..
Мать и дочь часто читали мне вслух. После провала Эрнста фон дер Рекке прибегли к Карстену Хауху. Этого автора я еще кое-как переваривал, но душа у меня к нему не лежала, как и к другим нашим классикам, поэтам «золотого века». Пожалуй, я был еще слишком слаб, чтобы приняться за чтение.
Здоровье мое по-прежнему оставляло желать лучшего. Я уговорил фрекен Матильду достать мне пенковую трубку и табак и стал покуривать украдкой от фру Мольбек. Но она узнала об этом и с огорчением пожаловалась доктору. «Пусть себе курит, если ему это доставляет удовольствие, — ответил доктор. — Все равно он не протянет больше трех-четырех месяцев!» Матильда не умела держать язык за зубами и передала мне его слова. Я немедленно выбросил трубку за окно.
— Господи, мама тебя совсем избалует! — вздыхала фрекен Матильда. А я не мог нарадоваться, чувствуя себя хоть на время «центром бытия», принимая совершенно незаслуженную заботу и ласку обеих женщин. «Нежданный дождь — самый благодатный!» — гласит старая поговорка, и я могу подтвердить, что это верно. Благодаря ласковым заботам хозяек я понемногу поправлялся. И мое внутреннее «я» развивалось, в голове пробуждались новые мысли.
По-прежнему меня занимали люди, но отнюдь не выдающиеся личности, а обыкновенные, рядовые труженики со всеми их типичными чертами. Размышляя, я пришел к выводу, — который считают правильным и теперь, — что люди походят друг на друга лучшими своими чертами, а отличаются худшими. Если я хочу изображать людей, то должен делать упор на то, что связывает их, сплачивает в единую человеческую семью. Но вот что странно: писатели охотнее всего пишут о том, что отличает людей друг от друга, и читатели благосклоннее всего принимают это.
1 «Золотым веком» называют годы расцвета датского романтизма в первой половине XIX столетия.
Однажды фру Мольбек упрекнула меня, что я ленился писать письма, живя в Оденсе, когда еще бы, здоров,
— Не знай я тебя так хорошо, я бы подумала, что это о тебе поговорка: «С глаз долой — из сердца вон»,— добавила она улыбаясь.
Я всегда неохотно писал письма людям, к которым питал теплые чувства, — ведь так трудно рассказывать о своих переживаниях. Я попытался объяснить это фру Мольбек и убедился, что теперь яснее выражаю свои мысли. Фру Мольбек совсем растрогалась, подошла и поцеловала меня в лоб.
— Нет, вы подумайте, как он стал красиво говорить!— заявила Матильда. — Теперь ты должен подробно рассказать нам о своем житье-бытье!
Их живой интерес к моей жизни и работе в Оденсе заставил и меня увидеть прошлое в новом свете: все приобрело вдруг интерес и значение. История бедной швеи очень растрогала их.
— Несчастные малютки! Как им недостает отца! — воскликнула фру Мольбек. — Но, Мартин, как могло взбрести тебе в голову связать себя женитьбой? Ты бы навеки погиб.
— С него все станется, такой он сумасброд, — сказала фрекен Матильда. — А впрочем, разве есть рецепт, как стать счастливым? Разве люди не качают головами, глядя на меня?
Фрекен Матильда была невестой одного молодого крестьянина, работавшего на опытном хуторе, собиралась заняться земледелием, и люди судачили об этом с некоторым злорадством.
— Они, пожалуй, думают, что я собираюсь играть коровам на фортепьяно или читать им по-французски! — продолжала она весело. — Но я покажу, на что способна. Мы с Нильсом Кристианом сумеем проложить себе дорогу!
Время подтвердило, что она была права.
Вечером за ней зашел жених, и они отправились на прогулку. Он был блондин, высокого роста, столь же сдержанный и серьезный, сколь она разговорчива и смешлива. Но они подходили друг другу; к тому же Нильс слыл очень дельным человеком.
— Я рада, что ты веришь в будущее моей дочери, — сказала мне фру Мольбек, когда молодые люди ушли. — Мы, Мольбеки, понемногу вырождаемся. Впрочем, ты ведь не веришь в вырождение?
— Я больше верю в возрождение. Иначе всем нам давно пришел бы конец.
— Хорошо тебе говорить, ты ведь вышел из народа!
По мнению фру Мольбек, высшие классы, в противоположность простому народу, вырождались. Она не верила, что в народе дегенератов не меньше, чем в верхних слоях общества, — ведь все мы одинаково древнего происхождения! Но все же мой довод подействовал на фру Мольбек успокаивающе.
— Я думала, что простой народ—воплощение здоровья и честности и все такие же простые и доверчивые, как ты и твоя швея.
Тут во мне заговорила совесть. Я изменил фру Петерсен и ее девочкам, основательно забыл о них. С начала болезни ни разу не вспомнил. Теперь мне захотелось написать им дружеское письмо; но как сделать, чтобы мое письмо не было принято за возобновление старой истории?
