Тогда они принялись за меня:
Сапожник, сапожник, Жирная рожа! Рожу вытирает, А на ней все то же.
Мы ускорили шаг, но мальчишки шли за нами по пятам и продолжали издеваться. Прохожие останавливались и с любопытством смотрели на нас. Вдруг Анна бросилась бежать, она громко плакала, подол платья бил ее по ногам.
Я тоже не прочь был убежать, но мальчишки окружили меня плотным кольцом. Они гоготали во все горло, а один схватил мой красивый голубой зонтик и начал с треском открывать и закрывать его, а поток! вывернул единым махом. Я поднял с земли камень и швырнул в хулигана, потом схватил второй. Я буквально ослеп от обиды и бешенства и кидал камни наугад, не целясь. Но озорники все равно бросились наутек, а я гнался за ними и выл, словно зверь. Вдруг две дюжие руки легли мне на плечи. Я поднял голову: Йессен, силач штурман, женатый на младшей сестре молодого хозяина, серьезно смотрел на меня. Я тихонько поплелся домой.
С того злополучного воскресенья я уже больше не встречался с Анной. Впрочем оба мы быстро утешились. Она нашла себе другого кавалера, а я с легким сердцем вернулся к своим приятелям. Изображать взрослого оказалось как-никак очень утомительно, и большой радости в том, чтобы «гулять с барышней», я тоже, по совести говоря, не видел. Вечера в обществе мальчишек были куда увлекательнее. После работы я стремглав мчался к ним в дюны: купальный сезон еще не кончился. Солнце уже клонилось к горизонту, на небе полыхала вечерняя заря, а прибрежные валуны, излюбленное место отдыха чаек, были погружены в сумрак. На западе закат словно распахивал врата огненного царства. Шумными стайками плыли мы к этой пылающей бездне, и море вокруг нас расцветало скользкой пыльцой, которую водоросли выбрасывали со дна. Волны ласково обнимали нас, и хотелось забыть обо всем и плыть вперед, только вперед. Наконец усталость давала себя знать, и мы поворачивали обратно. Перед нами расстилалась тьма — черная вода, откуда, казалось, смотрят чьи-то хищные глаза, и прибрежные дюны, теряющиеся во мраке. Порой у нас еле хватало сил добраться до берега, мы плыли уже без всякого удовольствия и думали только о том, как бы не захлебнуться. Потом, одеваясь на берегу, каждый привирал, будто он чуть чуть не утонул
Но вот лето безвозвратно ушло. И это было к лучшему. Пока солнце играло на яблонях в хозяйском саду, пока птицы порхали в зеленой листве, клевали желтых гусениц, опутанных тонкой паутинкой, и весело щебетали, словно рассказывая что-то друг другу, — я просто задыхался в тесной и мрачной мастерской с почерневшими от времени и сырости стенами Первое лето в городе прошло неплохо, во мне еще жили воспоминания о лесах и лугах. Когда хозяин в половине шестого утра стучал палкой в потолок и я ловил нежный розовый свет зари, пробивавшийся сквозь крохотное оконце у самого пола моей чердачной каморки, мне казалось, что я опять в деревне. Мне чудилось нетерпеливое мыкание коров, рвущихся на волю; одеваясь, я воображал, что снова гоню стадо на пастбище, с завтраком под мышкой, обмотав кнут вокруг шеи и накинув толстую куртку на своего любимого теленка, который вечно ходил за мной по пятам, и не иначе как уткнувшись лбом в мое плечо. Если утром, когда я бегал к Перу за молоком, на мостовой еще блестели капли росы, мне казалось, что дождь нарочно прошел ночью, чтобы не портить мне ясный и солнечный день на лугу. Мысленно я видел, как у нас, в Нексе, встает над морем солнце, как оно пробивает брешь в темно-синей гряде облаков, как через эту брешь вырываются потоки огня и на землю падают снопы света.
Но через год эти воспоминания уже изгладились из моей памяти, и одно только купанье как-то связывало меня с природой. Мы долго еще ходили купаться, но в конце сентября так похолодало, что мы вылезали из воды совершенно синие, стуча зубами, натягивали одежду и мчались домой После этого мастерская выглядела не так уж мрачно, здесь было даже уютно, а стены, пусть и грязные, казались надежной защитой от непогоды.
Когда молодой хозяин чувствовал себя лучше, к нему время от времени заходили знакомые поболтать и поделиться новостями. Навещали его все одни и те же люди: Ларсен Деревянная нога, который летом бродил по всей стране со своей шарманкой, сосед пекарь, женатый на сестре старого хозяина, старик портной Бьерреграв и кондитер Стибольт — школьный товарищ молодого хозяина. Стибольт приходил каждый вечер в шесть часов и сидел до половины десятого, пока мы не закрывали мастерскую. Когда молодому хозяину не хотелось разговаривать, он не отрывался от книги, предоставляя посетителям развлекаться как кто хочет; они усаживались, начинали разговаривать вполголоса и изредка украдкой поглядывали на него.
