Запахи из камбуза, где кок поджаривал то одно, то другое кушанье, били мне в нос, доводя почти до дурноты. У меня сосало под ложечкой, в глазах рябило. Казалось, были все условия для того, чтобы понять, прочувствовать такой роман, как «Голод», но книга меня разочаровала, раздосадовала. Она могла произвести впечатление на тех, кто никогда не знал настоящего голода, на людей, которым в худшем случае доводилось пообедать часом-двумя позже обычного или встать из-за стола голодными, потому что не подали любимых блюд. О голоде, подлинном голоде бедняков, годами не знающих, что такое поесть досыта, книга ничего не рассказывала. Критика единодушно расхваливала роман, и Якоб был того мнения, что даже буржуазия, прочитав его, поймет, что такое голод. Но у матери Якоба был капиталец, и сам он никогда не испытал, что значит не иметь куска хлеба в доме!
Голод в книге был сервирован затейливо, до неузнаваемости разукрашен художественной мишурой. Не это ли сделало роман столь привлекательным для буржуазии и литературных кругов, в которых теперь вращался Якоб? А я уже тогда начал улавливать проступавшие у Гамсуна, хоть еще неясно и расплывчато, черты эстетства и вычурного интеллектуализма. Во мне уже брезжила догадка, что мы, люди, вышедшие из низов и с восторгом взирающие на представителей умственного труда, часто ошибаемся в них, воображая, что они серьезно заняты нашими горестями и нуждами, тогда как для них это лишь предмет художественной забавы., Я вспомнил о моем первом знакомстве с таким изысканно сервированным «голодом», когда один вашингтонский профессор литературы несколько лет назад запросил биографические сведения обо мне для произнесения «вступительного слова» перед началом большого банкета, — его все чаще и чаще стали приглашать на банкеты. В это «слово» входило чтение отрывков из «Пелле Завоевателя», рисующих быт бедняков. Голод, изысканно сервированный, вернее, пожалуй, безыскусственно, по-простецки поданный, служил, видно, утонченным возбудителем аппетита, своего рода аперитивом для гостей, сидевших за столом, обильно уставленным яствами и напитками.
С тех пор как я начал батрачить, я никогда уже не страдал от физического голода. Это ощущение сменилось голодом духовным, который становился все острее и все настоятельнее требовал удовлетворения.
И вот я очутился здесь, за обильным столом науки: наше учебное расписание можно сказать разбухло от множества блюд. И я с невероятной жадностью накинулся на лекции, лабораторные занятия и внеклассные работы. Здесь не скупились на духовную пищу — кормили до отвала.
Меня можно было сравнить с проголодавшейся собачонкой, хватающей чересчур большие куски мяса. Я прямо давился вначале, но скоро научился соблюдать известную меру. От лекций самого директора, сдобренных ссылками на историю христианства и мифологию, можно было увиливать без особого ущерба для своего умственного развития. Но это не одобрялось свыше; директор ревниво следил за тем, чтобы мы не пропускали его лекций.
Зато были и такие занятия, которых, сколько ни глотай, все кажется мало. Например, занятия по физике, астрономии, датскому языку и литературе. Изучение мирового пространства (под руководством Поуля Ля-кура) рождало бурю переживаний. Вселенский хаос; вихревой, непрестанный круговорот материи; возникновение из этого хаоса звезд, планет, комет, туманностей... Голова кружилась! Но физика с ее строгими законами наводила порядок и тут, систематизировала самые отдаленные, самые разреженные туманности, превра щала гипотезы в познаваемую действительность.
Почти столь же фантастические впечатления оставляли лекции Поуля Лякура о внутреннем строении человеческого организма. Как замысловато устроен человек! Как изумительно в нем пригнаны все частицы, как грандиозна картина их взаимодействия! Просто иной раз поражаешься при мысли о щедротах, излитых на такую жалкую козявку, какою ты, в сущности, являешься. Поистине, природа поместила тебя в разряд самых благородных, избранных творений! И потому ты обязан блюсти себя, не загрязнять легких и крови табачным дымом, спертым воздухом, зорко беречь свой драгоценный организм! А многие молодые люди ходили, волоча ноги, словно лишние привески, даже не подозревая, что эти конечности несут туловище и что все в организме устроено целесообразно. Сердце работает, как настоящий мотор, самый крохотный и самый сильный в мире, и орошает кровью площадь обширнее нашего гимнастического зала — бесчисленные крохотные пузырьки легких. А мозг с его изумительной корой и всеми извилинами и волокнами — настоящий индуктор!
