- Черт его знает, как это мой зятек со всем справляется, — говорил молодой хозяин с удивлением, словно пытаясь разрешить неразрешимую задачу. — Кончают они в семь, обедают целый час, держит он двух женатых подмастерьев. И политикой он занимается, и деньги у него всегда есть на товар, не приходится бегать и занимать. Чудеса, да и только!
Мы же бегали к соседям и занимали деревянные гвозди, медные гвозди, большие колодки, — если надо было сшить высокие непромокаемые сапоги. Другие сапожники в свою очередь занимали у нас. И к концу года все оказывались квиты. Но каждый считал, что он остался в накладе и все ему должны
Хансен со Сторегаде был членом партии Венстре. В то время сказать это о человеке было все равно что теперь назвать крупного промышленника коммунистом. Люди шарахались от одного только слова «Венстре» и в страхе поминали бога, короля и отечество. Ведь сторонники этой партии хотят разрушить общество. И разве сам Хансен не перевернул вверх дном все порядки в своей мастерской? Но наблюдательному подростку, естественно, казалось странным, что городские тузы, которые в первую очередь должны бы охранять общественные устои, все-таки шьют обувь у Хансена. У него были самые лучшие клиенты — такие, которые даже по будням расхаживают в кожаных ботинках. Другие сапожники в целях конкуренции вступали в консервативный клуб, но это им мало помогало. Во всем городе процветала только одна мастерская Хансена.
Он даже не скрывал, как это делали многие другие, что выписывает «Тиденде», — газету открыто приносили ему на дом, и он нарочно, шутки ради, заворачивал в нее ботинки лучших клиентов.
— Зятек-то у меня просто черт, — с гордостью говорил молодой хозяин. Сам он тоже был членом Венстре, но никогда не спорил со своими заказчиками. — А ведь кожа и без того дорога, так что иметь собственные мнения нам вовсе не по карману. Заказчиков надо гладить по шерстке, во всем соглашаться с ними. На то и язык человеку дан.
А говорить он умел с кем угодно и о чём угодно. К тому же стоило ему глянуть на кого-нибудь своими ясными глазами, и человек тут же размякал и таял, как воск. Да, зубы заговаривать он умел.
— А толку-то что? Все равно мозоли о себе напомнят, как только заказчик выйдет на улицу, — с досадой говорил он. — Нет, настоящего сапожника из меня, пожалуй, не получится. — И он утешался тем, что хвастал успехами своего зятя.
В городе был узкий круг почтенных людей, которые примкнули к партии Венстре и поддерживали движение за Высшую народную школу; к этому кругу принадлежали старый пастор Кристенсен, строительные подрядчики братья Бидструпы и в первую очередь владелец каменоломни Бродерсеи — маленький суетливый человечек, сын хусмана из Стенлесе на острове Зеландия. Брод^рсен приехал сюда, на Борнхольм, простым каменотесом, но выбился в люди, что в те времена было нелегко, женился на сестре Бидструпов и вскоре возглавил культурное движение, не ставившее перед собой никаких возвышенных целей, полезное и всем доступное. Сам Бидструп увлекался велосипедным спортом, который тогда еще только входил в моду, был отличным стрелком и ярым поклонником шведской гимнастики. Он уводил молодежь из старых, консервативных стрелковых кружков и объединял ее вокруг движения за Высшую народную школу. Вместе с этими «отступниками» Бродерсен основал Дом Высшей народной школы, где охотно бывала молодежь нового направления. В большом спортивном зале проходили занятия по шведской гимнастике, тут же устраивались собрания, на которых обсуждались дела школы, открытой крестьянами мили за две к востоку от Рэнне, в Эстермари. Здесь не только не чувствовалось обычной отчужденности между городом и деревней, а напротив, горожане и крестьяне постоянно общались друг с другом. Крестьяне — попечители школы в Эстермари — приезжали в город на собрания, а горожане помещали своих детей в интернат при Доме Высшей народной школы.
Но все это было не для бедного ученика сапожника. Мне доводилось слышать о том, как живут в Доме с большим садом, но в каком искаженном виде доходил до меня эти сведения! Люди, сами страдавшие духовным убожеством, без устали обливали грязью новое движение, участники которого, по их словам, только и делали что «целовались да ходили в обнимку». Даже обыватели, которые в большинстве своем тянулись к «левым», и те не понимали, как можно объединяться ради духовных интересов, и думали, что обитатели Дома Высшей народной школы — это секта вроде мормонов. Мой молодой хозяин тоже стоял в стороне от нового движения, хотя и был связан с его участниками через своего зятя Хансена, приходившегося тестем одному из Бидструпов.