Фру Мольбек известила мать и девочек, где я живу, как себя чувствую и как часто вспоминаю о них. Но ответа мы так и не получили.
«Воробьиный приют» оправдывал свое название. Внизу постоянно бывало людно: старшая хозяйка привлекала своим гостеприимством, а младшая — живостью и весельем. Прислушиваясь к звукам, доносившимся с нижнего этажа, я мысленно сравнивал «Воробьиный приют» с источником, у которого путники останавливаются утолить жажду. Я узнавал по голосам — вот зашли побеседовать учителя, вот забежали мимоходом ученицы Высшей народной школы и сразу оживленно, весело защебетали. И я невольно поддавался их настроению, — в этом доме нельзя было не воспрянуть духом.
Невольно вспоминалось, как жили мы с матерью,— даже черствый хлеб от ее улыбки становился мягким, вкусным и сытным. Словом, я поправлялся в домике фру Мольбек от собственных хороших мыслей и чувств, от внимания и ласки хозяек; к лекарствам я не притрагивался, и аппетит у меня по-прежнему был неважный, но силы прибывали, и через несколько недель я уже мог
спускаться с лестницы без посторонней помощи, садиться в кресло покойного Мольбека и работать.
— Ты непременно садись в это кресло, когда пишешь,— говорила мне фру Мольбек.—Тогда, может быть, вдохновение скорее придет к тебе: ведь это кресло настоящего поэта.
Я начал работать над большими рассказами Старый доктор из Оденсе все еще занимал мои мысли, вспоминая его, я написал рассказ «Поединок со смертью». Однако мне трудно было справиться с сюжетом, я то и дело становился в тупик. Старинные поэтические традиции еще были живы в доме наследниц Мольбека, не заражая, впрочем, их самих. Я написал на них сатиру «Музыкальный поросенок». Но и эта работа шла медленно. Лишь через два года удалось мне закончить оба рассказа. Я посвятил фру Мольбек в свою работу, но, по ее мнению, это не было настоящим творческим. «Творить — значит описывать что-нибудь прекрасное и находить для этого прекрасные слова», — говорила она.
Тогда же я начал третий рассказ «Швед-лотерейщик», но и с ним долго не мог сладить. Особенно трудно давался мне язык; психологическая же мотивировка и сюжетная канва были ясны.
Литературным языком я владел сносно, но он ас годился для рассказа о простых людях. Он не давал характерных слов и оборотов для выражения горестей, нужд, маленьких радостей простолюдина. А подыскать в народном языке подходящее слово оказалось, как ни странно, очень трудно, хотя с малых лет я, живя среди простых людей, говорил и думал, как они. И вот ежедневно я стал совершать дальние прогулки в загородные рощицы, шел медленно, шаг за шагом, то и дело присаживаясь, чтобы отдохнуть и записан, кое-какие мысли. Легочные упражнения шли своим чередом; дыхание стало ритмичным. Дома, лежа в постели, я обрабатывал и заново переписывал то, чт набросал за день. Семь раз переписал я весь рассказ, пока не отделался от трафаретных литературных оборотов и не приблизился к будничному просторечию.
Эта работа заняла у меня все лето. Между делом я написал много лирических стихотворений, которые вряд ли представляют интерес для кого-нибудь, кроме меня самого. Навеяны они были светлым, радостным чувством выздоровления, которое придавало всему поэтическую прелесть и подымало дух. Я чувствовал, как во мне растут и созревают творческие силы, как наслаивается материал, наливаясь постепенно живой тяжестью, словно плод в материнской утробе; мне оставалось лишь ждать, пока он окончательно созреет.
Когда «Швед-лотерейщик» был закончен, я прочел этот рассказ фру Мольбек. Мне не терпелось узнать, как она оценит мое первое самостоятельное произведение, и страшно было услышать уничтожающий приговор. Я изобразил мир, в котором жил раньше; удалось ли мне раскрыть его для других?
После того как чтение окончилось, фру Мольбек долго молчала. Я видел, что она глубоко взволнована: человеческие чувства боролись в ней с властью традиций. Наконец она сказала:
— Нет, все-таки это слишком тягостно. Позволь мне отправить рассказ моей сестре. Она разбирается в литературе... и, может быть, сумеет продвинуть его в печать.
Она послала рукопись сестре, которая была замужем за капитаном Брамом, но та вернула рассказ,
сопроводив его негодующим письмом. «У меня от этого произведения сделалась бессонница, — писала капитанша. — Следовало бы запретить писать про бедняков таким образом».
— Ну, она чересчур строга, — заметила фру Мольбек. — Только вот что я скажу тебе, Мартин: таким путем ты не попадешь в литературу. Надо писать что-нибудь в духе наших классиков.