Немало было таких явлений и предметов, о которых хотелось узнать побольше. Тела небесные возникали из хаоса, создавались из уплотнявшихся звездных туманностей и формировались путем непрестанного вращения. Каждая фаза их постепенного образования была нам объяснена, так что весь процесс становился наглядным. Но как обстояло дело с происхождением человека? Какие таинственные силы связывают яйцо с клеткой и действуют в них, создавая чудо—организм человеческий? И каким образом вообще человек стал тем, что он есть? Тут ставилась точка. Если мы расспрашивали, нам давали уклончивые ответы. Человек — творение господа бога, вышедшее из его рук сразу, так сказать, готовым! Это считалось солидным, здравым объяснением, которое должно успокоить тревожные мысли. Дальнейшее вторжение в сущность вещей легко могло увлечь мысль на ложные пути!
Поуль Лякур с извиняющейся улыбкой говорил, что и без того ведь достаточно тем для серьезного размышления.
Так оно, пожалуй, в самом деле и было.
Прошло некоторое время, прежде чем я освоился и понемногу сошелся с товарищами по школе. Большинство учащихся составляли дети хуторян; человек двадцать из них были уроженцами южной Ютландии, находившейся тогда под властью немцев. С этими учениками у нас в школе особенно считались, хотя они —за редким исключением — не отличались прилежанием и рассматривали пребывание в Высшей народной школе как своего рода поездку на каникулы. Человек десять были из бедных крестьянских семей, трое или четверо — дети пасторов и учителей; кроме того, был один норвежец, три финских преподавателя, которые желали на практике познакомиться с методами датской Высшей народной школы, и один молоденький упитанный купеческий отпрыск из Копенгагена — настоящий папенькин сынок, который только и делал что бегал в лавочку за сластями. Он как будто залетел к нам из далекого, чужого мира. Сыновья хуторян смотрели на него с завистью, так как ходили слухи, что отец его очень состоятельный человек. Я этого парня не выносил и рассорился с ним в первые же дни. Особых причин, по которым я мог бы невзлюбить его, собственно говоря, не было, да и сам он держался изысканно вежливо со всеми, а тем более со мной. Семья директора Шредера уделяла ему исключительное внимание, и когда Шредер говорил о том, что идеи Высшей народной школы завоевывают авторитет во все более широких слоях общества, взгляд его, скользнув по лицам финских преподавателей, останавливался на купеческом сынке. Меня, сына рабочего, он вовсе не замечал.
Я был здесь единственным представителем городского пролетариата и считался какой-то залетной птицей. Школьная администрация вообще не жаловала таких людей. В этом убеждали меня те легкие выпады против современного рабочего движения, которые время от времени проскальзывали в лекциях директора. При этом взгляд Людвига Шредера всегда невольно останавливался на мне как будто с укором. И все ученики тоже смотрели на меня. Обычно я не сразу понимал в чем дело и лишь позже отдавал себе в этом отчет. Я все больше начинал сознавать себя настоящим пролетарием.
Мне становилось ясно, что какая-то степа отделяет меня от других учеников, в особенности от детей хуторян.
Когда в Рэнне я неожиданно попал в круг молодежи, группировавшейся около Дома Высшей народной школы, я был поражен и обрадован царившим там духом товарищества. Ученик-сапожник считался на равном положении с владельцем мастерской! Здесь же ничего подобного не было. Уроженцы южной Ютландии держались особняком, да и дети датских хуторян, в общем, тоже ни с кем не общались. Отношения были довольно дружелюбные, но нетрудно было и здесь обнаружить известную обособленность. Ученики, родители которых имели хутора, держались самоуверенно и все были на равной ноге.
Школа, одну из главных задач которой составляло — по замыслу ее основателей — уничтожение социальных барьеров между учащимися, оставалась как будто глухой в этом отношении. Именно здесь, в Асковской школе, особенно любовно лелеяли и прославляли в лекциях основную идею Грундтвига о единстве народа. Но на деле это единство было лишь кажущимся. Когда я понял, не без содействия директора, что положение мое, как городского рабочего, несколько особое, мне пришла в голову мысль, что его лекции по всеобщей истории будто специально составлены для детей хуторян. Зажиточный крестьянин-собственник считался основной опорой страны и столпом свободы, а самая борьба за свободу, раз отменено было прикрепление к земле и к ремесленным цехам, считалась вершенной.
Осознав это, я был глубоко разочарован. Я с таким напряженным интересом готовился услышать о следующем этапе истории — о рабочем движении, а выходило, что права человека исчерпываются правом крестьянина быть свободным собственником, полным хозяином своего земельного участка.
