В чужих людях
Повесть
С палкой в руках и узелком за плечами я решительно вышел из дому и отправился на новое место, куда нанялся в работники. Мне предстояло пройти около мили по Южной дороге, а дальше — проселками. Каким же ветром занесло меня на «Холм висельников», за Пресное озеро? До сих пор я не знаю, как это вышло. В детские годы случается много такого, чего тебе никто не сумеет объяснить, а сам ты и подавно. Быть может, мне хотелось в последний раз поиграть здесь и попрощаться с детством, и это безотчетное желание привело меня сюда. Мне не много пришлось играть в моей жизни. По-настоящему я играл только на этом пастбище. И вот я снова тут, хотя по всем расчетам мне уже давно пора быть на месте.
Дождь и ветер, хлеставшие в лицо, вернули меня к действительности, и, к своему ужасу, я обнаружил, что уже темнеет. Теперь я, конечно, опоздаю, и сколько я там ни буду работать, за мной на всю жизнь так и останется слава, что вот, мол, человек нанялся на работу и начал с того, что не явился вовремя.
Я растерялся: мне нужно было вернуться на дорогу, а я вместо этого пошел к Лангеде, чтобы, обогнув болото, выбраться к Поульскеру. Тем самым я значительно удлинил свой путь.
Я пустился бегом, хотя дождь по-прежнему хлестал мне в лицо. Большой храбростью я не обладал, — впрочем, откуда ей было взяться? Я уже всего натерпелся в своей жизни и привык обходиться без чужой помощи чуть ли не с тех пор, как научился ползать, но все мне твердили, что детство прошло и началась настоящая жизнь; что теперь никто уж не станет заботиться обо мне. Детство... разве я хоть когда-нибудь чувствовал себя ребенком? Быть ребенком — это значит ни за что не отвечать; но разве мне не приходилось отвечать за каждый свой шаг с тех пор, как я себя помню?
— Вечно с тобой что-нибудь приключается, — ворчал отец, когда бродячая собака кусала меня за ногу. — Ты что ж, не мог пройти по другой улице?
А мать только говорила:
— Слава богу, хоть штаны целы, а нога и без заплат заживет.
И так всегда — в конце концов во всем оказывался виноват я сам. Но зато если уж мне что-нибудь удавалось, то это была моя собственная заслуга. На выгоне мне пришлось справляться одному, обходиться только своим умом и своими силами, и все же я справлялся, да так, что заслужил похвалу и всеобщее уважение. «Лучшего пастуха во всем городе не сыскать», — говорил про меня хозяин. Это подняло меня в собственных глазах и придало мне храбрости. Я даже прослыл лихим парнем, который ничего на свете не боится.
А теперь вся храбрость мигом слетела с меня. Когда я в потемках месил грязь, а дождь яростно хлестал мне в лицо, я немногого стоил.
Между тем стало совсем темно, хоть глаз выколи, я тонул в непролазной грязи, встречный ветер валил
меня с ног, и я тихонько всхлипывал на ходу. В довершение всего темнота пугала меня — так бывало всегда, когда я падал духом, —и я казался себе безнадежно маленьким, никчемным и заброшенным. Как, должно быть, уютно сейчас дома! Мать, наверно, прядет при свете уличного фонаря, который так удачно поставили как раз против нашего окна; сестренки вяжут и по очереди читают вслух. Почему же именно мне пришлось уйти из родного дома? И я казался себе неоперившимся, выброшенным из гнезда птенцом, который камнем падает в бездонную тьму и неизвестность. Уж не лучше ли сразу броситься в сточную канаву и окончательно погрузиться во мрак, чем бежать еще куда-то. Где-то там сидят взрослые чужие люди, сидят и дожидаются маленького, забитого мальчугана, чтобы взвалить на него самую тяжелую работу и понукать его. Наверно, они и сердятся вдобавок, что его до сих пор нет, и уж без всякого сомнения они все злые-презлые, а я целиком в их власти. Ну как угодить им, если мальчишек только затем и нанимают, чтобы они делали такую работу, за которую не хотят браться взрослые? А в руках у меня все еще нет настоящей силы. К тому же я не только мал и тщедушен, но еще и глуповат в придачу. Дедушка не раз повторял, что в жизни мне придется несладко, потому что я пошел в него, — говорю всем правду в глаза. А чтобы на свете легко жилось, нужно уметь подлаживаться.
Но бабушка тут же добавляла: что бы ни было, нужно выполнять свой долг, тогда все будет хорошо. Вот я и плелся все дальше и дальше, тихонько скулил от страха перед тем чужим и незнакомым, что ожидало меня, и все же не поворачивал назад. Я очень озяб и, чтобы как-то защититься от холода, поднял до самых ушей воротник своей легонькой куртки и прижимал концы подбородком. У меня ныло сердце от тоски и отчаяния. Далеко впереди, на юге, пылало зарево, огненные языки жадно лизали ночное небо. В глазах у меня стояли слезы, и багровое зарево раскалывалось на множество мелких лучиков Где-то в южной части острова опять горел какой-нибудь крестьянский хутор. Мать и сестры, наверно, стоят сейчас у слухового окна и удивляются: как много хуторов сгорело за последний год! А может, это тот самый хутор, куда я нанялся, и я уже
там больше не нужен? Не могу сказать, чтобы эта мысль меня огорчила.