Я воспринял ответ капитанши иначе: цель казалась мне достигнутой. Я ничего не имел против того, чтобы мои рассказы о бедняках лишали обывателей аппетита и сна!
Старый доктор Бойесен из Аскова сомневался, что я окончательно выздоровею, и предсказывал обострение болезни с наступлением осенних холодов. Но ФРУ Мольбек разделяла мои светлые надежды.
— Тебе только надо убраться из этого коварного климата, — уверяла она меня. — У Эструпа была в юности чахотка, и доктора приговорили его к смерти. Но он уехал на юг и дожил до старости.
Добрая фру Мольбек пророчила мне долгую жизнь, и ей в значительной мере обязан я тем, что это пророчество сбылось.
Мечтать о поездке на юг, конечно, не приходилось. Но у фру Мольбек был родственник, который плавал на нефтеналивном судне между Копенгагеном и каким-то городком в Америке. Запах нефти, говорят, очень полезен для слабогрудых, и вот добрая женщина уговорила родственника раз-другой взять меня в рейс. Судовладельцы, однако, не соглашались. Тогда попробовали устроить меня на так называемом грундтвигианском судне «Скьялм Виле», шкипер которого был когда-то учеником Асковской Высшей народной школы. Но и эта попытка не удалась. Выходило, что я должен был остаться на родине, подвергая риску свое здоровье и жизнь. А чувствовал я себя все еще так плохо, что малейшая простуда валила меня с ног.
И вдруг Якоб Аппель (издатель газеты) принес двести крон, которые были ему присланы для меня из Гамбурга датским коммерсантом Понтоппиданом. Последний прочел одно из моих стихотворений в «Известиях Высшей народной школы» и узнал, что я болен и мне необходимо переменить климат. Такая же сумма была ассигнована еще одним лицом, а фру Мольбек взялась подготовить все необходимое к отъезду. С четырьмястами крон в кармане, одетый настоящим щеголем — в теплом сером пальто и сером дорожном костюме,— я выехал на юг по железной дороге. Деньги я зашил в мешочек и спрятал под нижней рубашкой. Такой крупной суммы я сроду не видывал.
К тому же у меня были надежды на заработок. Хольгер Бегтруп посоветовал мне договориться с некоторыми провинциальными газетами и посылать им «Путевые заметки». Он дал мне такую хорошую рекомендацию, что двенадцать провинциальных газет согласились помещать три-четыре моих корреспонденции в месяц и платить по полторы кроны за каждую.
Кроме того, я обратился в весьма посредственную провинциальную газету «Новости недели», имевшую,
однако, огромный по тем временам тираж. «У них-то есть деньги!» — сказал мне Бегтруп. Издатели газеты потребовали корреспонденции, которые поступали бы в полную их собственность, при гонораре в три эре за строку.
С каким волнением сел я в поезд и помчался навстречу неизвестности! Все в пути казалось мне новым и необыкновенным. На станции Вейен в поезд села странная женщина, внушавшая какое-то жуткое чувство,— старая крестьянка, ехавшая в родные края умирать. Я описал ее в рассказе «Поездка Анн-Мари»; то была первая поразившая меня встреча с одним из «пассажиров незанятых мест». Впоследствии я не мог совершить ни одной поездки, не мог даже шагу ступить, чтобы не встретить таких пассажиров.
С чувством напряженного ожидания переехал я германскую границу. И прежде всего с удовлетворением отметил, что земля там, вопреки географической карте, того же цвета, что и в Дании. Еще больше меня обрадовало, что и люди там такие же приветливые и доброжелательные. В Берлине, перейдя со своим брезентовым саквояжем вокзальную площадь, я спросил извозчика, на какую конку мне сесть. Я хотел добраться до гостиницы для странствующих подмастерьев на Матильден-штрассе. Услышав мой вопрос, извозчик, снявший было с лошади торбу с овсом и попону, надел их снова и проводил меня до остановки.
Мне удалось пробраться в университет и даже прослушать лекцию знаменитого Трейчке, одного из первых глашатаев третьей империи. Он говорил о грядущем мировом владычестве Германии, и студенты устроили ему восторженную овацию, подбрасывали в воздух свои шапочки, опрокидывали столы и стулья.
Какой-то студент подошел ко мне и спросил, что мне, собственно, нужно. Он, видимо, принял меня за англичанина, из-за чего я ужасно возгордился. Узнав, что я датчанин, студент, однако, стал очень любезен и предложил быть моим гидом по университету. Он был медик и поэтому провел меня прежде всего в анатомический зал медицинского факультета. В обширной комнате на мраморных столах лежали трупы людей; студенты в белых халатах потрошили мертвых, а служители приносили на спине новые трупы, часто без ноги или руки, а то и без обеих, и — шлеп! — сбрасывали их на столы. В общем, все помещение напоминало мясную лавку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18