— Все книжки читаешь, Андрее, — скажет, бывало, Бьерреграв.
Но молодой хозяин будто и не слышит.
— Скоро у тебя будет столько ума, сколько вообще может влезть в одну голову, — не унимается Бьерреграв.
Молодой хозяин и на это ни слова.
Тогда они оставляли его в покое и продолжали беседовать между собой, косясь на него краешком глаза. «Вот ведь душа-человек», — говаривал старый Бьерреграв; и это было верно — молодого хозяина и вправду все любили.
Как-то раз он вдруг оторвался от книги и, прижимая ладони к щекам, горевшим лихорадочным румянцем, сказал:
— Чтоб им пусто было, как они здорово закручивают, эти писатели! Вот тут рассказывается про одного парня, как он влюбился в неописуемую красавицу. Она носила бархатку на шее. От этой самой бархатки она и казалась такой дьявольски красивой. Но только он было собрался обнять ее покрепче, у нее голова — раз, и скатилась на пол. Ей, оказывается, когда-то отрубили голову, но из-за этой бархатки она держалась, и ничего видно не было. У бедняги небось мурашки по коже забегали. Не хотел бы я очутиться на его месте! — Молодой хозяин зябко передернул плечами.
— Фу ты, гадость какая, — сплюнул пекарь Йорген. — Фу, гадость.
— Да-с, дядюшка у нас дока по этой части, — лукаво улыбнулся молодой хозяин, — а такого небось не видал, а?
— Еще чего! — Толстый пекарь хлопнул себя по ляжкам и захохотал. — Чего не было, того не было. Нет, нет, нет! Хоть я и не прочь был побаловаться в молодые годы, но от такого — избави бог.
~ А Бьерреграв? — подмигнул молодой хозяин.
— Оставь меня в покое. — Бьерреграв замахал тощими руками. — Я, я...
— Ну, Бьерреграв—он же у нас монах, — ехидно заметил пекарь Йорген. — Он как-то раз собрался съездить на остров Мён, на пикник, да и то морской болезни испугался. Вот вам и все его приключения!
— Ну да, — начал оправдываться Бьерреграв,— я люблю, чтобы все шло тихо, спокойно и ничего не случалось. И без того хватает всяких несчастий. Да и слез немало льется.
— Уж так оно положено, — отозвался пекарь. — Для женщин слезы — первое удовольствие.
— А у нас в Нэрремарке было привидение, так и ходит, бывало, с головой под мышкой, — вмешался подмастерье.
— Надо думать, это какая-нибудь обманутая девушка,— решил Бьерреграв, — великий грех лежит на нас, мужчинах.
— Ну, это вздор! У баб вообще-то головы нет, уж я знаю, — заявил пекарь.
— Вот дядя Йорген вечно ругает женщин, — сказал молодой хозяин, — а сам без них жить не может. Но надо же такое придумать — таскать под мышкой собственную голову. Вдруг она потеряла бы ее — ведь без глаз-то голову не найти. — Молодой хозяин играл словами, как кошка с мышью; никогда нельзя было понять, шутит он или говорит всерьез.
— Похожий случай был с Мюнхгаузеном. Он, когда его ранило, схватился за волосы и сам себя вынес с поля боя. Ну и фокусы же устраивал этот Мюнхгаузен, я об этом читал в книге. — Бьерреграв конфузливо заморгал, явно опасаясь, что молодой хозяин не поверит в его начитанность.
Но у молодого хозяина начался приступ кашля: слишком оживленная беседа оказалась ему не по силам.
— А, черт подери, вот еще кусочек моего легкого.— Он показал сгусток крови.
— Ты бы попробовал пить льняное масло. — Бьерреграв нерешительно посмотрел на него.
— Нет, ему жениться надо, вот что, — молодцевато сказал Йорген.
Но молодой хозяин молча поплелся в свою каморку и лег на кровать. Все разошлись, и я мог наконец погасить свет и запереть двери.
Молодой хозяин забыл на закройном столе свою книгу. Давно уже я не держал книги в руках, — кажется, я вообще ничего не читал с тех пор, как, еще будучи пастушонком, залпом проглотил «Рокамболя» и «Парижские тайны». Я взял книгу, захватил с собой маленькую лампочку из мастерской и поднялся наверх. Нам не разрешалось зажигать у себя свет, но я догадался поставить свой зеленый сундучок так, что его откинутая крышка загородила низенькое оконце. Чтение, по совести говоря, не очень-то интересовало меня, я просто хотел узнать, приставили голову той даме или нет. Но я увлекся и читал до тех пор, пока не вернулись с гулянки Эмиль и Петер.