Вдруг я услышал позади себя тяжелые шаги и рокочущий бас, и хотя я ничего так страстно не желал, как встретить живое существо, я с перепугу бросился в придорожную канаву. Мне ничего не видно было в темноте, но тяжелые шаги я слышал явственно: они затихли как раз возле меня. Кто-то невидимый поковырял палкой в канаве и угодил прямо мне в живот.
— Ты чего прячешься? — спросил густой добродушный голос. — Людей боишься, что ли?
Огромная ручища нащупала меня, схватила за плечо и вытащила из канавы. Я смутно различал очертания невысокой, коренастой мужской фигуры. Незнакомец наклонился ко мне и ободряюще сказал:
— Вот дурашка, от людей в канаву прячется. Ты же промок весь и дрожишь. Пошли быстрей, согреешься.
Он повлек меня за собой, пригнувшись, чтобы заслонить меня от ветра, и мы разговорились. Его широкая ладонь грела мою руку сквозь рукав куртки, от него веяло теплом, которое мешалось с запахом пота и селедочного рассола, голос его — и тот согревал меня. Когда он говорил, я чувствовал, что даже пальцам на ногах становится тепло. Чем-то он напоминал мне огромного быка Иегову, потому что от быка так же пахло селедочным рассолом, а в ненастную погоду от него так же исходило тепло, и это было приятно, но немножко противно. У меня было такое чувство, как будто я стою на вулкане: тепло, уютно, но в любую минуту можешь ни с того ни с сего полететь вверх тормашками, — все равно что сидеть верхом на Иегове.
— Да ты ведь слишком мал! — воскликнул он, когда я рассказал, кто я и куда иду. — Ну конечно мал. Где тебе там справиться. Работницы тебя и за человека считать не будут и скотина тоже бояться не станет., А про хозяев и говорить нечего — они тебя з-аездят.
— А вы их разве знаете? —испуганно спросил я.
— Я здесь, на юге, все хутора знаю. Да и меня знают, — правда, не с лучшей стороны. Ты только назови мое имя — Кнорт, каждый тебе расскажет, кто я такой. Да ты, может, уже слыхал кое-что обо мне. А теперь вот меня за море посылают, в Америку,— чтоб им тут, в их курятниках, поспокойней стало.
О Кнорте я ничего не знал, но уже слышал, что многих посылают в Америку. Обычно это были такие люди, от которых хотели избавиться, — драчуны, воры, хулиганы и все, кто не мог прокормить себя здесь. Община на свой счет покупала им билет до Америки.
— А ты чего натворил? — спросил я: раз он из таких, решил я, незачем ему говорить «вы». — Кур воровал?
Он громко расхохотался.
— Да нет, ничего плохого я не сделал. — Он даже остановился посреди дороги, чтобы вволю посмеяться. — Но стоит только какой-нибудь девушке нагулять себе ребенка, как она непременно сваливает все на меня. Кнорт, видите ли, виноват. А сами еще болтают, будто я такой урод, что меня нужно упрятать куда-нибудь подальше. Вот сельский староста забирает весь мой заработок и делит его между девчонками, которые народили детей. А теперь уж моего заработка не хватает, значит надо послать меня за море: пусть он, дескать, испытает иную жизнь. Что это значит — понимай как хочешь.
Дождь немного поутих, а может быть, я просто перестал замечать его из-за этого удивительного человека и его странных речей, Я догадывался, что в словах его таится какой-то скрытый смысл, но сам ничего не мог понять. Мне он казался очень добрым, душевным, и я пожалел его. Лицо его я так и не смог разглядеть в темноте, но видно было, что он широкоплеч, коренаст, а роста вроде небольшого. От всей его фигуры, даже от походки исходило ощущение силы.
— Ты, наверно, очень сильный, — сказал я. — Поэтому они все и нападают на тебя.
— Нет, отчего же все, — ребятишки со мной ладят, да и бабы тоже. А вот мужчины — черт их душу знает! Всего-то им хочется, а ничего толком не умеют. Видишь, там хутор горит, возле маяка? Ну так вот. Хозяину кто-то подсобил обзавестись наследником, а он так обрадовался своему первенцу, что решил обзавестись и новым домом в придачу. Стоит только оставить свечку в амбаре с зерном да уехать в гости. Свечка догорит, солома вспыхнет, а тем временем можно отлично поиграть в картишки где-нибудь у соседа, этак за милю от своего дома. В общем, проще простого. А тебя вот гонят за море только за то, что ты заронил огонек в чье-нибудь сердце!
Он выпустил мою руку.
— Видишь — вон проселок. Пройдешь по нему минут пятнадцать — по левую руку и будет твой хутор. Да не забудь передать поклон Анне. Правда, мы друг дружку не знаем, но, может, я все-таки выберу время и загляну к ней до отъезда.
