На одном столе лежал труп молодой женщины с запрокинутой головой; распущенные волосы свисали до полу. Пол был мокрый и липкий. «Жертва Шпрее!» — сказал студент, анатомировавший труп, и по локоть запустил голую руку в рассеченную грудь, словно искал там сердце. Потом этой же рукой взял лежавшую около трупа булочку и стал ее ест, Мне сделалось дурно, и меня увели из зала.
У меня было много новых интересных впечатлений. К югу от Мюнхена я впервые увидел горы. Они словно катили па меня свои громады, и от этого захватывало дух. В Инсбруке я остановился — хотелось испытать, каково взбираться на эти горы.
Ночевал я на постоялом дворе, который в старину служил пристанищем любимому герою моего детства— Андреасу Гоферу , когда он приезжал в Инсбрук и призывал народ к борьбе с притеснителями. Быть может, я даже спал на той самой кровати, на которой когда-то спал и он, она была достаточно стара и солидна. При мысли об этом у меня мурашки забегали по коже.
Миновав итальянскую границу, я попал в одно купе с молодым человеком, тоже ехавшим в Рим и как раз в тот же пансионат, который рекомендовали мне в Аскове. Молодой человек оказался сыном хозяйки пансионата. Он знал несколько десятков слов по-немецки и так же гордился этим, как и я знанием такого же количества итальянских слов. И, разумеется, он с таким же упрямством говорил со мной по-немецки, как я с ним по-итальянски; однако мы понимали друг друга! Если я и раньше считал себя счастливцем, то эта встреча только подтвердила мое убеждение. Еще бы! Меня встретили на самой границе и проводили до места. Все, что со мною происходило, было замечательно, великолепно!
В Риме я встретил датских художников Ринга и Бреннекилле и скульптора Боннесена. Доктор Мольтесен, который занимался в Ватиканской библиотеке, позаботился, чтобы я переменил дорогой пансионат на более дешевое жилище, где с меня брали всего одну лиру в день. Съестное я покупал себе сам. У меня по-прежнему не было аппетита. Зато я стал понемножку пить вино. От него становилось светлее на душе и легче дышалось. Выпив полбутылки местного красного вина, я чувствовал, что могу дышать полной грудью.
От вина стал прибывать и аппетит. Вначале я питался почти одним воздухом, — потом, чтобы насытиться, пришлось обедать. Делал я это обыкновенно под вечер. Таким образом, мне не приходилось ложиться спать с курами и можно было побыть в компании земляков,— все мы собирались обычно в одном ресторанчике. Это было хорошо для души, однако не слишком полезно для легких.
Редактор Шмидт в Рэнне рассылал копии моих «Путевых заметок» другим газетам, собирал гонорары и отсылал мне. Первые же заметки так ему понравились, что он по собственной инициативе предложил опубликовать их еще некоторым газетам, и шесть новых газет присоединились к прежним двенадцати. Таким образом, каждая корреспонденция давала мне двадцать семь крон, а я писал в месяц не меньше трех, и это сулило в будущем полное изобилие. Больше ста лир в месяц я не проживал, а эта сумма составляла немногим более шестидесяти датских крон. К сожалению, гонорары за корреспонденции поступали туго; для провинциальной датской газеты полторы кроны за статью считались по тем временам немалой платой. Поэтому я принялся писать «Путевые заметки» и целые новеллы для «Иллюстрированных приложений», что очень подкрепило мой бюджет. За новеллу платили от десяти до двадцати пяти крон. В общем я написал более семидесяти таких рассказов за поездку, длившуюся около двадцати месяцев. Я проехал Италию и Испанию из конца в конец, побывал также на севере Марокко. В 1903 году, почти полностью повторив свой первый маршрут, я написал книгу «Солнечные дни», где собрал воедино впечатления от этих двух поездок.
Несмотря на лихорадку, мучившую меня, когда я писал, я довольно легко справлялся с разнообразными литературными задачами. Окружающее было для меня полно новизны, — и я считал, что такой же интерес оно вызывает и у других; поэтому я закреплял на бумаге все
виденное, пережитое А увидеть мне удалось многое благодаря тому, что путешествовал я пешком, часто не имея денег, чтобы уплатить за ночлег.
Холода погнали меня из Рима, и я направился в Помпею, куда должен был приехать и художник Бреннекилле. Однако через несколько недель и в Помпее стало для меня слишком холодно. Я поехал в Неаполь, а оттуда «зайцем» на пароходе в Палермо, на остров Сицилию. Меня спрятал на своей койке кочегар, взяв за это всего полторы лиры. Среди ночи надо мною вдруг склонилось черное лицо, и в моем полусонном мозгу молнией промелькнули все страшные рассказы о разбойниках и грабителях. Но это оказался кочегар, он пришел спросить, как я себя чувствую.
