https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/bolshih_razmerov/
Об этой зиме школьная администрация вспоминала с ужасом. Ведь чуть было не пришлось тогда из-за этих дискуссий закрыть школу!
Очевидно, и теперь здесь опасались повторения чего-либо подобного.
Особенно боялось начальство, как бы мы не затеяли дискуссии о религии. Лично у меня, правда, не было охоты спорить о том, что с детства оставило во мне самые тяжелые воспоминания и было давным-давно решенным вопросом. У других же, видимо, не было никаких разногласий с церковью, вера предков вполне их устраивала, да и самая тема казалась не интересной.
В нашей среде обсуждались темы столь же возвышенные, сколь и абстрактные. Чаще всего затрагивались вопросы брака и вообще отношений между мужчиной и женщиной. В воздухе еще перекатывалось эхо нашумевшей бьёрнсоновской «кампании целомудрия», и мы горячо обсуждали такие требования нравственности, как девственность мужчины до брака, целомудрие обоих полов в период помолвки и воздержание женатого мужчины в те периоды, когда, например, жена больна или беременна. Мы вообще так ратовали за целомудрие, что сам Бьёрнсон мог бы порадоваться, а Каролина Бьёрнсон, пожалуй, еще больше. Один из учащихся выставил даже такое строгое требование, что мужчина навсегда должен отказаться от половой жизни, если жена его серьезно заболела или умерла. Но «одно дело языком болтать, другое — в руках себя держать!» — как выразился некий рассудительный ютландец. На следующую зиму наш требовательный ревнитель целомудрия не вернулся в школу, ибо вынужден был жениться в спешном порядке вскоре же после того, как закончился первый зимний семестр.
Но больше всего в нашем маленьком кружке интересовались все-таки социализмом. Как ни старались насадить к нему ненависть в деревне, крестьянская молодежь стремилась узнать о нем побольше. Ходячее представление о социализме, при котором «все, мол, вынут свои кошельки и разделят деньги поровну, а потом спокойно засунут руки в карманы и поступят на содержание к государству», уже перестало удовлетворять молодежь. В школе этот вопрос не затрагивался, и пришлось мне, городскому рабочему, давать разъяснения.
Я был и в то же время не был социалистом. Чутьем я склонялся к социализму, но сколько-нибудь серьезных социалистических убеждений еще не приобрел. Однако какие-то зачатки или особые приметы, которые дают возможность угадать заранее, какой плод может вырасти из завязи, позволяли и учителям и учащимся угадывать во мне социалиста.
Я не мог приводить веских аргументов, выступая с речами в защиту социализма; мои исторические познания были не велики. Я основывался на том, что еще первые христиане проповедовали общность имущества — значит, своего рода социализм. Этот довод несколько поколебал самоуверенность моих оппонентов: критиковать или осуждать христианство было бы слишком смело. Легче всего оказалось защищать практические позиции социализма. У большинства за спиной были солидные крестьянские угодья, и поэтому в требованиях пролетариев, добивавшихся сокращения рабочего дня и повышения заработной платы, они видели посягательство на свои родовые гнезда. Я защищал интересы рабочих, разъясняя сыновьям крестьян-собственников, что рабочему тоже хочется иметь свое семейное гнездо, ибо он такой же человек и не прочь приносить жене и детям немножко побольше денег, а также иметь некоторый досуг и проводить его с семьей, приходить домой не только спать. Главные свои аргументы я должен был, однако, черпать из слышанного на лекциях по истории и общественной морали, и тут мои оппоненты имели на руках козыри: они могли использовать большую часть из того, что слышали на лекциях, где вообще осуждалось рабочее движение, я же не мог извлечь из них ничего положительного.
