудь уже на руках!
Тогда я сам шел к полке и брал книгу.
То, что нам преподавалось в школе в эту вторую зиму, я воспринимал более критически. Первая жажда знаний была утолена, ничто уже не поражало новизною. Яснее вырисовывались цели школы и намерения преподавателей, особенно директора, который был лишен педагогического такта и гибкости. Ему нелегко было привлечь внимание слушателей своими тяжеловесными лекциями. Он старался вбивать свои мысли в головы учащимся, твердя без устали одно и то же, пока беднягам не начинало казаться, что все между небом и землей существует лишь для подтверждения истин, проповедуемых религией. Людвиг Шредер пережевывал библейскую жвачку, ставил авторитет библии выше всякой науки, и его взгляды накладывали печать на все преподавание в школе. Только Якоб Аппель еще сохранял достаточно самостоятельности, чтобы не подчинять физику библии.
Все это не только рождало во мне сильный внутренний протест против методов директора, но и настраивало против религии. Раньше религия представлялась мне пройденным этапом, который я с легким сердцем оставил позади. Теперь мне казалось необходимым уяснить себе, что я, собственно, имею против христианства и почему стал его противником.
Почему, в самом деле, все должно рассматриваться в свете христианской религии — и всемирная история, даже до рождества Христова, и естествознание и все остальное! Если весь смысл в том, чтобы каждый человек после смерти попал на небо, то разве нельзя стремиться к этому, не подтасовывая фактов? Неужели необходимо кромсать историю, игнорировать главное, — а именно, естественную эволюцию, — для того лишь, чтобы спасти веру в вечную жизнь? Недоставало еще, чтобы мы стали отрицать эволюцию для подтверждения того, что мы-де происходим от Адама и Евы!
Когда мы учились в школе, мы постоянно сталкивались с вопросами, вставшими преградой на том пути, который указывался нам как единственно верный. Оставалось как будто одно: не подымать никаких вопросов, совсем не рассуждать, даже про себя, а лишь верить, слепо верить! Но ведь школьное преподавание имеет целью разбудить мысль, развить мышление, да и преподаватели наши были слишком знающие и добросовестные специалисты, чтобы по доброй воле становиться гасителями мысли.
Историю войн решительно вычеркнули из школьной программы, но не заменили преподаванием истории культуры в широком смысле — как истории прогресса, достигаемого человечеством путем мирного труда, — а просто сосредоточивались на биографиях отдельных выдающихся личностей, считая это одним из важнейших факторов в воспитании дельных и полезных граждан. Как преподавателям истории, так и преподавателям естественных наук рекомендовано было подробно останавливаться на биографиях крупных деятелей, которым приписывалась решающая роль во всех событиях. Однако взаимосвязь этих событий в историческом процессе игнорировалась. Общего обзора эволюции и прогресса человечества не давалось. Всемирная история как бы распадалась на массу отдельных случайных событий, значение которых, разумеется, заключалось в том, что управлял ими сам господь бог, который в надлежащие моменты посылал на землю нужных действующих лиц.
Было что-то фальшивое во всей системе нашего обучения. Преподаватели подчеркивали победу героев мирного прогресса над героями войн — то есть победу свободомыслия и разума над злом. Это должно было приобщить и нас к крупнейшим представителям человечества1 заставить брать с них пример! А ведь на деле-то школа наша вовсе не ставила себе задачу создавать новых наполеонов, ньютонов, типенов, а просто подготавливала рядовых граждан, которым предстояло вернуться на свои места, к своему делу. Но для осуществления этой прекрасной задачи — подготовить из нас людей будничного труда — школа учила нас преклонению перед всем исключительным, выдающимся — культу индивидуализма Каждый из нас должен был верить, что он добьется самого высокого положения. Этим преподаватели как бы стремились удовлетворить заложенное в молодежи стремление к активности.
В самом деле, было не только занимательно, но и захватывающе интересно знакомиться с великими людьми, которые повелевали событиями; было радостно сознавать, что разум после долгой борьбы восторжествовал над грубой физической силой. Лютер, например, был настоящим гигантом, не знавшим страха там, где другие смиренно отступали. И то обстоятельство, что он происходил из рабочей семьи, как-то подымало во мне дух. Зато трудно было примириться с тем, что он не вступался за бедных крестьян, а, напротив, подстрекал помещиков истреблять их, как бешеных собак. В мире сказок, в поэзии сильный герой всегда вступается за бедных и слабых, даже главари разбойничьих банд принимают их сторону, помогают отомстить и нередко взять верх над обидчиками. Зато и бедняки делятся с такими героями последним куском хлеба, прячут их от преследований и часто предпочитают пойти на смерть, чем выдать их властям.
Лютер, однако, прибегал за помощью не к беднякам, а к князьям. Почему он это делал? Ведь это было противоестественно, раз он в конечном счете отстаивал свободу совести для простых людей. И нельзя же допустить, чтобы князья были в то время больше заинтересованы в духовном освобождении и просвещении народа, чем он сам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18