Он исчез в темноте; с минуту я слышал еще, как он что-то гудит себе под нос, — должно быть, напевает песенку.
Я припустил бегом и скоро, протиснувшись через загороженные телегой ворота, очутился во дворе. Большая собака набросилась на меня, но, обнюхав, остановилась, наверно, узнала, так как я накануне приходил сюда наниматься. В двух окнах еще горел свет, кто-то открыл дверь и отозвал собаку.
Все сидели за ужином: хозяин с женой, старики — его родители, работник, две девушки-работницы; на высоком стуле примостилась маленькая сгорбленная женщина, очень похожая на птицу. В комнате было тепло, вкусно пахло свежим ржаным хлебом. Пока я пристраивался на краешке скамьи, все внимательно разглядывали меня. «Да он же еще совсем малыш», — прочел я в их взглядах.
— Ты дотянешься?—спросил старик и придвинул поближе ко мне общую миску с кашей. Тепло ли ударило мне в голову, или я слишком уж оробел, прямо до отчаяния, только я ответил дедушкиной поговоркой:
— У кого руки коротки, тот далеко дотянется. Первым засмеялся старик, потом хозяин и хозяйка,
потом работник и обе девушки. Смеялись все, и это так обрадовало меня, что я тоже расхохотался. Меня словно прорвало, я хохотал громче всех и никак не мог остановиться. Один за другим все умолкали и с недоумением поворачивались ко мне, а я все продолжал хохотать. Сколько я ни старался сдержать смех, он снова и слова прорывался помимо моей воли.
— Ну, хватит, — резко сказал старик и постучал ложкой по столу.
Смех застрял у меня в горле, и я разревелся так же безудержно и громко, как только что смеялся.
— Да он совсем раскис, — сказал старик, — и сказать, сопляк еще.
От этих слов я сразу пришел в себя. Тогда меня стали спрашивать, почему я опоздал да как нашел их двор в темноте. И я рассказал им о своем спутнике. Все почему-то притихли и начали переглядываться, маленькая горбунья испуганно, по-птичьи пискнула. Старик, который резал хлеб на деревянной тарелке, сказал, помахивая ножом:
— А, так Кнорта опять выпустили! Ну, пусть только попробует сунуться сюда!
— Он еще сказал, чтобы я передал поклон Лине. Он, может, заглянет к ней до отъезда, — добавил я и сразу же пожалел об этом, потому что одна из девушек расплакалась и так затряслась, что остальным пришлось подхватить ее. Заливаясь слезами, она уверяла, что в жизни никогда не видела Кнорта.
— Да мы же знаем, перестань, — говорили женщины, обнимая ее. Но она закатывала глаза и никак не могла успокоиться.
— Зря ты это ляпнул, — упрекнул меня работник, когда мы забрались с ним в холодную, как лед, постель; и он рассказал мне про Кнорта, у которого по всему южному побережью полно незаконных детей. —Ведь страшен, как черт, а девчонки к нему так и льнут. Вдобавок он еще пьяница, так что ему на всех детей заработка не хватает, вот и отсиживает вместо платы. Понятно, общине это недешево обходится, она и решила спровадить его подальше. Пусть только он придет к Анне, мы на него собаку натравим, и заряд соли для него тоже припасен.
Я знал, что здесь в обычае выпроваживать таких вот незваных гостей зарядом соли в зад. Как интересно!
— А что от соли бывает? — полюбопытствовал я.
— Не знаю, в кровь она попадает, что ли, но человек становится как бешеный. Пусть только сунется к Анне!..
— К Анне? Да ей худо стало, как только она услышала его имя!
— А черт их разберет! Бабы, они... А теперь лучше помолчи и давай спать. У нас тут встают рано.
Я повернулся лицом к стене и сжался в комок. Было неловко лежать в одной постели с чужим человеком, от него исходил какой-то непривычный запах, и все его повадки были странные и незнакомые. Он, конечно, сам засматривается на Анну, это я уже сообразил. Правда, она немножко косит, но зато такая румяная, а у Бенгты, второй девушки, лицо совсем серое и на щеке бородавка.
Целый месяц после этого с Анны не спускали глаз и не разрешали ей уходить со двора даже в церковь. Это ее страшно обижало.
— Чем за мной приглядывать, вы бы лучше за Кнортом приглядели, — сердилась она.
Но вот Кнорт уехал, староста сам проводил его до Копенгагена и своими глазами удостоверился, что Кнорт сел на американский пароход. Я очень жалел об этом, — мне так и не довелось увидеть, как действует заряд соли на отпетого гуляку.
Двор был старый, четырехугольный, длинные узкие строения примыкали одно к другому и с трех сторон защищали его от ветра. Только в четвертом углу оставался узкий проход, как раз возле каморки для батраков. Воздух в каморке был сырой и промозглый, как в погребе. Тонкие, глинобитные стены пропускали холод и сырость;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21