Как-то странно все это выходило. Самый прогресс не мог ведь носить признаки регресса, да и Высшая народная школа, казалось, должна бы отличаться большим свободомыслием; многие считали, что она была даже слишком свободомыслящей! А тем не менее вся учебная деятельность нашей Асковской школы складывалась так, что школа становилась барьером на пути людей к прогрессу. Прошлое покрывалось налетом романтики: наш век должен из прошлого черпать пример и поэтически вдохновлять нас в практической деятельности. В неменьшей степени должны были мы опираться на свидетельства истории о народных восстаниях против несправедливости, о боях за свободу и право, — и в то же время считалось вполне допустимым замалчивать бои, происходящие в наше время и вызванные самой жизнью. Неужели были исчерпаны все возможности или уничтожена всякая несправедливость на земле и никто не остался обделенным? Конечно — нет! Но существование бедняков всячески игнорировалось, — того, кто был беден и бесправен, самого считали повинным в этом: он либо мот, либо человек, лишенный всяких способностей.
Сначала я думал, что мой житейский опыт сына пролетария и те выводы, которые я сделал из него, помогут мне быстрее усвоить науки. Но постепенно мне стало ясно, что школьное образование, к которому я так стремился, сильно хромает, что человеку, вышедшему из низов, оно не дает чего-то весьма существенного, и поэтому я вынужден был самостоятельно делать выводы из исторических событий.
Впрочем, это не слишком омрачало мою радость. Тому, кто пришел учиться после тяжелого физического труда, после бесконечно длинного рабочего дня, тут было чему радоваться. Я не был больше отрешен от всего, или, вернее, не чувствовал себя ниже всех, перестал быть рабом, а стал человеком, имеющим собственный взгляд на жизнь и начинающим постигать ее. Огромной радостью было сознавать, что ты способен что-то усвоить.
Этой радостью мне очень хотелось с кем-нибудь поделиться. Мы, как правило, занимались по двое, тем более что комнаты были на двух человек, а расходы на освещение и отопление делились пополам. Но такая система часто не соблюдалась и поддерживалась лишь формально, — администрация во внутренний распорядок нашей жизни не вмешивалась. Каждый выбирал себе товарища для занятий и работал с ним всю зиму. Сидели всегда рядом в столовой и на лекциях, вместе занимались гимнастикой, вместе готовили уроки, — вообще не могли обойтись друг без друга. Таких школьных пар было много. Особенностью подобного товарищества было то, что оно крепко держалось всю зиму, но с окончанием учебного семестра связь таких друзей порывалась.
Я и мой товарищ были не похожи друг на друга как внешне, так и внутренне. Он происходил из семьи богатого крестьянина, жившего недалеко от Хорсенса, получал из дому большие деньги на карманные расходы, был мастер добывать книги, но не особенно прилежно читал их, — мне приходилось его подтягивать. Он первый подошел ко мне во время дискуссии. И всю зиму мы были с ним неразлучны —с утра, когда делали гимнастику, и до отхода ко сну. Но в самом конце зимнего семестра он влюбился в одну ученицу. После этого наша дружба кончилась, растаяла, как снег на солнце. Я снова вернулся к Сэтеру, к занятиям в нашей общей комнате. Он принял меня очень холодно, и в последний месяц наши отношения так и не наладились.
Теперь тесную дружбу двух молодых людей объясняют подсознательной эротикой. Что ж, под такую точку зрения можно подвести все что угодно. Только какая от этого польза? Жизнь потускнеет, если мы попытаемся лишить ее всей сложности отношений, которые установились с течением времени, и свести все к примитивному инстинкту. Я никогда не считал, что в основе дружбы двух молодых людей лежит смутное эротическое влечение, не говоря уж о том, что вообще не любил копаться в этом вопросе. Жить полной жизнью гораздо лучше, чем анализировать ее. Любовь прекраснее болтовни, какие бы красивые слова не говорились о ней. Мать внушала мне это с малых лет, твердя: «Будь благоразумен, мальчик!» И добавляла, перефразируя старинную поговорку: «Иначе сердце твое остынет».