Мы, ученики-ремесленники, были народ беспризорный. Никого не интересовало, учат нас ремеслу или нет, да и вообще никто на свете нами не интересовался. Хозяева держали учеников потому, что это была дешевая рабочая сила; по окончании ученья их просто выбрасывали на улицу и брали новых. Подмастерья на нашем острове были не нужны, работы хватало только на трех-четырех. Остальные поступали в почтальоны или чернорабочие, некоторые шли в матросы; изредка какой-нибудь новоиспеченный подмастерье решался на смелый шаг: садился на пароход и уезжал в столицу. «Вот отчаянный», — говорили о нем. И верно, для этого нужна была большая смелость. В столице таким подмастерьям приходилось снова поступать в ученики—всем, кроме воспитанников мастера Хансена. У других ничему толком не учили.
Никаких надежд на будущее у нас не было, а сама работа вряд ли могла вдохновить кого-нибудь.
— Эх, зря пропадает моя молодость, — вечно твердил наш подмастерье. — Я в моряки метил, а отец заставил меня остаться дома и помогать в мастерской. Теперь вот сиди здесь и чини всю жизнь драные башмаки. Шить новую обувь приходится все реже, ее стали делать на фабриках. Так что настоящая работа достается машинам, а наше дело — класть заплатки на фабричную обувь.
Эмиль и Петер тоже не по доброй воле занялись сапожным мастерством. Никого из нас и не спрашивали, кем он хочет стать и к чему имеет склонность. Иногда хозяин, обозлившись, называл нас шайкой бездельников и лоботрясов. Признаться, мы и в самом деле не отличались большим усердием. Мы делали все спустя рукава, чтобы кое-как дотянуть до конца работы. Потом все удирали, а я, прибрав мастерскую, шел на угол и долго стоял там, вглядываясь в пустоту и мрак улиц. Не один вечер простоял я здесь, дрожа от холода, и все же не мог заставить себя вернуться домой и лечь в постель. Безрассудная надежда на какой-нибудь чудесный случай, который изменит всю мою жизнь, удерживал меня на холодном и пустынном перекрестке.
Из переулка доносился мерный топот танцующих и звуки гармошки. Иногда дверь открывалась, полоса света падала на мостовую, и подвыпивший парень скатывался с лестницы прямо в эту светлую полосу, которая, казалось, убегала из-под него, едва дверь снова затворяли. Может быть, Эмиль и Петер тоже танцевали там. Входной билет стоил двадцать пять эре, но им это было по карману: одежду им присылали из дому; а я тратил весь свой скудный заработок на покупку самых необходимых вещей. К тому же танцы не очень привлекали меня, я считал сомнительным удовольствием, обхватив какую-нибудь девчонку, кружиться с ней до седьмого пота. Куда приятнее сидеть в Доме общества трезвости на Нэррегаде и играть в домино. Если заказать кофе и булочку за двадцать пять эре, можно сидеть хоть целый вечер. Но в лучшем случае я мог позволить себе это один раз в месяц.
Итак, мне не оставалось ничего другого, как стоять на темном и холодном перекрестке. Что гнало меня туда — не знаю; я все время прятался в тени домов, так что счастье, пожалуй, не нашло бы меня, если бы даже стало разыскивать. Влюбленные парочки проходили мимо в темноте, прижавшись друг к другу, они смеялись и перешептывались. Собака обнюхивала меня, и я не видел ее в потемках, только чувствовал прикосновение ее морды. Я слышал, как старик танцмейстер громко покрикивает и отбивает такт своей суковатой палкой. Время от времени то одна, то другая парочка пересекала переулок и исчезала в кузнечном сарае, как раз напротив танцевального заведения.
— Бойтесь этого сарая, — не раз говаривал молодой хозяин, — там вы заработаете алименты да еще дурную болезнь в придачу. Говорят, там поровну наделяют и тем и другим.
Этот сарай испортил жизнь не одному парню; впрочем, что им оставалось, кроме этого? Больше некуда было пойти, никому на свете не нужны были полунищие мальчишки, измученные голодом и отупевшие от мрака и пустоты.
И вдруг в один прекрасный день произошло событие, которое вывело нас, нищих и голодных, на свет божий, и мы внезапно превратились в молодежь, в подрастающее поколение, с которым нельзя не считаться.
На северной окраине города открылся Дом собраний, который, очевидно, должен был послужить барьером, ограждающим молодежь от влияния «левых». Откуда-то сверху появились новые веяния и, волной прокатившись по всей стране, захлестнули наш остров; называлось это защитой отечества. Под лозунгом «отечество в опасности» новое движение обращалось ко всем, кто считал себя истинным сыном Дании. Оказалось, что отечеству нужны не только богатые, но и бедные, и в особенности молодежь. В Доме собраний устраивались балы с даровым пуншем, и нас, учеников, стали настойчиво зазывать туда. Распоряжались там важные господа, и поэтому мы приняли их приглашение не без опаски. Но нас и в самом деле не выгнали оттуда, напротив— нам вежливо предложили сесть, и мы прослушали доклад лектора, приехавшего из южной Ютландии; он рассказал о борьбе за пограничную линию, а потом мы танцевали с дочерьми местных богатеев и пили бесплатный пунш. Правда, девицы не очень охотно принимали приглашения «уличных мальчишек», но родные бранили их, если они не сразу соглашались:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21