— На черта мне все это, раз я калека? — говорил он. — Ни одна смазливая девчонка на меня не польстится. А то недурно бы... Гм... этак... чмок! — Он засовывал палец за щеку и издавал чмокающий звук. Дело в том, что правая газета писала, будто всякий, кто пройдет вечером мимо Дома, может услышать из сада странные хлюпающие звуки, словно корова вытаскивает ногу из болота.
Молодой хозяин вообще нигде не показывался, он стеснялся своей искалеченной ноги; к тому же и здоровье ему не позволяло. Бывало, по утрам он долго лежал в постели, а придя наконец в мастерскую, хватался за печку и с полчаса надрывался от кашля, потом сплевывал, и кашель на некоторое время отпускал его; тогда хозяин усаживался на свой треногий табурет и долго сидел так, совершенно измученный, весь в поту.
— Чертовы бациллы, — говорил он, глядя на меня,— хоть бы скорей мне стукнуло тридцать. Мартин, слетай-ка за... — и, порывшись в жилетном кармане, спрашивал: — Как ты думаешь, дадут еще в долг?
— Да вот же деньги, в ящике, — перебивал его я. — Клеммесены заплатили.
Молодой хозяин рывком выдвигал ящик закройного стола, глаза его сияли.
— Ну-ка, слетай поживей за полбутылочкой портвейна, а то проклятые бациллы этого саксонца Коха мне житья не дадут.
И снова начинал кашлять. На полу возле стола лежала куча песка, куда он плевал, и я каждое утро подсыпал туда свежий песок.
— Ох, господи! —- Он глядел на песок и покачивал головой. — Удивительная это штука — кровь. Ведь вот же никто не любит глядеть, как она течет, а от нее вся дурь на земле. Взять хотя бы нашего кузнеца, — его до сих пор дразнят потому, что он, когда был молодым парнем, проснулся однажды утром после гулянки, глядь — а у него на рубашке кровь.
— Верно, подрался с кем-нибудь? — спросил подмастерье.
— Ну нет, кто же станет за это дразнить? Нет, он «по саду гулял и розы срывал при свете ущербной луны», а розы в эту пору пачкают. Его так и называют — месячной розой!
Петер и Эмиль прыснули со смеху.
— Ах, чертова кровь, — задумчиво повторил молодой мастер. — Если у тебя ее слишком мало —околеешь, если слишком много — человек бесится и готов пристукнуть кого-нибудь. Как по-твоему, Мартин, цвет бороды к этому имеет отношение, а?
Молодой хозяин чаще всего обращался ко мне, даже когда ненадолго нанимал подмастерье.
— У редактора Шмидта рыжая борода, — ответил я.
— Да и у Бидструпов тоже, черт подери. «Ависен» так и называет их — «красными». Эх, будь у меня здоровая нога... — Хозяин любовно поглаживал свои длинные рыжеватые усы.
Шмидт, редактор «Тиденде», был первым крамольником в нашем городе, и газета «Ависен» без устали писала про его огненно-рыжую бороду, как будто в ней и заключалось все зло.
Но ведь у Луциануса Кофода тоже была рыжая борода, а вокруг него тем не менее объединились все, кто не давал миру погрязнуть в разврате и неверии. Он был отставной офицер и до сих пор носил свой старый мундир, так что одежда ему ничего не стоила. К тому же он получал ежемесячную пенсию от государства, — как тут не стараться! Вот он и старался: всюду, где только
можно, ратовал за бога, короля и отечество и так наловчился вертеть и выворачивать эти три слова, что мог растянуть свою речь на несколько часов. Да еще каждый день помещал в «Ависен» большую статью на ту же тему. Но когда люди читали его статьи или слушали, как он, заклиная и грозя, вещает о трех краеугольных камнях всего сущего, они почему-то думали не о боге, короле и отечестве, а об экономке Кофода и только посмеивались. В этом все были едины, и левые, и правые, и баптисты. Во-первых, упомянутую особу терзал солитер, а во-вторых, она мечтала стать фру Кофод. Видя, что ее надежды не сбываются, она с горя решила покончить с собой и выпила бутылку чернил. Но это подействовало только на солитера, и он покинул ее; да еще «Ависен» на целую неделю осталась без статей о боге, короле и отечестве, ибо экономка выпила все чернила, а дело было в конце месяца. Таким образом, гибель солитера помогла на целую неделю восторжествовать прогрессу. Эта история доставила всем массу удовольствия. «В малом-то и видна рука господа», — говорили «святые» и смеялись не меньше других. Впрочем, у них были свои причины сомневаться в непогрешимости существующего строя, потому что реакционный министр религий и культов запретил распространение их еженедельника «Благая весть», а это больно ударило по бюджету общины.