В этом отношении школа была хорошо организована. Нам не читали лекций о половой жизни, а заботились о нашем здоровье и всестороннем укреплении организма путем правильной физической и духовной тренировки: по утрам усиленная гимнастика, а в течение всего дня напряженная умственная работа. Взаимоотношения между юношами и девушками были самые естественные, товарищеские, основанные на общей работе. Никаких мер предосторожности в школе не принималось; да в них и не было надобности. Учебные занятия у нас были совместные, и вместе мы совершали прогулки; по субботним вечерам в гимнастическом зале часто устраивались танцы или игры. Иногда учащиеся обручались и уезжали из школы женихом и невестой. Разлагающей атмосферы влюбленности здесь, к счастью, не было.
Многие из моих тогдашних соучеников и соучениц стали потом дельными хозяевами; некоторые — учителями в частных школах, а отдельные люди, ничем особенным себя не проявившие,—редакторами га зет умеренного направления. Никто из учеников двух зимних выпусков, насколько я могу их припомнить, не внес сколько-нибудь значительного пополнения в ряды свободомыслящих или крупного вклада в науку. Но из Асковской школы вышло немало превосходных сельских хозяев. Идеи Грундтвига, порой выспренние и романтические, претворились на практике в горы масла, яиц и свинины для экспорта.
Вопрос об уплате за мой пансион и учение был улажен весьма деликатно, и я никогда не замечал, чтобы ко мне относились иначе, чем к богатым ученикам. Все это сделал Бродерсен, владелец каменоломни в Рэнне. Я же узнал об этом от Карен Хольм лишь много лет спустя после смерти Бродерсена. Родился он неподалеку от селения Стенлэсе, где я сейчас пишу эти строки, и всякий раз, проходя мимо крестьянского домика вблизи Сведструпа, я не могу не вспомянуть добром этого человека, мечтателя и дельца. На остров Борнхольм он приехал совсем нищий, молниеносно сделал карьеру и несколько лет сиял на нашем горизонте, но кончил жизнь в болезни и нищете. Бродерсен! Человек с живой, отзывчивой душой и маленькими горячими руками. Думая о нем, я как-то легче переносил свою бедность.
Быть бедным довольно тяжело, даже когда свыкаешься со своим положением. Много прекрасных слов говорится о свободе, но ничто в мире так не закабаляет человека, как бедность. Дьявольски трудно почувствовать себя свободным, если никак не можешь извернуться, чтобы приобрести самое необходимое и хотя бы внешне выглядеть не хуже других, или если задолжал кругом и приходится придумывать всяческие отговорки, чтобы как-нибудь выйти из затруднения. Вот мой брат Георг — тот не унывал. Невозможно было поколебать его веру в то, что он сам себе хозяин; он не считался ни с чем и на все смотрел глазами бродяги. Он брал что ему нужно где и как придется, хвастался, пускал пыль в глаза, делал долги и предоставлял другим расплачиваться. «Я ведь приношу некоторую пользу, — стало быть, должен как-то существовать! — говорил он. — Ты просто идиот, что записываешь свои долги; этак ты всю жизнь с ними не развяжешься. Брось записывать, забудь совсем; тогда и другие, может быть, о них забудут!»
Он называл меня мелочным и, пожалуй, не совсем без оснований. Но если бедность лишает человека свободы, то долги, по-моему, связывают его еще больше. Меня они невыносимо мучили. Уезжая в Асков, я взял в кредит костюм у портного Педерсена в Нексе. Я рассчитывал, что найду летом какой-нибудь заработок, который даст мне возможность и с долгом расплатиться, и будущую зиму встретить не с пустыми руками. Домой, в Нексе, я и показываться не хотел, пока не погашу этого долга: меня беспокоила мысль о том, что я могу встретиться там с моим кредитором. Георг, конечно, был прав, считая, что люди состоятельные мало заботятся о том, честно ли они разбогатели. Так что, может быть, и справедливо было не отдавать долга./. Но меня мало прельщала справедливость, которая учит красть!