— Спасибо, хорошо! Только я чертовски проголодался. Мои последние деньги ушли на уплату за этот морской переезд.
— Не могу же я за полторы лиры дать тебе еще и ужин, — сказал кочегар и ушел, безбожно ругаясь. Но вскоре он вернулся с отбивной котлетой из козлятины, жареной картошкой и полбутылкой вина. Это было угощение от кока.
В Палермо меня ждал почтовый перевод на небольшую сумму. Каждый переезд на новое место был связан с напряженным ожиданием — есть ли там уже перевод на мое имя? Письма я получал совсем редко. Единственными моими корреспондентами были фру Мольбек и Матильда.
Из Палермо я добрался, большей частью пешком, до Джирдженти, а оттуда до Сиракуз. Время от времени мне удавалось пристроиться к каравану и проехать часть дороги верхом на осле. По слухам, Сицилия в то время кишмя кишела разбойниками, которые терроризовали горожан, особенно зажиточных; на загородных дорогах они грабили проезжающих. На горных тропах мне несколько раз довелось повстречать молодцов, с виду способных на что угодно. Вынырнув неожиданно, они обнюхивали меня со всех сторон, но так как трудно было предположить, что я везу золото или бриллианты, меня отпускали. А вот на художника — француза, которого я встретил в одной деревушке, однажды, когда он сидел за мольбертом, напали разбойники и с досады, что не нашли у него ничего ценного, раздели его донага и забрали всю одежду, — назад в деревеньку ему пришлось бежать голым. Спасибо, что хоть картину оставили!
В конце концов разбойники все-таки напали и на меня — это случилось в ущелье между Джирдженти и развалинами храмов, — но я отделался страхом да парой шишек. Впрочем, негодяи вырвали клок из моего прекрасного пальто.
С пустым кошельком добрался я до Сиракуз, истратив по дороге весь свой маленький денежный запас. У меня осталась последняя лира на порцию макарон, и я завернул в харчевню. Против нее находился источник Аретуза; впереди — главная гавань, где происходили исторические морские битвы, решавшие судьбы Афин и великой Греции. Что-то странно волнующее было в мысли, что я сижу и ем макароны, купленные на последнюю лиру, в этом захиревшем провинциальном городишке, который две с половиной тысячи лет назад имел свыше полумиллиона жителей и считался центром мирового значения. Климат здесь оказался восхитительный, воздух — ласково-мягкий, — нигде еще мне не дышалось так легко. Вот бы остаться тут пожить, только бы...
В эту минуту подошел хозяин харчевни, он же и повар, поджаривавший какое-то кушанье, которое пахло необычайно вкусно. Он положил передо мной тетрадочку и сказал:
— Если синьору угодно жить и кушать у меня, то наверху есть комната, а в эту тетрадочку мы будем записывать все расходы, и за полный месяц вы получите десять процентов скидки.
Только южанин мог додуматься до такого! Скидка живущим в кредит! Я, конечно, сразу согласился, удивившись, бог весть в который уже раз, тому, как легко жить бедняку в этих краях.
Чудесно и беззаботно провел я целый месяц благодаря гениальной выдумке хозяина харчевни — давать своим клиентам премию за согласие жить у него в долг. С утра до вечера я бродил по окрестностям среди грандиозных развалин некогда оживленного города, осматривал обширные катакомбы, где скрывались когда-то от преследований тысячи людей, каменоломни, служившие в древности концентрационным лагерем, восхищался мощным амфитеатром, вырубленным прямо в скалах.
По развалинам постоянно бродили толпы туристов, большей частью англичане, говорившие только на своем языке. Я ежедневно имел возможность оказывать им помощь и услуги и вообще был для них чем-то вроде самозванного гида. Интересно было за ними наблюдать! Большинство туристов казались мне просто шутами гороховыми. Глядя на них, я знакомился с характерными чертами богатых людей.
Из Америки приезжали преимущественно пожилые замужние туристки, мужья отправляли их одних, — надо же знать что-нибудь о старой Европе, а самим им путешествовать было недосуг. Жены должны были разнюхивать и высматривать все, что только возможно, а вернувшись домой, рассказать мужьям; таким образом, и те, получив сведения из первых рук, могли при случае вставить словцо в светские разговоры. Раньше я и понятия не имел о такой наивной форме освоения европейской культуры. В то время книжный шкаф еще не считался у верхушек общества обязательным атрибутом домашней обстановки.
Теперь мы настолько ушли вперед, что жены стали знакомиться даже с литературными новинками — чаще всего по книгам из библиотеки «Кружка любителей чтения» или по крайней мере по аннотированным издательским каталогам; супруг же обходится пересказами жены и, значит, тоже может блеснуть в обществе начитанностью и знанием литературных новинок.