Когда редактора «Тиденде» выпустили из ратуши, где он месяц просидел под арестом за непочтительные статьи о трех краеугольных камнях существующего порядка, «святые» тоже вышли встречать его на базарную площадь. Оба полицейских нашего городка стояли наготове у ворот купца Раска, а десятка два юных столпов общества, засев в ресторане Дама, выпивали для храбрости. Но когда прошел слух, что начальник борнхольмского округа камергер Петер Хольтен заперся дома, опасаясь революции, а сосед его, сапожник Хансен, нанял шарманщика, чтобы тот весь день играл под окнами мастерской песенку «Глупый Петер», юные столпы общества убрались восвояси, и все кончилось мирно.
Оба окна мрачной и низкой мастерской выходили на .север, в сад; между садом и нами был двор, а на дворе — свинарник, отхожее место и мусорная куча. Стоило только открыть окно, и комнату наполнял отвратительный запах мочи и нечистот. «Да закрой же, черт
тебя подери!»— кричал молодой хозяин, задыхаясь о кашля. Вдоль стены тянулись нары, они занимали пол . комнаты; под одним окном стоял наш верстак, под другим— стол для мастера. За верстаком места хватало только на троих, поэтому, когда у нас работал подмастерье, я должен был пристраиваться на краешке хозяйского стола, как раз возле ящика с песком. Всякий раз, когда он сплевывал, мне приходилось отодвигаться. Нары полагалось каждое утро обметать, а песку подсыпать свежего — это входило в мои обязанности. Пол здесь никогда не мыли, только раз в году нары опрокидывали и кое-как выгребали из-под них сор.
Пробыв в ученье около года, я начал кашлять и хрипеть не меньше молодого хозяина.
— Ты что это; чертенок, выдумал? — спрашивал он, с любопытством глядя на меня. — Передразниваешь меня, как мартышка? Раз крови нет, значит кашель не настоящий.
Когда кашель одолевал меня на улице, у меня начиналось головокружение, и я прислонялся к стене дома, чтобы не упасть. По счастью, я проводил почти весь день на свежем воздухе, выполняя бесконечные поручения. У нас все закупали по мелочам, чаще всего в долг. Если в долг не давали, я сам находил выход,— взыскивал по старым счетам или перехватывал где-ни-
будь взаймы.
По дороге я ухитрялся разузнать все новости. Когда я возвращался домой, молодой хозяин обычно стоял в дверях и нерешительно поглядывал по сторонам, смешно мотая головой, словно птенец, который уселся на краю гнезда и раздумывает — лететь ему или нет.
Если я пытался проскользнуть мимо, его пальцы цепко впивались в мое плечо. «Уж, верно, ты, чертенок, побывал на пристани!» — говорил он, ласково глядя на меня. Конечно, я успевал побывать не только на пристани, но еще во многих местах. Мы забирались с ним в чулан, где хранилась кожа и где молодой хозяин спал летом, и я выкладывал все новости. «Господи, когда ты только всюду поспеваешь», — говорил он и никак не мог наслушаться.
Я вполне понимал его. В мастерской было так темно, так уныло, а там, за ее стенами, всегда случалось что-нибудь интересное. И в один прекрасный день могло даже произойти что-нибудь необыкновенно важное, способное навеки положить конец беспросветной нужде. Ведь я и по будням ходил в костюме, сшитом еще для конфирмации; отец сказал, что этого костюма должно хватить на все время ученья, но так как другого у меня не было, я успел сильно истрепать его. Уже по одной только этой причине должно было случиться что-нибудь неожиданное. Останься все по-старому, я оказался бы к зиме совершенно без одежды.
И действительно, в жизни происходили какие-то перемены, но поди разберись в этом. По-видимому, дело касалось чего-то большого и важного, одни предсказывали конец света, другие, напротив, возвещали наступление новой эры. Но и те и другие, споря между собой, прибегали к самым низким приемам, поносили своих противников, клеветали на них, высмеивали их физические недостатки и тому подобное. О большом и важном никогда не говорили всерьез.
Я, конечно, толком не знал, что к чему, да и узнать было неоткуда. Я всегда мечтал выбраться из нужды, и сейчас еще надеялся на это, но уже не верил, что можно добиться чего-нибудь своими силами. Мне казалось, что здешние бедняки тоже потеряли всякую надежду когда-нибудь выкарабкаться из болота нищеты; они чего-то ждали, перебивались с хлеба на воду и мечтали о том значительном событии, которое непременно должно произойти и уничтожить это болото. Некоторые бросались к «святым» — в надежде, что великое чудо совершит сам господь; другие просто ждали сложа руки.
Невозможно было понять, почему именно бедняки, которых это касалось ближе всего, относились ко всему с полнейшим равнодушием, вместо того чтобы объединиться вокруг сторонников новых порядков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21