Школа наша отрицала материалистическое понимание счастья, трактуя его идеалистически. Нам проповедовали: живи духовными интересами, и ты будешь чувствовать себя бесконечно богатым, каким бы бедняком ты ни был! Нам старались привить взгляд, что все великие исторические деяния и все поступки великих людей диктовались «служением идее». Миром управляет дух! Духовное начало является единственной реальной силой в жизни. Могущественный в то время Титген! то и дело фигурировал в речах нашего директора, а в качестве поучительного примера Шредер указывал на представителей низов общества — двух стариков крестьян, которые мирились с жизнью впроголодь, лишь бы не быть на иждивении государства!
— Да, вот это почтенные люди, примерные граждане, достойные подражания! Их деятельная жизнь способствовала обогащению общества! — говорил Шредер. — Но я вижу, что Мартин не согласен со мной. — И директор дружелюбно улыбался, чтобы смягчить свой выпад.
Титген — крупный датский промышленник и финансист.
Да, я недоумевал. Кто, собственно, выиграл оттого, что два труженика отказывали себе во всем на старости лет? Титген? Может быть, он тоже сделал общество богаче? А что такое общество? Сам Титген? Или эти два труженика? А может быть — я?
И мне приходилось не раз сравнивать собственную жизнь с тем, что в школе выдавалось за идеал. Я работал чуть ли не с той самой поры, как научился ползать, работал не из идеалистических побуждений, но по необходимости, — и никакой особой награды за это так и не получил. Как до конфирмации, так и в годы ученичества я только и слышал со всех сторон, что не отрабатываю ют кусок хлеба, который мне даю г; да и позднее жалования моего не хватало даже на то, чтобы прилично одеться! Редко представлялась возможность отложить что-нибудь на черный день, на случай безработицы. Если общество богатело от моей работы, то и у меня должны были накопляться излишки, которые пригодились бы мне в час нужды. Куда девались эти мои излишки! Лишь благодаря доброте постороннего человека оплачено мое пребывание в школе. И хотя я учился прилежно, ободряемый мыслью когда-нибудь принести обществу настоящую пользу, со стороны самого общества я не видел никакой помощи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Очевидно, и теперь здесь опасались повторения чего-либо подобного.
Особенно боялось начальство, как бы мы не затеяли дискуссии о религии. Лично у меня, правда, не было охоты спорить о том, что с детства оставило во мне самые тяжелые воспоминания и было давным-давно решенным вопросом. У других же, видимо, не было никаких разногласий с церковью, вера предков вполне их устраивала, да и самая тема казалась не интересной.
В нашей среде обсуждались темы столь же возвышенные, сколь и абстрактные. Чаще всего затрагивались вопросы брака и вообще отношений между мужчиной и женщиной. В воздухе еще перекатывалось эхо нашумевшей бьёрнсоновской «кампании целомудрия», и мы горячо обсуждали такие требования нравственности, как девственность мужчины до брака, целомудрие обоих полов в период помолвки и воздержание женатого мужчины в те периоды, когда, например, жена больна или беременна. Мы вообще так ратовали за целомудрие, что сам Бьёрнсон мог бы порадоваться, а Каролина Бьёрнсон, пожалуй, еще больше. Один из учащихся выставил даже такое строгое требование, что мужчина навсегда должен отказаться от половой жизни, если жена его серьезно заболела или умерла. Но «одно дело языком болтать, другое — в руках себя держать!» — как выразился некий рассудительный ютландец. На следующую зиму наш требовательный ревнитель целомудрия не вернулся в школу, ибо вынужден был жениться в спешном порядке вскоре же после того, как закончился первый зимний семестр.
Но больше всего в нашем маленьком кружке интересовались все-таки социализмом. Как ни старались насадить к нему ненависть в деревне, крестьянская молодежь стремилась узнать о нем побольше. Ходячее представление о социализме, при котором «все, мол, вынут свои кошельки и разделят деньги поровну, а потом спокойно засунут руки в карманы и поступят на содержание к государству», уже перестало удовлетворять молодежь. В школе этот вопрос не затрагивался, и пришлось мне, городскому рабочему, давать разъяснения.