Я всецело разделял взгляды народных масс на крестьян-собственников, так как взгляды эти подкреплялись моим личным опытом. Я не мог романтически смотреть на крестьянина-собственника. Бедняки считали, что никто так крепко не держится за свое добро, как такой крестьянин; он был самым жестокосердным хозяином. Учащиеся, собственным трудом зарабатывавшие себе на жизнь, тоже так думали, но высказывали свое мнение лишь под большим нажимом с нашей стороны; они были очень осторожны. Однажды, в «час свободного обмена мнений» после лекции директора, я и несколько товарищей дружно напали на сынков хуторян. Мы утверждали, что весь простой народ принимал столь же активное участие в борьбе за свободу, как и крестьяне-собственники. И руководивший прениями Хольгер Бегтруп признал, что мы правы. Но когда один из сыновей хуторян (ставший впоследствии редактором умеренной газеты) заявил, что крестьяне-собственники — ядро народа и должны быть твердыми, так как на них держится все государство, то бывшие батраки замолкли, и я остался в одиночестве. Крестьянин-собственник был признан ядром всего человечества! В виде доказательства упомянули о том, что первый человек был-де земледельцем, обрабатывавшим свою землю, и вся культура создалась на основе землевладения. Хусменов же и сельских батраков надо считать вспомогательными отрядами крестьянина-собственника. Их лучшие качества: усердие в труде и верность своему долгу. С требовательными, вечно недовольными городскими рабочими у них не может быть общих интересов!
— Вот тебе, получай, борнхольмец! — смеясь, сказал Бегтруп. — Что скажешь?
Он, улыбаясь, глядел на меня сквозь очки. Его сочувствие подбодрило меня.
— Я думаю, что вообще в основе всего лежит труд, — задорно откликнулся я. — И первый человек был ремесленником. Откуда иначе взял бы крестьянин орудия труда?
— Браво, браво, борнхольмец! — крикнул Бегтруп и захлопал в ладоши.
Он был очень популярен у нас, мы все его обожали. То, что Бегтруп так радушно встретил меня,, подействовало на многих учеников и сразу рассеяло их недоверие к городскому парню, который в их глазах был пролетарием, то есть неудачником. И первое время мне часто казалось, что Бегтруп выдвигал меня, чтобы выравнять положение. В своих лекциях он никогда не упускал случая подчеркнуть, что рабочее движение — это нечто такое, что нельзя попросту сбросить со счетов. Иногда он даже называл рабочее движение освободительным и сравнивал с борьбой крестьянства за свое раскрепощение. Случалось при этом, что он, поглядывая на меня и посмеиваясь по своему обыкновению, добавлял: «Пожалуй, только нам двоим и понятно это, борнхольмец!»
Бегтруп пользовался в школе полной свободой и мог позволить себе высказывать даже такие мнения, которые противоречили принятым там установкам. Он, впрочем, не разъяснял своих оппозиционных взглядов, бросал их как бы вскользь, мимоходом, но они заставляли меня крепко задумываться. И это было интересно после пресноватых лекций по литературе и истории, которые читал директор Шредер.
Разница между самоучкой и человеком, получившим систематическое образование, состоит, пожалуй, в том, что самоучка лучше помнит различные этапы своего развития. Каждая отдельная ступень знаний давалась ему с трудом, приходилось старательно подбирать материал и осваивать его по частям. А когда наконец ему кажется, что он построил твердую платформу и может теперь отдохнуть, радостно созерцая с высоты все бытие, он вдруг замечает, что платформа рушится. Новые факты, от которых он намеренно отворачивался, ибо они не вязались с остальным усвоенным материалом, все-таки упорно проникают в его с таким трудом созданную систему взглядов и подрывают основу, на которой все покоилось. Чинить эту платформу, ставить подпорки бесполезно; приходится разбирать ее и строить заново, чтобы, опираясь на новые факты, еще раз пересмотреть свои взгляды.
Если прежде я напоминал курицу, которая разгребает землю и клюет без устали, чтобы добыть себе множество питательных крох, из которых образуется одно яйцо, то теперь дело необычайно упростилось. Оставалось лишь, не двигаясь с места, предоставить другим набивать мне зоб. Вначале меня это даже забавляло, и я безропотно глотал все, что мне преподносили. Благодаря уменью педагогов интересно подать материал такое искусственное питание доставляло известное удовольствие.
Мы восхищались своими учителями и единогласно считали, что равных им не найти во всей стране.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18