Вскоре я убедился, что и среди европейских туристов преобладают женщины. Обычно на шесть туристов приходилось пять женщин, и это немного спутало мои представления о женщине, как о существе, всецело зависящем от мужа. Я увидел, что женщины, принадлежавшие к зажиточному кругу, считались высшими существами, пользовались всеми благами жизни, предоставляя мужьям сидеть дома. Некоторые из этих европейских дам держались довольно оригинально. Они не резвились, как американки, которые часто напоминали вырвавшихся на волю шалых жеребят, а искали себе «наперсников». Вероятно, среди этих женщин были жертвы супружеских катастроф — жены, от которых хотели отделаться хоть на время, или разведенные, желавшие показать свою самостоятельность. Они считали себя обманутыми и никогда не пропускали случая для исповеди, раскрывавшей трагедию их браков и низкие натуры их мужей. Иногда среди таких женщин встречались и датчанки. Они громогласно делали замечания по разным поводам, и тогда мне приходилось обращать их внимание на то, что я тоже датчанин. В результате я становился их поверенным и должен был выслушивать бесконечные излияния.
Я встречал самых разных людей с самыми неожиданными судьбами и сделал для себя полезное открытие: не стоит спешить и писать о них в своих литературных произведениях, как бы ни были интересны эти люди. Поторопиться — значило бы выхолостить из них все жизненно ценное и схоронить их в себе мертвым грузом. Оставляя некоторые темы нетронутыми, я развивал их, вынашивал, обобщал на основе своего житейского опыта.
Хорошо и интересно жилось мне в Сиракузах, и я с радостью провел бы там всю зиму. Но прошел целый месяц, за ним еще две недели, а хозяин все не получал с меня денег. Никаких переводов не поступало, и мне приходилось прибегать к разным уверткам, на которые я был вообще мало способен. В конце концов мне это так надоело, что я начал подумывать, как бы сбежать отсюда тайком.
Но случай опять пришел мне на выручку, хотя и не совсем благовидным путем. Однажды я встретил возле амфитеатра супругу немецкого врача, с которой познакомился еще в Риме, где мы жили в одном пансионате. Когда я из-за простуды бывал вынужден лечь в постель, она навещала меня я, потчуя чем-нибудь горячим, чаем или пуншем, сидела рядом и что-нибудь рассказывала. Она всегда приходила в кимоно, и это немного стесняло меня, — я впервые видел женщину в таком свободном одеянии. Родом эта дама была из Штеттина и, как видно, из богатой семьи; о муже она никогда не упоминала, но многой с любовью рассказывала о своей дочери, показывая мне карточку здоровой и пышной семнадцатилетней девушки с прической, как у Гретхен. Меня несколько удивляло, что докторша постоянно переводила разговор на свою дочь и неоднократно подчеркивала, что мы с ней составили бы прекрасную пару. Сама мамаша собиралась ехать дальше на юг, в Египет и Грецию, и очень хотела, чтобы я сопровождал ее.
— Вам нужно настоящее солнце, — говорила она,—-а это не стоило бы ничего ни вам, ни мне: одинокой даме путешествие обходится довольно дорого, а если я поеду с «зятем», то могу брать билеты второго класса и останавливаться в более скромных отелях.
Тогда она сама смеялась над словом «зять», но теперь, увидев меня, сразу воскликнула: «Да это же мой дорогой зять!» Она остановилась здесь в самом роскошном отеле, где жили только англичане и американцы.
— Мы, немцы, обязаны поддерживать честь нации! — объяснила она, приглашая меня к себе на ужин. За ужином она опять повторила предложение. Я отказался, ссылаясь на то, что мне пора возвращаться на родину,— как раз в те дни мне пообещали место учителя в Высшей народной школе на острове Морс. Вакансия открывалась весной. Однако фру Мольбек не советовала принимать это предложение. «Ты ведь отлично устраиваешься и так», — писала она. Знала бы она, как я «устраиваюсь»! Я не надеялся даже, что смогу отложить деньги для возвращения на родину. Но при всем том у меня не было никакого желания путешествовать с такой роскошью по Египту и Греции, да еще в качестве сторожевого пса.
Однако я побаивался, что докторше удастся уговорить меня, — столь отчаянно было мое положение. После ужина я торопливо попрощался с ней и ушел. На следующее утро посыльный из отеля передал мне от докторши несколько теплых прощальных слов и пятьсот франков.
Это и взволновало и расстроило меня. Я почувствовал себя оскорбленным и, решив вернуть деньги докторше, сразу отправился в отель, на другой конец города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18