Я был и в то же время не был социалистом. Чутьем я склонялся к социализму, но сколько-нибудь серьезных социалистических убеждений еще не приобрел. Однако какие-то зачатки или особые приметы, которые дают возможность угадать заранее, какой плод может вырасти из завязи, позволяли и учителям и учащимся угадывать во мне социалиста.
Я не мог приводить веских аргументов, выступая с речами в защиту социализма; мои исторические познания были не велики. Я основывался на том, что еще первые христиане проповедовали общность имущества — значит, своего рода социализм. Этот довод несколько поколебал самоуверенность моих оппонентов: критиковать или осуждать христианство было бы слишком смело. Легче всего оказалось защищать практические позиции социализма. У большинства за спиной были солидные крестьянские угодья, и поэтому в требованиях пролетариев, добивавшихся сокращения рабочего дня и повышения заработной платы, они видели посягательство на свои родовые гнезда. Я защищал интересы рабочих, разъясняя сыновьям крестьян-собственников, что рабочему тоже хочется иметь свое семейное гнездо, ибо он такой же человек и не прочь приносить жене и детям немножко побольше денег, а также иметь некоторый досуг и проводить его с семьей, приходить домой не только спать. Главные свои аргументы я должен был, однако, черпать из слышанного на лекциях по истории и общественной морали, и тут мои оппоненты имели на руках козыри: они могли использовать большую часть из того, что слышали на лекциях, где вообще осуждалось рабочее движение, я же не мог извлечь из них ничего положительного.
Как-то странно все это выходило. Самый прогресс не мог ведь носить признаки регресса, да и Высшая народная школа, казалось, должна бы отличаться большим свободомыслием; многие считали, что она была даже слишком свободомыслящей! А тем не менее вся учебная деятельность нашей Асковской школы складывалась так, что школа становилась барьером на пути людей к прогрессу. Прошлое покрывалось налетом романтики: наш век должен из прошлого черпать пример и поэтически вдохновлять нас в практической деятельности. В неменьшей степени должны были мы опираться на свидетельства истории о народных восстаниях против несправедливости, о боях за свободу и право, — и в то же время считалось вполне допустимым замалчивать бои, происходящие в наше время и вызванные самой жизнью. Неужели были исчерпаны все возможности или уничтожена всякая несправедливость на земле и никто не остался обделенным? Конечно — нет! Но существование бедняков всячески игнорировалось, — того, кто был беден и бесправен, самого считали повинным в этом: он либо мот, либо человек, лишенный всяких способностей.
Сначала я думал, что мой житейский опыт сына пролетария и те выводы, которые я сделал из него, помогут мне быстрее усвоить науки. Но постепенно мне стало ясно, что школьное образование, к которому я так стремился, сильно хромает, что человеку, вышедшему из низов, оно не дает чего-то весьма существенного, и поэтому я вынужден был самостоятельно делать выводы из исторических событий.
Впрочем, это не слишком омрачало мою радость. Тому, кто пришел учиться после тяжелого физического труда, после бесконечно длинного рабочего дня, тут было чему радоваться. Я не был больше отрешен от всего, или, вернее, не чувствовал себя ниже всех, перестал быть рабом, а стал человеком, имеющим собственный взгляд на жизнь и начинающим постигать ее. Огромной радостью было сознавать, что ты способен что-то усвоить.
Этой радостью мне очень хотелось с кем-нибудь поделиться. Мы, как правило, занимались по двое, тем более что комнаты были на двух человек, а расходы на освещение и отопление делились пополам. Но такая система часто не соблюдалась и поддерживалась лишь формально, — администрация во внутренний распорядок нашей жизни не вмешивалась. Каждый выбирал себе товарища для занятий и работал с ним всю зиму. Сидели всегда рядом в столовой и на лекциях, вместе занимались гимнастикой, вместе готовили уроки, — вообще не могли обойтись друг без друга. Таких школьных пар было много. Особенностью подобного товарищества было то, что оно крепко держалось всю зиму, но с окончанием учебного семестра связь таких друзей порывалась.
Я и мой товарищ были не похожи друг на друга как внешне, так и внутренне. Он происходил из семьи богатого крестьянина, жившего недалеко от Хорсенса, получал из дому большие деньги на карманные расходы, был мастер добывать книги, но не особенно прилежно читал их, — мне приходилось его подтягивать. Он первый подошел ко мне во время дискуссии. И всю зиму мы были с ним неразлучны —с утра, когда делали гимнастику, и до отхода ко сну. Но в самом конце зимнего семестра он влюбился в одну ученицу. После этого наша дружба кончилась, растаяла, как снег на солнце. Я снова вернулся к Сэтеру, к занятиям в нашей общей комнате. Он принял меня очень холодно, и в последний месяц наши отношения так и не наладились.
Теперь тесную дружбу двух молодых людей объясняют подсознательной эротикой. Что ж, под такую точку зрения можно подвести все что угодно. Только какая от этого польза? Жизнь потускнеет, если мы попытаемся лишить ее всей сложности отношений, которые установились с течением времени, и свести все к примитивному инстинкту. Я никогда не считал, что в основе дружбы двух молодых людей лежит смутное эротическое влечение, не говоря уж о том, что вообще не любил копаться в этом вопросе. Жить полной жизнью гораздо лучше, чем анализировать ее. Любовь прекраснее болтовни, какие бы красивые слова не говорились о ней. Мать внушала мне это с малых лет, твердя: «Будь благоразумен, мальчик!» И добавляла, перефразируя старинную поговорку: «Иначе сердце твое остынет».
В этом отношении школа была хорошо организована. Нам не читали лекций о половой жизни, а заботились о нашем здоровье и всестороннем укреплении организма путем правильной физической и духовной тренировки: по утрам усиленная гимнастика, а в течение всего дня напряженная умственная работа. Взаимоотношения между юношами и девушками были самые естественные, товарищеские, основанные на общей работе. Никаких мер предосторожности в школе не принималось; да в них и не было надобности. Учебные занятия у нас были совместные, и вместе мы совершали прогулки; по субботним вечерам в гимнастическом зале часто устраивались танцы или игры. Иногда учащиеся обручались и уезжали из школы женихом и невестой. Разлагающей атмосферы влюбленности здесь, к счастью, не было.
Многие из моих тогдашних соучеников и соучениц стали потом дельными хозяевами; некоторые — учителями в частных школах, а отдельные люди, ничем особенным себя не проявившие,—редакторами га зет умеренного направления. Никто из учеников двух зимних выпусков, насколько я могу их припомнить, не внес сколько-нибудь значительного пополнения в ряды свободомыслящих или крупного вклада в науку. Но из Асковской школы вышло немало превосходных сельских хозяев. Идеи Грундтвига, порой выспренние и романтические, претворились на практике в горы масла, яиц и свинины для экспорта.
Вопрос об уплате за мой пансион и учение был улажен весьма деликатно, и я никогда не замечал, чтобы ко мне относились иначе, чем к богатым ученикам. Все это сделал Бродерсен, владелец каменоломни в Рэнне. Я же узнал об этом от Карен Хольм лишь много лет спустя после смерти Бродерсена. Родился он неподалеку от селения Стенлэсе, где я сейчас пишу эти строки, и всякий раз, проходя мимо крестьянского домика вблизи Сведструпа, я не могу не вспомянуть добром этого человека, мечтателя и дельца. На остров Борнхольм он приехал совсем нищий, молниеносно сделал карьеру и несколько лет сиял на нашем горизонте, но кончил жизнь в болезни и нищете. Бродерсен! Человек с живой, отзывчивой душой и маленькими горячими руками. Думая о нем, я как-то легче переносил свою бедность.
Быть бедным довольно тяжело, даже когда свыкаешься со своим положением. Много прекрасных слов говорится о свободе, но ничто в мире так не закабаляет человека, как бедность. Дьявольски трудно почувствовать себя свободным, если никак не можешь извернуться, чтобы приобрести самое необходимое и хотя бы внешне выглядеть не хуже других, или если задолжал кругом и приходится придумывать всяческие отговорки, чтобы как-нибудь выйти из затруднения. Вот мой брат Георг — тот не унывал. Невозможно было поколебать его веру в то, что он сам себе хозяин; он не считался ни с чем и на все смотрел глазами бродяги. Он брал что ему нужно где и как придется, хвастался, пускал пыль в глаза, делал долги и предоставлял другим расплачиваться. «Я ведь приношу некоторую пользу, — стало быть, должен как-то существовать! — говорил он. — Ты просто идиот, что записываешь свои долги; этак ты всю жизнь с ними не развяжешься. Брось записывать, забудь совсем; тогда и другие, может быть, о них забудут!»
Он называл меня мелочным и, пожалуй, не совсем без оснований. Но если бедность лишает человека свободы, то долги, по-моему, связывают его еще больше. Меня они невыносимо мучили. Уезжая в Асков, я взял в кредит костюм у портного Педерсена в Нексе. Я рассчитывал, что найду летом какой-нибудь заработок, который даст мне возможность и с долгом расплатиться, и будущую зиму встретить не с пустыми руками. Домой, в Нексе, я и показываться не хотел, пока не погашу этого долга: меня беспокоила мысль о том, что я могу встретиться там с моим кредитором. Георг, конечно, был прав, считая, что люди состоятельные мало заботятся о том, честно ли они разбогатели. Так что, может быть, и справедливо было не отдавать долга./. Но меня мало прельщала справедливость, которая учит красть!
Школа наша отрицала материалистическое понимание счастья, трактуя его идеалистически. Нам проповедовали: живи духовными интересами, и ты будешь чувствовать себя бесконечно богатым, каким бы бедняком ты ни был! Нам старались привить взгляд, что все великие исторические деяния и все поступки великих людей диктовались «служением идее». Миром управляет дух! Духовное начало является единственной реальной силой в жизни. Могущественный в то время Титген! то и дело фигурировал в речах нашего директора, а в качестве поучительного примера Шредер указывал на представителей низов общества — двух стариков крестьян, которые мирились с жизнью впроголодь, лишь бы не быть на иждивении государства!
— Да, вот это почтенные люди, примерные граждане, достойные подражания! Их деятельная жизнь способствовала обогащению общества! — говорил Шредер. — Но я вижу, что Мартин не согласен со мной. — И директор дружелюбно улыбался, чтобы смягчить свой выпад.
Титген — крупный датский промышленник и финансист.
Да, я недоумевал. Кто, собственно, выиграл оттого, что два труженика отказывали себе во всем на старости лет? Титген? Может быть, он тоже сделал общество богаче? А что такое общество? Сам Титген? Или эти два труженика? А может быть — я?
И мне приходилось не раз сравнивать собственную жизнь с тем, что в школе выдавалось за идеал. Я работал чуть ли не с той самой поры, как научился ползать, работал не из идеалистических побуждений, но по необходимости, — и никакой особой награды за это так и не получил. Как до конфирмации, так и в годы ученичества я только и слышал со всех сторон, что не отрабатываю ют кусок хлеба, который мне даю г; да и позднее жалования моего не хватало даже на то, чтобы прилично одеться! Редко представлялась возможность отложить что-нибудь на черный день, на случай безработицы. Если общество богатело от моей работы, то и у меня должны были накопляться излишки, которые пригодились бы мне в час нужды. Куда девались эти мои излишки! Лишь благодаря доброте постороннего человека оплачено мое пребывание в школе. И хотя я учился прилежно, ободряемый мыслью когда-нибудь принести обществу настоящую пользу, со стороны самого общества я не видел никакой помощи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18